Гадание по журавлям

Переминаясь с ноги на ногу, зрители лениво переговаривались, то и дело упоминая непривычное для слуха слово, которое Филипп никак не мог разобрать, что-то вроде «ховатор».

– Ей-богу, скоро мы все в говне потонем, – прошипел кто-то рядом с мальчиком, намекая на невезучесть хозяина в сфере внедрения технических достижений.

Яков Ильич считал себя человеком передовым и постоянно ставил с ног на голову поместье, привнося разнообразные новшества, на которые было щедро его прогрессивное время: устраивал водопровод, проводил электричество, налаживал телефонию, приобретал для сельскохозяйственных работ новейшую технику. Его нимало не расстраивало, что все эти чудеса прогресса то и дело ломались, а то и вовсе не работали. Нрава барин был самого благодушного и на все вокруг: будь то капризные механизмы, своенравная домашняя скотина, нерадивая прислуга или вечно витающий в облаках отпрыск – смотрел с неизменной доброй снисходительностью.

А машина меж тем, разогревшись, опускала ковш все глубже и вываливала на край образующейся на глазах канавы горы темной земли. Филипп поглазел еще немного, но чудовищный шум, в котором полностью утонули все обычные звуки усадьбы, раздражал его. Он легонько дернул за платье Катрин, безотрывно пялящуюся на алчно вгрызающийся в землю агрегат:

– Кать, пойдем отсюда!

Девочка сперва досадливо отмахнулась, но, заметив, что Филипп начал выбираться из толпы, все-таки пошла следом. Адель никто из них даже не попытался увести – та буквально превратилась в соляной столб, жадно впитывая глазами все детали невиданного механизма.

– Все-таки не пойму я, зачем батюшка такую здоровущую яму велел копать, – задумчиво пробормотал мальчик, когда они с Катрин оказались по другую сторону дома, куда едва долетали звуки работы машины. – Я видел схему в журнале, там вовсе этого не требуется.

– Может, твой отец решил, что так будет надежнее? – равнодушно предположила Катрин.

– Кать, он прежде все точно по чертежам указывал делать, и то у него не всегда выходило ладно.

– Ну вот, наверное, оттого и захотел что-то изменить?

– Не думаю. Мне кажется, эта яма понадобилась ему для чего-то другого, – помотал головой Филипп.

Катрин насторожилась, почуяв загадку.

– Для чего же?

Мальчик молчал. Он пока не решался признаться своей подруге, что отец для него с некоторых пор стал фигурой неясной, даже таинственной. За маской батюшкиного наивного добродушия взрослеющий сын вдруг начал обнаруживать иные, непонятные черты. Ведя жизнь скромную и всячески избегая принятой в его кругу роскоши – чаще напускной, чем истинной, – Яков Ильич оставался одним из богатейших людей в округе, еженедельно строчил длинные письма своим приказчикам и банкирам в столице с подробными указаниями относительно капиталов и имущества. Живя в усадьбе практически затворником и не принимая у себя даже ближайших соседей, он регулярно наезжал в Петербург и даже за границу по каким-то загадочным делам. Он прослыл человеком чудаковатым и непрактичным, однако успешно сам управлял немалым своим имением, и даже в нынешние непростые времена его крестьяне жили куда лучше, чем соседские. Барин содержал больницу и приходское училище, отстроил новую белокаменную церковь, постоянно пекся о своих людях и их семьях, презирая многие сословные условности. И что-то подсказывало Филиппу, что это лишь вершки, а полностью скрытые от глаза корешки куда затейливее.

Марфа, 1992

«Когда уйдем со школьного двора, под звуки нестареющего вальса…», – хрипловатой сентиментальностью лился из динамиков голос Харатьяна. Марфа с грустной улыбкой смотрела на своих повзрослевших учеников, неловко топчущихся вокруг импровизированной танцплощадки в школьном актовом зале, только что образованной путем сдвигания разоренных праздничных столов к стенам. Едва пожилая учительница встала со стула, к ней тотчас важно подошел Петя и галантным кивком головы пригласил на танец. В отличие от большинства этих ребят, подраставших под хеви-метал, вальс танцевать она умела виртуозно, и, невзирая на преклонные лета, закружилась по залу с девичьей легкостью. Ах, как давно она не танцевала! Марфа даже слегка рассмеялась от удовольствия молодым задорным смехом. Петр, как всегда, оставался серьезен.

– Марфа Васильевна, вы сегодня просто обворожительны, – не соответствующим комплименту менторским тоном произнес он.

Учительница знала, что этот умный и собранный мальчик завтра уезжает в Ленинград, которому недавно было возвращено исконное название Санкт-Петербург, – его ждал физический факультет университета. Возможно, именно целеустремленный юноша, любящий задаваться сложными вопросами, когда-нибудь ответит на главное «почему» и откроет первопричину невероятно хитрого устройства мироздания. Подумав об этом, Марфа расстроенно вздохнула – даже ей жизнь не казалась простой, а каково этим птенцам, вылетающим из гнезда в нынешнюю поистине непредсказуемую действительность? Их самая нежная юношеская пора пришлась на смену эпох, светлое коммунистическое будущее развеялось вместе с тоскливой надежностью социализма, страна содрогалась от экономической шоковой терапии, выживет ли «больной» – одному Богу известно. «Но жизнь – она особенный предмет, задаст вопросы новые в ответ…», – куражился школьный вальс над старой учительницей в такт ее мыслям.

Краем глаза Марфа заметила, что отличник Семен вьется возле красавицы Наташи, видимо, измышляя, как бы ловчее пригласить ее на танец и опасаясь отказа. Напрасно он боится! Наташа – девочка отзывчивая, добрая, она планирует поступить в районное медучилище, и эта требующая большой самоотдачи профессия ей очень подходит. А Сема, разумеется, продолжит династию и станет педагогом – как его отец, дед и прадед. Марфа не была уверена, что поддержание семейной традиции – хороший выбор для мальчика. Этот яркий и амбициозный юноша ее тревожил. Было в его характере что-то неуловимо пугающее, какой-то надлом, скрытая истерия. Разве можно к детям с собственной разверзнутой пропастью в душе?

А вот и Симочка – нежная ранимая девушка, смотрящая на мир огромными влюбленными глазами. Учительница проследила ее взгляд и с досадой констатировала, что направлен он отнюдь не в абстрактное пространство, а конкретно на Семена. Романтичной натуре не место рядом с чуждым сантиментов карьеристом и прагматиком. Но разве наше сердце когда-нибудь выбирает того, кто нам действительно подходит, особенно в юности? Невзначай вспомнив полученное не так давно известие о смерти Вячеслава Кандышевского, с которым были связаны и самые прекрасные, и самые болезненные переживания ее собственной молодой поры, Марфа еще больше помрачнела…

Примеченные невидимые связи невольно обеспокоили учительницу. Понаблюдав еще немного, она убедилась, что имеет место даже не треугольник, а параллелограмм – за Симочкой, стараясь слиться с тяжелой бархатной шторой, угрюмо следил глазами Руслан. Он собирался стать священником, но монашеского обета, судя по жарким взглядам на едва округлившиеся девичьи прелести, не планировал. Что ж, священнослужение теперь опять престижная стезя, по всей России начали восстанавливать храмы и духовные семинарии. Марфа себя по-прежнему считала атеисткой, но вид пустой и заброшенной вежинской церкви ее удручал, пробуждая одно из самых неприятных воспоминаний детства. Как же давно это было!

Марфа родилась вскоре после революции и, за исключением нескольких лет учебы в Ленинграде, всю жизнь провела в сельской глуши. Она смотрела, как ее выросшие ученики покидают родные места – большинство уезжали в райцентр, некоторые – еще дальше. Ее собственные сыновья оказались так далеко от отчего дома, что лишь редкие письма напоминали матери об их существовании. И – удивительное дело – она радовалась такому положению вещей. Незадолго до своей смерти Агата посоветовала Марфе вместе с семьей покинуть Вежино, назвав его проклятым местом. Она ушла в иной мир, так и не поделившись с дочерью тайнами прошлого, но Марфа, любившая ясность во всем, об этом отчего-то совсем не жалела…

Танец закончился, и учительница не спеша двинулась по залу. Из распахнутых настежь окон одуряюще пахло свежестью, летним вечером и сиренью, заглушая неизбежные при таком скоплении разгоряченных танцами юных тел запахи пота и возбуждения от еще не осознанных плотских желаний. Чуткий учительский слух, привыкший улавливать малейшие шевеления в классе, поймал жаркий шепот Семена, уговаривающего Наташу уйти с ним вместе. Наверное, хлебнул в туалете самогона, иначе с чего б ему вдруг так осмелеть, нахмурилась Марфа. Согласится девушка или нет? Учительница замедлила шаг, но сквозь грохот музыки больше ничего не сумела расслышать. Во времена ее молодости столь скандальная идея – уйти вдвоем с выпускного – никому бы и в голову не пришла. Хватит ли у Наташи благоразумия?

Марфа вышла в коридор и направилась в сторону туалетов, стараясь не очень стучать каблуками. Ее стремительную учительскую походку наверняка знали все школьники, так что пришлось слегка замедлить шаг. Итак, что тут у нас? Она без малейшего колебания распахнула дверь и узрела вполне ожидаемую картину – кучка взъерошенных юных созданий по очереди припадали к большой стеклянной емкости с мутной жидкостью, которой плескалось уже на самом донышке. Нарушители уставились на нее так, словно их посетил призрак отца Гамлета.

– Еще есть? – деловито спросила учительница.

Ругать ребят не было смысла, да и повышать голос она опасалась – если услышит директор Юрий Борисович, тут же свернет бал и устроит дознание, испортив выпускникам последний школьный праздник. С ужасом и надеждой глядя на нее, компания дружно мотала головами, отрицая наличие еще одной бутылки. Какие они все-таки дети, с печалью подумала Марфа.

Возвращаясь в зал, она заметила, как темным коридором к выходу из школы скользнули две тени. По квадратным очертаниям силуэта она без труда узнала Семена, влекущего за руку тонкую девичью фигурку. Жаль, она надеялась, что Наташа более разумная девочка. Луч света из приоткрытой двери в школьную раздевалку упал на спутницу предприимчивого юноши, и Марфа осознала, что это никакая не самоуверенная красавица Наташа, а хрупкая нежная Симочка.

– Помилуй, Господи, – ахнула не верящая в Бога учительница.

Иван, 2016

Ожидая прихода Анны, я листал свой старый фотоальбом – это всегда помогало придать ее образу нужное звучание. На сей раз союзником я выбрал Дебюсси – его «Детский уголок», негромко журчащий из музыкального центра, как нельзя лучше поддерживал тему. Мне эта сюита всегда казалась скорее тоской по беззаботной младой поре, чем музыкой для непослушных детских пальцев.

На цветных фотографиях, старательно наклеенных на картонные страницы моей мамой, не признававшей не только современных цифровых устройств, но и дешевых альбомов с прозрачными пластиковыми кармашками, мы с Анной почти всегда были вместе. Вот сплелись в клубок два голых краснощеких младенца, еще не осознающих мир вокруг, но уже пытающихся при помощи непослушных ручек и слюнявых беззубых ртов ощутить друг друга. А здесь мы с Анной во дворе, в песочнице – я леплю что-то невразумительное маленькими худыми ручками, а она с хитрой миной на кукольном личике терпеливо выжидает, выбирая момент, чтобы одним махом разрушить мои хрупкие творения. Школьная парта, Анна с одним белым бантом (второй она же успела утратить) и я, аккуратно причесанный, с чинно сложенными перед собой руками. На фоне кукольного театра, в зоопарке возле вольера с обезьянами, рядом с новогодней елкой, в шезлонге у моря, на дискотеке… И вот моя любимая фотография: школьный выпускной, Анна в красном платье, неуместная, как тропическая бабочка среди капустниц. Я стою чуть позади и сбоку, одной рукой обнимая ее за талию. Мы смотрим друг на друга и оба самозабвенно хохочем. Не помню, чтобы для этого счастливого смеха был какой-то особый повод – просто юность, выплеснувшаяся через край. Через минуту мы расцепим целомудренные полуобъятия, а потом Анна уйдет с выпускного в душную летнюю ночь с напыщенным франтом по имени Никита, по которому сохли все девчонки в классе. А я его терпеть не мог, и не напрасно. Впрочем, в конечном итоге парня даже жаль – моя тропическая бабочка не только сказочно красива, но и весьма ядовита.

– Как поживает твоя эйсоптрофобия? – Анна всегда возникала внезапно, даже когда ее появление было ожидаемо.

– Чего? – От испуга я едва не подпрыгнул. Мозг, выдернутый из уютных объятий прошлого, тщетно пытался переварить незнакомое труднопроизносимое слово.

– Так называется боязнь зеркал, я в Сети посмотрела, – в голосе моей подруги звучало удовлетворение от произведенного эффекта. Надо признаться, после того случая в ночном клубе в зеркало я действительно заглядывал с некоторой опаской, так что она, как обычно, попала в точку.

Анна бесцеремонно нажала на клавишу музыкального центра, заставив Дебюсси умолкнуть, затем обвела цепким взглядом мизансцену и – я уверен – точно вычислила, чем я только что занимался.

– Тебе так уютнее? – произнесла она с нажимом, разумеется, имея в виду отнюдь не внешнюю обстановку.

Комнату в студенческом общежитии, которую я делил со своим приятелем Виталием Сосновским, за крайне жизнелюбивый нрав прозванным Дольчевитой, сложно было назвать уютной, из позитивных прилагательных ей бы подошло разве что определение «чистая». Единственное, что здесь было хорошего – высота потолков. Выросший в «хрущевке», я благоговел перед обилием пространства над головой. Из унылой картины казенного интерьера выбивался только дорогой музыкальный центр, все остальное – по-общажьи убого, потерто и тускло. Из личных вещей – лишь одежда в шкафу, несколько книг и нотных тетрадей на полке, довольно пожилой ноутбук да фотоальбом, что у меня на коленях.

Анна склонилась надо мной и провела пальцем по фотографии, которую я только что разглядывал.

– Знаешь, я ведь тогда назло тебе ушла с Никитой, – неожиданно призналась она игривым тоном. – Надеялась, ты будешь ревновать.

Совсем не дружеским жестом Анна коснулась кончиками пальцев моего лица. Господи, да что с ней происходит? С неделю назад она бросила очередного парня, не помню его имени. Ей так срочно понадобилась мужская ласка, что она готова флиртовать со мной? Я резко перелистнул несколько страниц назад, словно желая посмотреть другую фотографию, но выбор оказался неудачным. На выцветшей фотокарточке я, пятнадцати лет от роду, некрасиво по-детски рыдал, сидя за фортепиано, а Анна меня утешала. Кто и зачем умудрился нас тогда сфотографировать? Не самые лучшие воспоминания.

В тот день я подслушал разговор мамы со Славной Олей, специально приехавшей к нам из Петербурга для важной беседы.

– Руки у вашего сына прекрасные: гибкие, длинные, с послушными пальцами прирожденного пианиста, – говорила та. – Он великолепно справляется даже со сложными произведениями. И душа у мальчика чуткая, тонкая, идеальная для восприятия музыки… – Я замер, предположив, что сейчас прозвучит неизбежное «но». – …Но между душой и руками почему-то нет контакта. Он способен чувствовать, однако не в силах передать свои ощущения. Ваня может стать хорошим, техничным исполнителем, однако никогда не достигнет высот мастерства, понимаете? Я бы с радостью продолжила с ним заниматься и помогла ему максимально раскрыть способности, но, зная вашего сына, скажу, что его это не удовлетворит. Для мальчика будет лучше, если он как можно раньше это осознает и выберет для себя иное поприще…

Моя бедная добрая мама смотрела на учительницу музыки полными слез глазами, не особенно понимая, о чем идет речь, но интуитивно сознавая, что для ее сложного, непонятного отпрыска это что-то вроде смертного приговора. Больше всего ее, вероятно, мучило не то, что сын оказался недостаточно талантлив, а мысль: как сказать ему об этом? Она не ведала, что мое присутствие за дверью уже избавило ее от тягостной обязанности.

Я всецело доверял мнению Ольги Вячеславовны. Она была учителем от Бога, занимаясь музыкой только с одаренными детьми, причем среди них предпочитая тех, кого природа, наградив музыкальным талантом, обделила в чем-то другом. Рассказывали, что один из ее учеников в пять лет почти не умел говорить и, обращаясь к ней, произносил что-то вроде «Славна Оя». Не знаю, сколько правды в этой истории, но за глаза мою учительницу все звали Славной Олей, что изумительно к ней подходило. И если уж она не сумела соединить мою душу с пальцами, то значит незримые нити, способные сыграть роль проводника, просто безнадежно отсутствуют…

Удар был страшен: в своих грезах я видел себя только великим музыкантом – и никак иначе. Я не просто был увлечен музыкой, я ею дышал. Без нее я точно так же мог погибнуть, как и в отсутствие кислорода. И я почти умер тогда – но Анна меня остановила. Только благодаря моей верной подруге, день за днем навязчиво и дерзко вытаскивающей меня из пучины отчаянья, я в конце концов отказался от детской мечты и принял взрослое решение – найти своим талантливым рукам иное, не менее достойное применение. Теперь, глядя на работу умелых хирургов и мысленно повторяя малейшее их движение, я испытывал почти такое же острое счастье, как и от прикосновения к фортепианным клавишам…

Вспомнив, чем я обязан Анне, я подумал, что она вправе просить у меня все, что захочет. Все, кроме этого.

Она, как всегда, верно угадала мое настроение, отстранилась и плюхнулась в видавшее виды облезлое кресло напротив.

– Давай одевайся, а то мы до вечера не доберемся.

Я поднялся и начал торопливо натягивать ветровку, попутно шаря рукой по кровати в поисках мобильника.

– И, бога ради, оставь свою ностальгию по детству здесь, – добавила Анна, позволив прорваться своему раздражению.