Дневник снов Симона

– Да, вспоминал, что такое натюрморт.

– Изобразил композицию из еды своей сестры? – продолжил я.

– Нет, ее кабачки меня не вдохновляют, – продолжил Серафим, поддержав мою шутку. – Хотя можно одолжить что-нибудь.

Чайник закипел, он налил кипяток в кружки, и мы отправились в его комнату, где я увидел то, над чем он работал. На мольберте, что стоял рядом с его кроватью, был холст, на котором были изображены шары. Они были похожи на планеты, имели характерный размытый узор. И когда я заметил кольца, опоясывающие один из них на заднем плане, в этом убедился.

– Земля на тарелке, – произнес я, уставившись на бело-голубой шар на переднем плане.

– Да, – подтвердил Серафим и прошел дальше на балкон.

– Вселенский натюрморт, – добавил я и отправился за ним.

– Вот только ты смог это понять, но идея не совсем в этом. Я приобрел новую краску, и когда она окончательно высохнет, появится необходимый мне эффект.

– Понятно.

Мы прошли мимо еще двух мольбертов и оказались на балконе, где была поставлена палатка, а напротив нее стояла скамья для пресса. Мы разместились на полу.

– Ты спишь здесь? – спросил я, заметив одеяло и подушку внутри палатки.

– Да, матрасу же пришел конец, – ответил Серафим.

– Удобно?

– Не очень, но я всегда хотел поспать в палатке, а теперь хочу новую кровать.

– Удивлен, что не мольберт.

Серафим открыл коробку с пирожными, и мы начали есть. Под шоколадной глазурью оказался шоколадный бисквит, слои которого были промазаны шоколадным кремом. По одному нам оказалось мало, и мы сразу же приступили ко вторым, забыв про кофе, кружки которого как-то незаметно переместились на пол.

– Кстати, у тебя вроде должны быть занятия, – вспомнил Серафим, когда доел.

– Первое отменили, а я об этом узнал, когда уже сидел в трамвае.

– Понятно, а у меня сегодня вообще их нет. Меня к ним не допустят, пока я работу не сдам.

– Не думал, что у тебя на факультете все так серьезно, – продолжил я.

– У нас только студенты несерьезные, хотя есть и некоторые преподаватели.

– Обычно, это самые лучшие преподаватели. У меня такой как раз сегодня будет.

– Он, случайно, не основы фрейдизма преподает?

– Нет, всего лишь философию.

– У меня тоже есть философия, философия искусства.

Серафим взял свою кружку и немного отпил, а крошки шоколадного бисквита, что оказались в его бороде, пока он ел, упали куда-то на пол. Потом он уставился на дно кружки, словно там что-то было. Вероятнее всего разводы от кофейного осадка, от которых он не мог оторвать взгляд.

Мне часто приходилось видеть его таким, он словно отключался от реальности и погружался в свои мысли, в которых происходило нечто понятное только творческому человеку. Я учился только на первом курсе и еще мало знал об этом, но это состояние явно чем-то было похоже на сон.

Прекращалось оно так же внезапно, и через несколько минут серые глаза Серафима вновь наполнились осознанностью, он поднялся с пола и отправился в ванную, а я засунул руку в карман и понял, что телефон остался в куртке, которая висела в прихожей. Пришлось встать и отправиться туда, но как только я покинул балкон, мой взгляд наткнулся на мольберт. На нем был холст, картина явно была только начата, еле заметные штрихи переплетались, образуя нечто напоминающее орнамент. Что-то он мне напоминал, но я не мог вспомнить, что именно.

Пытаясь забыть об этих мыслях, я пошел дальше, мимо еще двух мольбертов, холсты на которых были чисты. Я прошел мимо ванной, дверь которой была открыта, свет горел, но Серафима там уже не было. Я обнаружил его на кухне, когда доставал телефон из своего кармана. Он стоял у холодильника и смотрел в окно.

– Я могу у тебя побыть еще полчаса? – спросил я, уставившись на экран телефона.

– Конечно, только разбуди, когда будешь уходить, – сказал он.

Ему надо было немного поспать, и Серафим решил разместиться в спальне своей сестры, куда ему вообще нельзя было заходить. Он открыл дверь, которая почти всегда была закрыта, когда я приходил. Серафим сделал еще несколько шагов и упал на кровать. Мне же стало интересно, как выглядело единственное не белое помещение в квартире.

– А здесь всегда было так? – спросил я у него, когда заглянул внутрь.

Казалось, что спальня Флоры вообще никаким образом не относилась к квартире. Ее стены были оклеены светло-желтыми обоями, потолок почему-то казался ниже, и даже запах был другим.

– Сам не знаю, что изменилось в этой комнате, – пробормотал Серафим, лежа на животе.

На нем все еще были только оранжевые трусы, и он лежал в них на коричневом покрывале, которое минуту назад было идеально расправлено. Я прошел внутрь, решив воспользоваться моментом, чтобы осмотреться. Во всей квартире не было столько мебели. Сложно было представить, как туда влезли все те полки. Там был даже туалетный столик с выдвижными ящиками с обеих сторон.

– Ладно, пойду допью кофе, – тихо произнес я и отправился обратно на балкон.

Когда я оказался в спальне Серафима, в первую очередь посмотрел на кровать, что была небрежно застелена старым бежевым покрывалом. На нем я заметил пятна краски и зачем-то подошел ближе. Не знаю, стоило ли удивляться тому, что матраса на кровати вообще не оказалось, а покрывало стало картиной, на которой был изображен целый подводный мир. То, что мне сначала показалось пятнами, на самом деле было рыбами, а в центре композиции плыла подводная лодка, формой напоминающая кита. Я потянул покрывало за один край, складки немного расправились, и мне удалось увидеть больше, увидеть на горизонте за лодкой город.

– Что же стало с матрасом? – подумал я и отправился на балкон.

То, что осталось в моей кружке, успело остыть, и у меня еще была целая половина пирожного, которое я медленно доел, разместившись на полу. А потом встал и уставился в окно, за которым был двор, и снова посмотрел на экран телефона. До занятий оставалось менее двадцати минут. И я постоял еще немного у окна и пошел будить Серафима, который поднялся с кровати без труда, но словно продолжал спать, пока мы шли до входной двери.

– Еще увидимся, – сказал я, оказавшись за порогом.

– Еще увидимся, – произнес сонным голосом Серафим, захлопнув за мной дверь.

Он отправился обратно в комнату сестры, где продолжил спать, а мне предстояло немного пройтись. И когда я оказался на улице, сразу почувствовал, что стало теплее. Я повесил рюкзак на плечо и пошел дальше.

Город, пока я был у Серафима, успел окончательно проснуться, заработали кафе и магазины. Я прошел мимо очередного светофора и повернул к дороге, которая должна была привести меня к корпусу.

Внезапно сзади пролетел мяч, который спугнул нескольких птиц, они поспешили разлететься в разные стороны. Мне было слышно, как воздух сотрясался от взмахов крыльев, и через секунду прямо передо мной пролетел белый голубь, который не мог не привлечь мое внимание. Он был полностью белым, белоснежно-белым, я уставился сначала на его крылья, а потом внезапно пересекся взглядом с парнем, который направлялся в противоположную сторону.

Он был ниже меня с черными кудрявыми волосами и светлыми глазами. Я не смог понять, какого они были цвета. Кожа его тоже была светлой, на ее фоне выделялись аккуратные брови и небольшие губы. Мы прошли мимо друг друга, впереди показался вход в университет, и у меня возникло странное чувство. Мне показалось, что я его уже где-то встречал, и я обернулся, но его уже нигде не было видно.

Через несколько минут, когда началась философия, я уже забыл о нем, погрузившись в лекцию, посвященную Аристотелю. Я сидел у окна, положив голову на руки, а у доски стоял один из самых странных преподавателей нашей кафедры, профессор Бродерик Рикко. Ему было за пятьдесят, его волосы раньше были огненно-рыжими, как и борода, в которой сохранились яркие участки. Одевался он в основном в джинсы и футболки, и на этот раз он был полностью в черном.

Он нарисовал на доске четвертый круг, который обозначал цель в учении о четырех причинах.

– У всего есть своя частная цель, а высшей целью является благо, – продолжил он, поправляя свои очки.

Я заметил, что он постоянно смотрел на циферблат своих часов, словно кого-то ждал, словно кто-то должен был прийти. Потом я обратил внимание на сами часы, в которых не было ничего необычного, и на браслет, который иногда выглядывал из-под них. Он был похож на толстый красный шнурок, и на нем висели бусины. Я немного отвлекся, продолжая смотреть на его руку, и вспомнил подробности сна, который видел. Я вспомнил то, как оказался в той комнате, как открыл глаза и увидел окно, за которым был туман, что был таким густым, что за ним почти ничего не было видно. Сигарета же уже была в моей руке и горела, от нее тонкой волной струился дым.