Записки о Пушкине. Письма

28-го числа [май 1843 г., Тдринск].

Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою же почтою пишет к вам. Тяжело будет вам услышать это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а лучше бы всего вместе помолчать и подумать.

Сестра пишет, что в июне обещают перевести нас в Тобольск. Значит, в июле мы увидимся. С горестью пожмите руку доброму Матвею Ивановичу. Письмо Волконского сегодня посылаю в Тобольск. Туда, кажется, никто не писал. Адресую Бобрищеву-Пушкину. Мне вдруг попалась эта весть, так что почти не верится.

Сообщите Басаргину при случае ваше письмо; он привязан к Никите. Прощайте, добрый друг!

85. И. В. Малиновскому[254 - Публикуется впервые.]

23 сентября [1] 844 г., Ялуторовск.

К тебе одному пришлось писать, любезный друг Иван! В этих словах выражается общее наше горе, которого тяжесть я разделяю с тобой. Дай бог, чтоб семейное участие взаимно помогало нам перенести скорбную мысль: она преобладает теперь [над] всеми другими. Третьего дня пришли ко мне твои листки с печальным рассказом.[255 - Сообщение о кончине жены Малиновского – Марии, сестры Пущина.] Я читал и перечитывал его; в истинной грусти не ищешь развлечения, – напротив, хочется до малейшего впечатления разделить с тобой все, что испытывало твое сердце в тяжелые минуты. Страданья нашей доброй Марьи кончились – страданья были велики. Помощь свыше поддерживала ее и там успокоит душу нам близкую.

С самого начала, говоря откровенно, я не смел надеяться на полное выздоровление, просил бога, чтобы он подкрепил страдалицу в борьбе с тяжкою болезнию. Она приготовилась к перевалу, хотя несознательно встретила этот переход: всякая болезнь имеет своего рода конец.

Помоги тебе бог в твоих попечениях о Тони, он еще не может понимать своего сиротства, а тебе трудно будет без помощницы – матери его.

Очень понимаю, как бедная Варя утомилась душой; поблагодари ее, если мое письмо застанет вас вместе. Добрые ее строки вполне выражают состояние ее души: она за нас всех отсутствующих сострадала больной. Сходи за меня на родную могилу, поклонись праху. Тут соединяются все наши молитвы.

Что ты думаешь теперь делать? Останешься ли в деревне, или переедешь в Петербург? Тебе надобно соединиться где-нибудь с Марьей Васильевной – вместе вам будет легче: одиночество каждому из вас томительно. Бог поможет вам помириться с горем и даст силы исполнить обязанности к детям, оставшимся на вашем попечении.

Поцелуй милого Тони, – меня удивляет, что он в эти лета так много знает на память. Оболенский вместе со мной им восхищается. Он с дружеским участием крепко жмет тебе руку, любезный друг.

Пиши ко мне, когда будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив, еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и если Марья нас видит, то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне те известия, что от вас получила в Твери.

Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее,[256 - На нее – на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест, как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз поговорим больше – сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!

Верный твой И. Пущин.

Из Петербурга с этой почтой не имел письма. На будущей неделе побеседую с Варей – туда к ней пошлю листок.

86. И. В. Малиновскому

Ялуторовск, [ноябрь 1844 г.].

…С особенным удовольствием мы вместе с Евгением [Оболенским] читали последнее твое письмо, где ты подробно говоришь о твоих сельских занятиях. Вполне уверен, что ты находишь свою пользу в пользе крестьян. Верно, им у тебя хорошо во всех отношениях. Пожалуй, ты заставишь иногда думать, что не нужно и свободы для этого класса. Продолжай действовать для их блага, но все-таки согласись, что такой помещик, как ты, только счастливое исключение. Оно не может подкреплять общего правила, вредного в применении и для управляемых и для управляющих. Ты на опыте должен убедиться лучше, нежели всякой теорией. Вопрос в том, как лучше разрешить эту трудную задачу, а разрешение делается необходимым от времени до времени. Много бы хотелось сказать, но это не для тесной рамки нашей переписки…[257 - Крестьянский вопрос занимал Пущина еще во время его деятельности в московской управе Северного общества декабристов. Думал он об уничтожении крепостничества во время сибирского изгнания. Интересные высказывания Пущина по этому вопросу сохранились в его неизданных замечаниях на Записку М. А. Фонвизина по поводу указа 2 апреля 1842 г. о временнообязанных крестьянах. В письме от 14 июня 1842 г. Фонвизин просил Пущина прислать свои замечания на проект Записки, которую он хотел отправить министру П. Д. Киселеву, ведавшему при Николае I крестьянскими делами. Из заметок Пущина, являющихся поправками к Записке Фонвизина и сохранившихся в его бумагах, выбираю наиболее связные, характеризующие его социально-политические взгляды (ЦГИА, ф. 279, оп. I, № 296).«В начале нынешнего столетия покойный император Александр I, движимый чувством просвещенного человеколюбия, положил начало важному преобразованию в нашем отечестве. В 1803 году он издал положение о свободных хлебопашцах, дозволяющего дворянству увольнять крестьян своих с уступкою им в собственность части помещичьих земель за вознаграждение, определенно? взаимным условием, которое утверждается верховною властию. Но этот первый в нашем законодательстве опыт освобождения крепостных целыми селениями, к сожалению, не имел желаемого успеха – вероятно, потому, что дворянство неохотно соглашается на отчуждение наследственной вотчинной собственности, требуемое положением 1803 года… В нынешнем [1842] году, в дополнение правил, постановленных в положении о свободных хлебопашцах… правительство принимает на себя утверждение новых добровольных отношений… Известно, что дворянство владеет вотчинами во всех губерниях, кроме сибирских, северных, где дворяне-владельцы составляют чрезвычайно малое и незначительное исключение… В губерниях остзейских крепостное состояние совершенно уничтожено, отменено… В некоторых оброчных вотчинах заведены крестьянами разного рода фабрики и заводы… Не смею говорить о том, каково обращение некоторых помещиков с своими крестьянами и до какой степени доходят иногда злоупотребления их власти. Тут встречаются картины до того ужасные, что с трудом можно решаться ил описывать: забыт голос природы и человечества. Безнаказанно совершаются неистовства, противные религии, нравственности и чести. Под мраком неизвестности страдают и гибнут жертвы владельца, считающего все созданным для его прихоти. Всякий на своем веку слыхал или видал такие случаи, которые невольно омрачают мысль и заставляют желать скорого изменения, которое защитило бы бедный класс…» По поводу намеченных Фонвизиным мер к постепенному освобождению крестьян Пущин предлагал заявить в Записке: «Принятием этих мер распространится благотворное действие указа 2-го апреля [1842]; утешительная надежда для верных сынов отечества! С этим убеждением я предлагаю мысль мою на усмотрение людей опытных и облеченных властию. Счастлив буду, если в моих размышлениях найдется что-нибудь полезное…»Обширная переписка М. А. Фонвизина с Пущиным по этому вопросу использована в работе В. Н. Соколова «Декабристы в Сибири» (1946, стр. 179 и сл.). Обзор нескольких Записок Фонвизина по крестьянскому вопросу в связи с указом 2 апреля 1842 г. в работах: В. И. Семевского «Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.» (т. II, 1888, стр. 65 и сл… 85 и сл., 352 и сл., 365 и сл.) и H. М. Дружинина «Государственные крестьяне и реформы Киселева» (1946, стр. 626).]

Твой верный И. Пущин.

87. Я. Д. Казимирскому[258 - Это и ряд других писем к Я. Д. Казимирскому печатаются по тексту, опубликованному А. Клибановым в сб. «Енисей» (вып. II, 1945). Я. Д. Казимирский – единственный из сибирских жандармов, сблизившийся с ними по своей службе в петровской тюрьме и сохранивший их дружественное расположение в последующее время. В переписке между собою декабристы называли его «наш друг», «свой» и т. п.]

9 декабря 1844 г., Ялуторовск.

Прошлого месяца 28-го числа Жадовский привез мне ваше письмецо и книги. Благодарю вас, почтенный Яков Дмитриевич, и за то и за другое. Книги мы прочтем и прибережем до вашего приезда. Бог даст, доживем и до этого свиданья.

За три дня до появления сюда Жадовского я послал к вам письмо через Мясникова – и мне теперь досадно, что не адресовал к другому лицу. Верно, вы его разумеете, говоря, что, отправляя письмо к Балакшину, ужасно сердились на одного человека. Я по крайней мере так догадываюсь и понимаю, что он испугался этого поручения, хоть тут ровно для него нет никакой опасности. Без сомнения, Красноярское почтовое управление считает неприкосновенною печать знаменитого золотоискателя. Все-таки теперь я долгим путем до вас достигаю. Оставим этих капиталистов; им уже много бессонницы от самого золота, зачем прибавлять еще другую тревогу.

Взял листок, чтоб наскоро вас уведомить о проезде вечно ковыряющего в зубах Жадовского. Спасибо ему, что он вспомнил деда своего по Лицею. Не всякий тайный советник это сделает. Он пожертвовал нам 12 часов. Толковали обо всем и нагрузили его писульками домой. У нас много общих знакомых, было о чем порасспросить.[259 - Пущина навещали в Сибири все воспитанники Лицея последующих выпусков. Жадовский взял у него письма для доставления адресатам помимо администрации. Казимирский также оказывал декабристам такие услуги.]

В нашем краю ничего нет особенно любопытного. Слава богу, старики кой-как держатся. Евгений вместе со мной дружески вам жмет руку. Поклонитесь нашим,[260 - В Красноярске, где служил Казимирский, жили тогда декабристы В. Л. Давыдов, М. Ф. Митьков, М. М. Спиридов.] скажите наш привет вашим домашним.

Желаю вам весело начать новый год – в конце его минет двадцатилетие моих странствований. Благодарю бога за все прошедшее, на него надеюсь и в будущем. Все, что имело начало, будет иметь и конец: в этой истине все примиряется.

Верный ваш Пущин.

88. Е. А. Энгельгардту[261 - Это письмо – своеобразный дневник, составлявшийся в течение четырех месяцев и ожидавший случая отсылки с оказией, неофициальным путем.]

Ялуторовск, 26 февраля [ – 12 июля] 1845 г.

На этих днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек за то, что он с вами не повидался в Петербурге. На всякий случай начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.

Сбылось, как я ожидал: вперед был уверен, что Жадовский, которому, однако, я очень благодарен за пожертвование нескольких часов на пути, ничего вам не сказал особенного обо мне. Он так был занят своими делами, что все другое ему как будто чуждо. Живя на золотой дороге, мне часто случается видеть стремящихся шурфовать и делать свои наблюдения над этими господами. Признаюсь вам, итог этих ощущений довольно скучный. Вообще они без всякого уважения говорят друг об друге – и нашему лицеисту достается от многих. Не знаю, до какой степени справедливы эти упреки, но тоска слышать, а главное думать, что хотя часть он заслужил. Впрочем, каждый делает, как знает; я стараюсь не углубляться, чтобы не сделаться мизантропом.

Вы очень справедливо заключаете, что я доволен моим пребыванием в Ялуторовске. Нас здесь пятеро товарищей;[262 - В Ялуторовске жили тогда М. И. Муравьев-Апостол, Е. П. Оболенский, И. И. Пущин, В. К. Тизенгаузен, И. Д. Якушкин.] живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола. Обедаем без больших прихотей, вместе, потом или отправляемся ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может быть, по необходимости охотник посидеть за зеленым столом.

Прочие дни проходят в занятиях всякого рода – и умственных и механических. Слава богу, время не останавливается: скоро минет двадцать лет сибирским, разного рода, существованиям. В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель освящает и облегчает заточение и ссылку. Большого сближения с чиновным людом у нас нет; но вообще все они очень хорошо понимают нас и оказывают всевозможное внимание. Беда только в том, что народ все пустой, и большею частью с пушком на рыльце; это обстоятельство мешает и им быть с нами, зная, что мы явно против этого общего обычая.

Одна семья, с которою я часто видаюсь, это семья купца Балакшина. Очень человек добрый и смышленый; приятно с ним потолковать и приятно видеть готовность его на всякую услугу: в полном смысле слова верный союзник, исполняет наши поручения, выписывает нам книги, журналы, которые иначе должны бы были с громким нашим прилагательным[263 - Прилагательное – по приказу Николая I декабристы официально назывались «государственными преступниками»; они обязаны были отмечать это на конвертах своих писем и всякого рода документах.] отправляться в Тобольск, прежде нежели к нам доходить. Все это он делает с каким-то радушием и приязнью.

Горько слышать, что наше 19 октября пустеет: видно, и чугунное кольцо истирается временем. Трудная задача так устроить, чтоб оно не имело влияние на здешнее хорошее. Досадно мне на наших звездоносцев; кажется, можно бы сбросить эти пустые регалии и явиться запросто в свой прежний круг.[264 - Имеются в виду лицеисты 1-го выпуска, получившие по своей чиновничьей службе большие ордена.]

Обнимите за меня крепко Фрицку; душевно рад, что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они не стареют. Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю, что я сам не тот, что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить, что сердце не верит давности.

Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город в Курган, я его на несколько дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал его с тех пор, как на гласисе крепостном нас собирали, – это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но это не то, что свидание.

Вольховского биографию мне прислал Малиновский давно. Спасибо ему, что он напечатал, но напрасно тут слишком много казенного формуляра. Я и после смерти доброй моей Марьи не перестаю писать к Малиновскому и к его сыну. Кажется, мальчик умный и способный. Что-то его ждет впереди?

Если вам лишний мой список письма Сперанского, то вы при случае мне его возвратите. Странно, что я не догадался заранее, что, верно, вы давно его читали. Других замечательных рукописей у Словцова не оказалось. Были еще письма Сперанского о религии; одно из них будет напечатано в «Москвитянине». Словцов – тот самый, которого вы знали во время оно. Прочтите его историю Сибири, недавно изданную. Слог тяжел, изложение странное, но есть любопытные факты и какой-то свой взгляд. Трудолюбия в покойнике было много, но мало даровитости.

5 марта.

Вы все хотите иметь подробное сведение об Ялуторовске. Право, ничего нет особенно занимательного ни в политическом, ни в естественном отношении. Управление, то есть Конституция, то же самое, что и за Уралом, с одною только существенною, коренною выгодою: нет крепостных. Это благо всей Сибири, и такое благо, которое имеет необыкновенно полезное влияние на край и без сомнения подвинет ее вперед от России. Я не иначе смотрю на Сибирь, как на Американские Штаты. Она могла бы тотчас отделиться от метрополии и ни в чем не нуждалась бы – богата всеми дарами царства природы. Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться.

Спасибо Киселеву, что он это понимает, и в доказательство состоялся в 1842 году закон, чтобы не иначе отводить в Сибири земли под разные заведения, как с условием обрабатывать их вольными работниками. Эта мера была необходима: многие хотели перевести заразу крепостных на сибирскую почву. В несчастных наших чиновниках и здесь есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но большею частью эта дворня по смерти кол[лежского] асессора получает свободу, потому что дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.

Вообще здесь, можно сказать, почти нет помещиков; есть две-три маленькие деревеньки в Тобольской губернии, но и там невольным образом помещики не могут наслаждаться своими правами, стараются владеть самым скромным образом. Соседство свободных селений им бельмо на глазу.

Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты. Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и солдат.

При сцеплении общем в этой огромной машине надо начать с уменьшения зла там [в России], тогда и здесь будет поселенец не тяжел для старожилов. Нельзя же, чтоб часть населения того же государства была обречена быть местом извержения тех, которых не терпят в другой его части. По крайней мере следует по справедливости уменьшить вред от них, давая им способы к обзаведению. Этого ничего нет. Мудрено на бумаге обо всем этом толковать. Если бы вы сами сюда приехали, обо многом мы потолковали бы. Жаль, что местное начальство ничего не понимает. Один Сперанский чего-то хотел для Сибири, но и его предначертания требуют изменений и частью развитий; между тем как теперь сибирское учреждение совершенно искажают в лучших его основаниях.[265 - В бумагах Пущина сохранился отрывок его размышлений о ссыльных; они сходны с изложенными в комментируемом письме. Правительство не хочет улучшить положение ссыльных в Сибири, чтобы не сделать ее приманкою для крепостных и для солдат. Но в таком случае надо улучшить положение крестьян и рядовых военнослужащих (ЦГИА, ф. 279, оп. I, № 248, л. 1)]

Сенатора прислали с целой ордой правоведцев; они все очищают только бумаги, и никакой решительно пользы не будет от этой дорогой экспедиции. Кончится тем, что сенатору,[266 - Сенатор – И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю с давних лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем, это обыкновенный ход вещей у нас. Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец, начали добрые, терпеливые люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и эта пора.

Многих правоведцев я видел; но вообще они мне не понравились: не нахожу в них того, что меня щекотало в их годы. Все вообще народ сонный, и ничего нет увлекательного; какое-то равнодушие в начале пути, равнодушие непростительное и уставшему нашему брату. Может быть, при коротком свидании мне не удалось их раскусить, или мы древностью своею историческою их испугали, хотя, мне кажется с нами-то им удобнее всего было распахнуться в здешней степи, где чиновный люд способен видеть их неопытность, не подозревая даже образования залетных ревизоров. Увидим, какое они сделают на меня впечатление на возвратном пути, – нынешнюю зиму сенатор со всем своим штабом должен вернуться восвояси.

21 марта

Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие.