Русалки

– Иван, теперь, я думаю, Вы меня поняли. Я всегда гнался за этой подлинной силой, исполненной первозданной божественности остановленного времени, за этой застывшей эмоцией. Я всегда преклонялся пред гением импрессионистов и передвижников. Крамской для меня многое значит. Большего объяснять я Вам не хочу. Денег у меня достаточно.

Третьяков резко перевёл разговор в другое русло.

– Вы, Иван, человек неглупый. Прекрасно знаете, сколько неизвестных произведений всплывает каждый год на мировом арт-рынке. К сожалению, я не всегда успеваю за уникальными артефактами, способными перевернуть историю искусства. Но здесь… Здесь нечто иное. Та картина из местечка Ринтала – другая. В ней я уловил ту энергию, которая питает меня, словно вампира. Не помните ли Вы письмо достопочтеннейшего Ивана Николаевича Крамского своей жене Сонечке? «Ни в одной из копий нет ничего того, что есть в подлиннике. Это действительно что-то почти невозможное»[5 - Иван Николаевич Крамской: Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи 1837—1887 / Издал Алексей Суворин; [Под ред. и с предисл. В. В. Стасова]. – Санкт-Петербург, 1888. – С. 63.], – процитировал он.

Опять склонил голову набок. Теперь его пенсне зловеще блестело на майском солнце. Гром вновь прокатился по небу. Гроза приближалась. Налетел ветер.

– Я готов купить ту картину, если буду уверен на сто процентов, что она принадлежит кисти Крамского. Вы можете спросить: почему, раз я так ценю нерв картины, делаю упор на конкретное авторство? Какая разница, чьему таланту принадлежит полотно? Видите ли, дело в том, что для меня просто важно знать – Крамской это или нет. Не хочу говорить Вам о причинах этого. В конце концов, и моё желание, и мой заказ Вам – моё личное дело

– Послушайте, Ефим Александрович, – пора было напомнить Третьякову о тревожащих меня моментах, – Вы меня, конечно, простите, я думаю, Вы как человек образованный, и сами всё это знаете, но всё же… Есть центры исследования, в которых работают настоящие специалисты, там современнейшая техника, серьёзные методики – именно там Вам могли бы сделать достаточно серьёзный анализ полотна…

Старик перебил меня:

– Я Вас понял, Иван Николаевич, но это Вы меня послушайте. Вы – человек, буквально проживший жизнь Крамского год за годом. Ну, что Вы смеётесь? Так ведь и есть. Вы знаете каждый его шаг… Разве Вы можете позволить какому-то химику или физику с холодной головой и трезвым расчётом решать судьбу картины, которая ему и не интересна вовсе? Я не отрицаю: рентген, все эти волшебные лучи могут быть весьма полезными, но разве эти технари с физматовским образованием могут понять и прочувствовать все нюансы? В их пробирках и лампах нет души! Нет, Иван Николаевич, мне нужно именно Ваше мнение! Ваша насмотренность нужна мне, Ваш глаз, ваш вкус! Первое впечатление для людей, подобных Вам – вот самая лучшая методика. Я верю, что эта картина очень старая. Она мне нравится, она меня манит… Я не специалист по Крамскому. А Вы – да. Поэтому я хочу полностью довериться вам. Не скрою: восторженные отзывы Павла о Вас сыграли свою роль. Если Вы скажете, что та картина – неизвестный доселе шедевр Крамского, Вы получите четверть от суммы, которую я поставлю за картину, а, поверьте мне, она будет немаленькая. Если нет, я заплачу вам тройной гонорар, который Вы получаете в год от своих статей. Все Ваши расходы во время поездки я беру на себя. Считайте, что это полностью и даже сверх того оплачиваемый отпуск. Не переживайте, командировка не будет долгой. Это Вам выгодно. Насколько мне известно, Ваше материальное положение сейчас не блестящее. Простите, за нескромный вопрос: каков ваш ежемесячный заработок?

Я открыл было рот, чтобы возразить, но Третьяков меня оборвал:

– Гроши. И не пытайтесь меня разуверять. Вы согласны?

Я прикусил губу. Это, действительно, было выгодное предложение.

– Ну же, Иван Николаевич, не сомневайтесь. Не сама ли Судьба предлагает Вам беспроигрышный билет?

2 ГЛАВА

ОЛЕСЯ

Карелия. Ильмее. 2 июня 1989 года. 20:00

Олеся подоила корову и теперь, опершись на покосившийся забор, прищурившись, смотрела на закат. Он был похож на вселенское зарево, на великий пожар, дымившийся где-то далеко за лесом, куда они с бабушкой не раз ходили собирать маслята и грузди.

Лето началось зноем. Вязкая липкая жара изнуряла и обессиливала. Духота билась пульсом в нагретом парном воздухе. Мошки роем вились в воздухе – почти невидимые крошечные существа, похожие на английских фей. Они выписывали невероятные фигуры, кружась на одном месте. Девушка любила такие вечера. Иногда ей казалось, что в эти минуты она находится будто бы в ином мире, пьёт божественный нектар вечности, постигает суть вещей, видит душу Бога.

22:01

– Прогуляемся до озера?

Тоня догрызла маковую сушку и с надеждой смотрела на Олесю. Та допивала чай с гвоздикой.

– Уже поздно, – отказалась Олеся, – я устала, а завтра рано вставать.

– Ну, ты и зануда, – фыркнула Антонина, по привычке взбивая рукой свою задорную рыжую шевелюру. – Сейчас белые ночи. Да ты посмотри, какая красота вокруг!

Олеся молчала.

– Ты меня, конечно, извини, – хмыкнула подруга, – но теперь я понимаю, почему Гришка тебя отшил. Леська, ты – зануда. Такая погода! Ну, ты чего?

– Спасибо, что напомнила про Гришку, – на глаза Олеси навернулись слезы. – Извини! Я – спать.

– Ну и до свидания. Завтра я уезжаю, так что не знаю, когда теперь увидимся.

– Почему ты сразу ничего не сказала?!

– Потому да по сему. Сама не знала. Вчера Митька позвонил и сказал, что экзамен перенесли – у Михайлова экспедиция очередная, важная. Придется ехать.

– Ты можешь вернуться после экзамена, – Олеся убрала щербатую кружку в старый сервант.

– Да смысла нет. И денег. Я в городе останусь, закрою сессию, а уж потом вернусь. Хорошо хоть на день рождения твой попала.

– Я-то думала, ты скрасишь мои невесёлые трудовые будни. Молодец ты, – учишься!

Тоня молча подошла к подруге, и они обнялись.

– До скорого тогда! Прости за Гришку. Дурак он. Я тихонько выйду, не провожай. Бабушка Мотя вон умаялась, уже спит. Из города привезу книг!

Тоня ушла. Олеся выключила свет, прилегла на старую кровать и закрыла глаза. Нужно было раздеться и почистить зубы. Но она лежала, слушая тишину и кряканье коростелей за окном. Сон не шёл. За окном прогудел мотоцикл. Раздались радостные возгласы и смех – ребята собирались на танцы. Кто-то на всю мощь включил магнитолу.

Она уже почти смирилась со своей судьбой. С деревенской глушью и вечным одиночеством. Это одиночество забиралось к ней под одеяло каждую ночь. Как огромный хмурый паук, оно опутывало ее своими холодными тонкими паутинами, давило на грудь. Всё случилось так, как случилось. Олеся верила в судьбу.

Родители ушли из жизни, когда ей не было и пяти лет. Олеся помнила только жизнь с бабушкой Матрёной – заботливой, весёлой, неунывающей бабушкой. Домашнюю работу, хозяйство, корову Майку Олеся никогда не воспринимала как обузу. Она не жаловалась, хотя жизнь была тяжёлой и однообразной. За исключением пары школьных друзей да подруги Тони, девушка больше ни с кем и не общалась. Она жила по законам замкнутого деревенского мирка: здоровалась с каждым жителем в посёлке, следила за огородом и коровой, дежурила на выпасе коров, сама косила сено, брала в сельпо продукты по талонам.

От скучных будней спасали книги. Увлёкшись творчеством Вознесенского, она стала писать стихи. Больше о природе. Чуть позднее, когда в Лесиной жизни появился Гришка, стихи переросли в чувственные зарифмованные послания к нему. Когда расстались, черпать вдохновение стала из собственных страданий.

Ажурные стрелки на старинных настенных часах замерли на цифре двенадцать. Эти часы были семейной реликвией и висели в доме ещё до рождения Олеси. Много раз девушка пыталась вызнать у бабушки Матрёны, отчего они не ходят, почему занимают место, ведь вместо них можно было бы повесить вполне достойные современные часы. Однако бабушка отмахивалась: мол, это вещь семейная, а большего знать и не положено.

Окно было открыто, и было слышно, как мимо дома прошли Димка с Есенией – Олесины одноклассники. Они уже год как отучились в институте и совсем недавно стали встречаться. Кажется, Сеня говорила что-то о театре имени Комиссаржевской – Леся точно не услышала. Однако ей хватило той чистой светлой непосредственной радости в голосе одноклассницы, чтобы ощутить чудовищную пропасть, которая разъединяла их счастливый солнечный мир и обыденный, деревенский, пропахший молоком, силосом мир Леси. Нет, она не завидовала – внутренняя культура и воспитание бабушки Матрёны не допускали и мысли о зависти.

Ах, как было бы здорово тоже поступить в университет и заниматься там тем, что интересовало её больше всего – изучением живописи! Её мечтам не суждено было осуществиться. Когда девушка заканчивала одиннадцатый класс, у бабушки случилось два инсульта – один за другим. Врачи делали неутешительные прогнозы – возраст. Но к удивлению медиков и счастью Леси, бабушка выкарабкалась и медленно, но верно стала идти на поправку. Внучка помогала разрабатывать ей руку, делала всё по дому. Именно тогда-то на неё и свалилась вся работа по хозяйству, забота о корове Майке.

В тот год она не стала поступать в институт. Бабушка умоляла Олесю не ломать свою жизнь ради неё, но внучка была непреклонна – слишком сильно она любила своего единственного родного человека. И она осталась в деревне.

Олеся попыталась отогнать грустные мысли.

Сегодня у неё задался необычайный день: на рынке у магазина она по счастливой случайности получила самое настоящее живописное полотно! Его привез странного вида старичок-торговец картинами и подарил Лесе просто так, совершенно бесплатно.

Хотелось повесить картину на стену, но нужно было вбивать гвозди, поэтому она решила отложить это занятие на завтра. Олеся была очень рада неожиданному подарку, хоть бабушка Матрёна и не одобрила его, узнав, что картина называется «Русалка». Лишь перекрестилась и недовольно проронила: «Тащишь в дом утопленницу, не к добру это».

А вот Олеся так не считала. Картина завораживала, пленяла. Девушка чувствовала, что полотно принадлежит кисти большого талантливого художника.

Самым удивительным было то, что девушка на полотне была очень похожа на Лесю.

Она ещё раз обратила взор на картину, которая была прислонена к оклеенной жёлтыми обоями стене. Накинув шерстяной плед, закрыла за собой дверь и выскользнула прочь из дома.

3 июня. 00:30

– Она холодная… – Есеня обернулась к Димке. – Не до шуток! Я не буду. Сам лезь в эту холодрыгу.

Озеро Айтярви дышало покоем и смирением. Его молчаливые воды были темны и напоминали вязкий дёготь. Серебристый свет белых ночей проникал в живое тело озера и вибрировал на поверхности тонкой рябью. Камыш и осока у берега тихо подрагивали, когда с востока налетал лёгкий ветерок.