Мы остаёмся жить

– Доигрался, – сказал я, пряча пистолет, – я ведь тебе сказал: время рыцарей – прошло. Я ведь тебя предупреждал.

В наше время нужно быть осторожным, когда достаёшь меч из ножен; ведь у твоего противника может оказаться пистолет.

Самый хладнокровный из нас вытащил пулю из его раны. Затем, куском ткани мы перевязали ему дырку в бедре. Несколько мужчин и женщин какое-то время ещё хлопотали над ним. А затем унесли куда-то – в какую-то комнату, наверное – мне было всё равно. Всё время он кричал от боли.

На самом деле, я проявил милосердие к этому несчастному идиоту, которому самое место у меня на корабле.

– Капитан, – прокричал человек-попугай, – капитан-капитан!

Ведь кто помешал бы мне в тот миг целиться прямо ему в голову?! Я не люблю убивать людей – даже таких. Поэтому, пусть он скажет мне спасибо.

Да, я очень добрый человек; хоть моя долгая жизнь – всё время наказывает меня за это.

Даже сейчас, хоть я и победил, я ловлю на себе недобрые и подозрительные взгляды. Какой из них не поймай – ни в одном не будет ни понимания, ни сочувствия; только страх, неуверенность, чувство опасности. Я стоял перед всеми этими людьми и упорно делал вид, что не замечаю их. Это всегда ужасно – к такому не привыкаешь. Для них: я был уже не весёлым дураком, а опасным сумасшедшим, от которых избавляются при первом же случае. Псих, сырьё для костра – да, это всё про меня. Этот город стал полным провалом. Здесь мы потерпели неудачу; чем скорее мы отчалим и пустимся в поиски нового места – тем лучше для нас. Нечего теперь нам ловить в этом тёмном порту.

– Я приношу свои извинения, господа, за оказанные неудобства.

Что мне остаётся?! Я ухожу. Но мне не хочется возвращаться на корабль – там мне кажется, что я ещё больший дурак, чем те, кто меня там окружает.

Моя команда молча следует за мной. Они напоминают мне бродячих собак, которые покорно следуют за каждым, кто кормит их. Я не смог удержаться и накричал на них, как только мы оказались на улице. Я приказал им возвращаться на корабль, сидеть там тише воды и ниже травы, пока я не вернусь. Они доверяли мне, боялись и уважали; они выполнят всё, что я им скажу – если им приказано сидеть тихо, они так и поступят. Они любят меня, потому что я разговариваю с ними и слушаю их; я считаю каждого из них таким же, как и я. Если мне что-то не нравится – это приводит их в такой ужас, что они превращаются в рабов моих желаний; моя воля становится для них мировым законом, какой бы разновидностью безумия эти несчастный не страдали бы.

Сто лет прошло с тех пор, как самые страшные эпидемии чумы покинули Европу – болезнь для многих исчезла так же внезапно, как и пришла сюда. Для всех, кто жил в то время, эта кара была ужаснее Ада; целые города превратились в кладбища. Но для меня – она стала шансом. Я так долго жил в этом мире: видел рождение и смерть стольких империй. Тысячу лет назад новые европейцы, вышедшие из степей и лесов, приняли наследство Рима и отстроили разрушенные города. Но новой цивилизации суждено было повторить ошибки прежней. От увиденного за века у меня кололо в груди, а на силой закрытых глазах выступали слёзы.

Когда смерть пролетела на своей косе над Европой, я надеялся, что это и моё спасение. Гибли и пустели города; по всему изведанному нами миром бушевали пожары и разбои. Урожаи гибли, вода была отравлена. Многие стали думать, что всему человечеству пришло время покинуть землю и отправиться в лучшие миры.

Но этого не произошло.

Уже в который раз?!

Сто лет прошло; люди не перестали болеть, но уже не так, как раньше. Города снова заполонили толпы. И среди новых людей я начал замечать тех, на кого прежде все закрывали глаза.

Конечно же, полоумные были всегда. Но после чумы самой страшной болезнью считали проказу, которая тоже заставила появиться целые города, жители которых носили кожу, внешне напоминавшую кору умирающего дерева, испачканного глиной. Когда прокажённых становилось всё меньше и меньше, в больших количествах во всех городах Европы стали выделять больных, к которым позже причислят и меня.

Существует много видов безумия и ещё больше частных случаев. Но них есть одно свойство, которое объединяет их всех; делает их похожими на страдающих от чумы и проказы. Человек отделяет себя от общества; для него остальные люди перестают существовать. Общество само отвергает безумцев и ищет способы от них избавиться. Как и с чумой, и с проказой – не существует способов уберечь себя от болезни; заразиться безумием могут и нищие, и богачи. Но из какого бы общества полоумный не вышел – на сочувствие он мог и не рассчитывать. Никто за сто лет так и не додумался до того, что страдающих безумием можно лечить – что их нужно спасать. Нет, от них просто избавлялись, списывая на такие же людские потери, которые существовали во времена разбоя чумы.

Так стали появляться корабли дураков. В первое время, на них сгоняли всех, кто лишился разума и отправляли в свободное плавание, чтобы те пропали где-нибудь – и лучше как можно дальше. Безумцы кочевали из города в город, ища себе место, где их не гнали, где они могли найти душевный покой. Легко представить, сколько людей погибло прежде, чем у кораблей появились капитаны, которые определяли курс и назначали законы. Они и стали первыми, кто лечил больных. Были случаи, что безумцы выздоравливали. Они заново учились жить и находили себе семьи на берегу. Тогда, корабль дураков с радостью прощался с ними. Но многие буйные безумцы, кого корабль приковал к себе цепями в буквальном смысле – находили на них и свою смерть. Ничего другого мы не могли для них сделать.

Если кто попадал на такой корабль по ошибке – он быстро сходил с ума.

Странствующие дураки причаливали в портах лишь за тем, чтобы пополнить запасы воды и еды; попытать счастье найти новый дом. Но все они, так или иначе, были изолированы от мира на своих кораблях; и в собственных головах.

Я долго ждал, пока мир покажет лишь одну – хотя бы одну черты, которая бы доказывала, что в нём осталось ещё что-то человеческое и справедливая. Но я этого так и не дождался. Теперь я тут; и живу я так.

Многие назовут меня просто убийцей и разбойником, которого трижды ловили, трижды приговаривали и трижды рубили голову. И каждый раз я оживал и начинал всё с начала. Я не знал другого пути, чтобы удержать себя на плаву в этом мире.

После падения Рима я долго ждал, пока вновь не сменятся времена и мир перестанет быть таким жестоким. Я ждал нового человечества и новой Европы. Но мир никогда не перестанет быть таким, каким он есть. И изменить каждый может лишь сам себя – восстать против собственной внутренней вселенной. Кто знает: станешь ли ты после этого безумным или наоборот. Любые изменения и любая борьба – только к лучшему.

И всё же, тёмные века – почти прошли; как и в Европе – так и внутри меня.

Я шел по пристани: от трактира к кораблю. Мои люди были уже на борту; но я не особо торопился возвращаться к ним. И я шел так вперёд, мысли вертелись в голове и кусали меня подобно диким зверям, пока не сел у великой реки и горько заплакал.

Вокруг меня были только ночь и скорбь, с характерной для них пустотой мыслей и формы. Я подумал о том, что всё время именно этим и была вся моя безумная долгая жизнь – ночью после трагедии.

Но река – была во много раз старше меня; и видела она куда больше смертей, страданий и несправедливости. Я мог сидеть у неё часами; а затем – днями, неделями, проходящими мимо меня незаметно. Ведь что для меня время? Это безумие человеческого мира; от которого – река свободна. Нас с ней не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Всё самое прекрасное, что когда-либо строили люди – они возводили на берегах реки. И если бы ангелы, спустившиеся на Землю, решили бы не принимать людской облик – они стали бы реками.

Да, я мог просидеть там ещё очень долго, глядя своему ангелу прямо в лицо. Так и произошло бы, если бы настоящий демон не нашел меня. Сначала, он казался мне ангелом.

Я не услышал её шагов; я не заметил, как она села рядом со мной. Только когда она повернула голову в мою сторону, я невольно отвлёкся и развернулся в её сторону. На месте, где совсем ещё недавно была пустота – сидела прекрасная девушка. Тогда, я удивился тому, как её глаза похожи на мои. Нас окружала непривычная для портового города, пусть и такого маленького, тишина. Мы смотрели друг на друга – я должен был испугаться или хотя бы удивиться. Но мой взгляд застыл на ней и мы оба не знали, какие здесь можно найти слова. В море тоски всегда найдутся такие островки, за которые хотелось бы ухватиться покрепче и помнить только их, без всего остального. Это был как раз такой миг. Пусть бы всё так и оставалось.

Спустя тысячу лет, когда я вспомнил о ней, я удивляюсь, когда тогда сумел начать разговор первым. Мне легче думать сейчас, что слова сами нашли меня в нужный момент.

– Никто не знает, откуда к нам приходит горе.

Я сделал вид, что размышляю вслух, подобно тоскливому полуночнику, обращаясь ни к кому, даже не к себе. Идеи сами проецировали себя в реальность.

– Кто плывёт за его течением, шатаясь по волнам; а кто мирно живёт у него на берегу, каждый день окунаясь в него с головы до ног и нося его с собой как одежду – продолжал я – ведь я безумен, не забывай, – вам – жителям суши – никогда не понять настоящего горя человека воды. А нам: остаётся только смеяться над вами, ведь мы живём в разных мирах – что для нас смешно, вас доводит до слёз.

Иногда, мне нравится моё безумие – оно даёт мне право говорить в разговоре о том, чего я хочу, без всяких прелюдий. Я могу сказать всё, что угодно – первое, что приходит в голову; ведь мир, в котором я живу и всё происходящие в нём события – для всех заранее означают лишь чепуху и вымысел.

Обычно, люди уходят; и сразу забывают о том, что услышали от меня. Но эта девушка посмотрела на меня так, как один разумный человек смотрит на другого – и сразу становится ясно, что эти двое говорят на одном языке, понятном лишь им одним. Не помню, как давно я уже не испытывал на себе подобных взглядов.

– Но оттого, – неожиданно заговорила она на нидерландском, – страдания людей, топчущих землю – не становятся легче горя тех, кто качается по волнам и не видит на горизонте суши.

Звучание этого языка вкусно как сыр и приятно как свежий ветер, дующий в поле. Я улыбнулся.

– Ты – говоришь совсем как я, – сказал я на нашем с ней языке, – а знаешь ли ты, что я – капитан корабля дураков и что приличным дамам следовало бы опасаться таких людей как я.

– Спасибо за совет – мне очень приятно. Но я не приличная дама, – покачала она головой, – а кто ты такой – мне и так известно; может, даже больше, чем сам ты знаешь о себе. Ты говоришь на прекрасно нидерландском, будто родился там.

– Я просто долго жил в этой прекрасной стране.

– А я родилась там. Но французским, немецким и английским я тоже владею.

– Тебе, наверное, пришлось много путешествовать, раз ты говоришь на стольких языках.

– Я никогда не была в Англии; зато говорила со многими торговцами в Антверпене, которые родом были оттуда. Они меня всему и научили. Умные; но жадные и страшные люди.

– А я был в Англии – волшебная и прекрасная страна; но жизнь в ней – тяжёлая и совсем не сказочная.

– Есть ли места, в которых ты ещё не был?

– Хоть я и живу уже две тысячи лет – я всё ещё не смог побывать везде в этом мире. Большую часть своей вечности я потратил на сидение в четырёх стенах за перечитыванием древних книг, многие из которых теперь не существуют. В основном, маршрут моего корабля лежит по Рейну, но заплываем мы иногда и в море, и в другие реки. Скучать нам не приходится, как и стоять на одном месте; но куда бы мы ни прибыли – нас ото всюду гонят. Поэтому, мы двигаемся дальше.

Если она лишь притворялась, что внимательно меня слушает, то это у неё удавалось хорошо. А затем, она сказала:

– Тот человек, которого ты пристрелил в таверне, – её глаза скользнули вниз, заглядывая вовнутрь меня, – он был моим лучшим другом. Единственным, кто заботился обо мне.

После этих слов я не знал куда смотреть и куда деть глаза.