Русалки

– В том доме ведьма жила, – резко осадила меня Есения и со сталью в голосе, замедляя шаг, заявила: – Мы на месте.

13:10

Вот этот дом действительно поразил меня. Наверное, это был самый дорогой и богатый особняк в округе. Два этажа с мансардой и многочисленными балкончиками – всё украшено богатой лепниной, кое-где проглядывали морды грифонов. Крыльцо с резьбой имитировало древнюю резьбу Урнесской церкви в Норвегии. Мощёная дорожка, колодец и фонтан неподалёку, сад камней, качели, декоративные горшки и мельницы, баня – всё говорило о высоком статусе хозяев этого поместья. Даже вполне приличный бюджет нашей семьи никогда бы не позволил возвести такую громадину. Дом был выложен из грубого, но красивого камня, высокую крышу и башенки бокового флигеля украшал флюгер в виде фигуры медведя.

– Неплохо у вас тут трактористы зарабатывают, – присвистнул я.

Есения открыла калитку и уступила мне дорогу.

– Прошу, – сдержанно ответила она.

– Жена Лёши Соня, моя подруга, – потомок знатного дворянского финско-шведского рода Армфельт. Родители Сони никогда не нуждались в деньгах.

– Интересно, – хмыкнул я.

Когда мы поднялись на крыльцо, я увидел огромную дубовую дверь с круглой ручкой, вставленной в зияющую пасть льва.

Ею моя спутница и постучала в дверь, невзирая на то, что чуть выше, рядом со стеблем тонкого и хрупкого хмеля, был звонок.

Долго мяться ожиданием нам не пришлось – дверь легко отворилась, и я увидел приятную молодую женщину лет тридцати.

– Привет, Соня! – Есения по-свойски прошла в дом.

– Здравствуй-здравствуй! – девушка обняла подругу.

– А я Вас как раз ждала. Лёша позвонил и сообщил, что встретил Вас на посту.

Я вопросительно посмотрел на Есению. Она поняла мой вопрос и тут же объяснилась:

– Забыла сказать! Лёша не только трактор водит. Он ещё и местный пограничник. Прапорщик.

– О да, у вас же есть мобильная связь! – радостно вспомнил я.

– Точно, – кинула Соня и пригласила нас в просторную гостиную, увешанную лосиными и оленьими рогами.

Над массивным тёмно-синим диваном я разглядел два гвоздика и еле заметный прямоугольный светлый след на обоях, будто раньше здесь что-то висело. Уж не картина ли?

Рядом красовался изящный стеклянный круглый столик, под ножками которого покоилась шкура бурого медведя. На массивной тумбе из красного дерева стоял музыкальный центр, а с противоположной стороны на низком шкафчике разместился дорогой аквариум.

Софья быстро накрыла стол, принесла всевозможные яства: нарезку дорогой ветчины и сыра «бри», красную рыбу, огурцы, помидорчики, багет, коньяк и красное сухое вино. В моём животе радостно заурчало. Было видно, что хозяйка ждала нас.

Софья была красавицей. Ухоженная, с длинными прямыми волосами цвета воронова крыла. По её полной достоинства походке, по низкому бархатному тембру голоса, по манерам – по всему было видно её высокое происхождение. Холодные северные голубые глаза смотрели умно и проницательно, а высокая грудь и статная фигура могли свести с ума любого мужчину.

Я с ужасом и с некоторых пор с отвращением начинал ощущать целую бурю эмоций и желаний, которые пробуждались во мне каждый раз, как я встречал здесь очередную женщину. Если Есения была богиней – зрелой, умудрённой опытом Минервой, то Софья чем-то напоминала Софью Михайловну Боткину кисти Серова.

– Простите? – напомнила о цели моего визита хозяйка. – Вы же Иван Николаевич Эйн, тот самый специалист по творчеству Крамского?

Я пригубил коньяк:

– Он самый. Мне бы хотелось побыстрее увидеть полотно.

Стрелка на интерьерных старинных часах застыла на цифре двенадцать.

– У Вас часы остановились, – заметил я.

Софья бросила странный взгляд на Есению, но тут же взяла себя в руки и с улыбкой ответила:

– Увы, да.

Часы были основательными и грузными – это было настоящее произведение искусства. По меньшей мере, девятнадцатого века. Круглый циферблат украшали фигуры обнажённых женщин, у которых вместо ног были листья аканта. Наверху, прямо над цифрой «двенадцать», расположился деревянный позолоченный орёл.

С тех пор, как я прибыл в Ринтала, меня неотступно преследовал ряд вопросов, которые я не решался задать сам себе. Здесь, в этом райском, удалённом от цивилизации уголке, всё было страстно и ярко, томно и спокойно одновременно. Жизнь текла, как медовый поток, как слеза янтаря по бронзе сосны. Однако во всём этом благолепии какие-то пазлы не складывались. Я чувствовал тайну, которая безгранично и властно царила в атмосфере этого странного места. Тайну, от непонятной причастности к которой по коже периодически пробегал холодок.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX – XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Бытует мнение, что Крамской – художник, который был умнее своего творчества, что портреты его скучны и неэмоциональны. Но это лишь поверхностный, предвзятый взгляд. Нужно вглядеться в лица на этих портретах, нужно настроить зрение, привыкшее к пестроте современной улицы и телевидения, на тонко интонированную живописную систему, основанную на оттенках серо-коричневых, оливковых тонов, и тогда нам откроется подлинное благородство и высокий нравственный тонус работ мастера».[7 - Карпова Т. Л. Указ. соч. – С. 4.]

13:50

Прошло полчаса. Светские разговоры под вино и коньяк иссякли. Я был взволнован и с нетерпением ждал разрешения взглянуть на картину. Ровно полчаса назад Софья заявила: «Не слишком-то это гостеприимно с моей стороны – не угостив гостя, сразу приступать к делам».

Наконец она встала и, поправив прядь выбившихся чёрных волос из-за уха, степенно вышла из комнаты.

– Сейчас Вы увидите её, – тихо прошептала Есения.

Через несколько минут Соня вернулась в гостиную с картиной в руках. Она развернула небольшой холст. Рама была старинная, золотистая, с лёгким ажурным травным орнаментом, который оплетал многочисленные раковины. Я сразу отметил, что, скорее всего, именно эта картина и украшала стену гостиной раньше, ибо по размеру она вписывалась в выцветший прямоугольник точь-в-точь.

На картине была изображена молоденькая девушка, сидящая у озера. Бездонные, похожие на дикие старинные пруды глаза незнакомки приковывали к себе взгляд. Их цвет – вот что поражало в первую очередь. Зелёная тина и колотый орех, умирающая рыжая трава и листва, осока на закате – цвет этих глаз не поддавался никакому описанию. Этот взгляд правил картиной, правил людьми, которые смотрели на полотно, зачаровывал, опустошал, подчинял, влюблял, заставлял пойти на преступление и искупить самый страшный грех. Я погрузился в эти глаза и более ничего не хотел. Не хотел жить. Не хотел любить. А хотел одного – смотреть в эти глаза бесконечно, обладать их хозяйкой, быть её вечным слугой. В тонком властном изломе густых неправильных бровей, в ассиметричных чертах лица читался накал мыслей, вселенская мудрость, беспредельное желание власти и средоточие гордости. Высокие скулы, длинные светло-русые волосы, ниспадающие ниже пояса, мгновенно обезоруживали своей мягкостью и нежностью, своей женственностью. На вид девушке не было и двадцати лет. Лёгкое белое платье с рукавами-фонариками, ажурный воротничок, скрепленный брошью с красным камнем, отсылали к одеждам девятнадцатого века. Героиня сидела на траве, подогнув под себя ноги и сжимая в левой руке разорванную нить жемчужных бус. Некоторые бусины скатились к чёрной воде, подёрнутой лунной дымкой, однако девушка словно не замечала этого. Она сжимала нить так крепко, что, казалось, сейчас из её ладоней польётся кровь. Чуть выше и правее над ней был изображен густой еловый лес. Кое-где можно было заметить проглядывающие сосенки и осины. Кроны деревьев заливал серебристый лунный свет.

Теперь я понимал, почему ко мне обратился Третьяков. Картина, действительно, была до боли похожа на одно из творений Крамского. Это читалось в манере рисунка, в том, как легко и нежно, тонкими световыми усилениями художник лепил форму, как точно и мастерски передал взгляд… Необыкновенные ресницы, бархатистость кожи, психологическое состояние героини, внутренний накал, её эмоциональная связь с природой, сопереживание художника своей модели – во всём читался Крамской. Да, наконец, тот самый «предательский лунный свет», с которым художник боролся на протяжении всей своей творческой жизни, тот самый свет, который был мне знаком по «Сомнамбуле», «Майской» и «Лунной ночи» свидетельствовал о том, что передо мной была либо искуснейшая подделка, либо совершенно новое, неизвестное доселе полотно Крамского.

Однако это было не главной неожиданностью. Когда я увидел картину, внутри меня всё сжалось от странного чувства нереальности происходящего. Дело в том, что девушка, изображенная на картине, как две капли воды походила на ту, что я встретил в ночи на дороге.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Работа над „Майской ночью“ – для Крамского событие первостатейное. Он уже известен как портретист, пишет великих людей и невеликих, своих знакомых и царствующую фамилию, но слава портретиста – для него не слишком желанная слава: картинка, какой-нибудь жанрик пустячный – уже сочинение, фантазия, идея, тема, а портрет – „прикладное“, „заказное“ искусство. И вот, наконец, должно быть, именно для Первой передвижной – словно решительный шаг на новый путь в новую жизнь – картина задумана, сочиняется, найдены и тема, и сюжет, на мольберт поставлена картина – первая после выхода из Академии, после академических Моисеев, которые, конечно же, не в счёт, а потому – в жизни первая картина».

15:00

Мы возвращались от Старицких. По дороге Минерва приказала называть её на —ты, Сеней. Да я и не возражал. Хоть на брудершафт мы и не пили. Картину Софья позволила мне на время забрать с собой, благо, тесные деревенские отношения сделали своё дело, Соня с Сеней доверяли друг другу и были давними подругами. Это сильно упрощало мою работу – не придётся разрываться между двумя домами.

– К сожалению, это всё, что могу тебе предложить, – Есения дала мне лупу.

Моя бедная старушка до сих пор стояла на дороге. Что ж, Соня обещала, что Алексей привезет её сегодня. Надо было положить свою новую лупу в рюкзак вместе с ноутбуком, а так она осталась лежать в боковом кармане сумки. Однако время не ждало. Поэтому я решил незамедлительно приступить к анализу картины.

Вордовский лист был чист, и в голову мне не приходило абсолютно ничего. В окно я видел, как Дима обнял Есению и вручил ей какой-то пакет, вероятно, с продуктами. За сараями лаяла собака.

Я глядел в огромные страстные глаза девушки и не мог писать сухо и скучно, однако это требовалось сделать, поэтому собрался: описал композицию, колорит, стилистику. Не знал, насколько всё это пригодится старику, и делал это больше для себя.