Сотня: Сотня. День 21. Возвращение домой

– Пора перестать себя наказывать, Кларк.

– Ты хочешь сказать, перестать наказывать его?

– Нет. Я хочу сказать, хватит себя казнить за то, что ты его любишь. Этим ты не предаешь своих родителей.

Кларк напряглась:

– Ты же их не знала. И понятия не имеешь, что они думали.

– Я знаю, что они хотели для тебя всего самого лучшего. Чтобы с тобой не случилось ничего плохого, они согласились пойти против своих принципов. Сделать то, чего делать было нельзя, – она помолчала. – Точно так же поступил и Уэллс.

Кларк вздохнула и подобрала под себя ноги. В такой же позе она сидела на койке Талии в их тюремной камере.

– Может, ты и права. Я, кажется, больше не могу с этим бороться. У меня просто нет сил его ненавидеть.

– Тебе нужно с ним поговорить.

Кларк кивнула:

– Я поговорю.

– Нет, я имею в виду, прямо сейчас. – Глаза Талии возбужденно заблестели. – Иди и поговори с ним.

– Что? Уже ведь поздно.

– Я уверена, он сейчас лежит без сна и думает о тебе.

Кларк проворно встала.

– Хорошо, – сказала она, – если после этого ты успокоишься и отдохнешь, я поговорю с ним.

Она прошлась по палатке, уставилась на Талию, шаловливо округлила глаза, откинула полог и вышла. Ступив на поляну, остановилась и подумала, а не ошибка ли это. Но отступать было уже поздно. Ее сердце билось слишком быстро, казалось, оно совершенно самостоятельно шлет в темноту адресованное Уэллсу послание: «Я иду к тебе».

Глава 27. Уэллс

Уэллс смотрел в небо. Ему всегда было не по себе в переполненных палатках, а уж после того, что случилось сегодня вечером… Мысль о том, чтобы делить кров с людьми, которые были готовы разорвать Октавию на части, была просто невыносима. Ему нравилось засыпать, глядя на те же звезды, что смотрели в окно его дома на корабле: ради этого он готов был переносить холод. Уэллс любил, когда луна пряталась за облаками, и становилось так темно, что невозможно было разглядеть даже ближайшие деревья. Небо, казалось, протянулось до самой поляны, и Уэллсу чудилось, что он вовсе не лежит на земле, а парит среди звезд. По утрам, когда он открывал глаза и видел, что звезды исчезли, ему всегда становилось чуть-чуть грустно.

Но сегодня Уэллса не умиротворил даже вид звездного неба, и он резко сел, поморщившись, – его одеяло, оказывается, было постелено поверх мелких камешков и веток. Вдруг поблизости среди деревьев раздался какой-то шорох. Уэллс встал и даже вытянул шею, чтобы лучше видеть.

Дерево по соседству зацвело. Когда они только прилетели, оно не могло похвастаться красотой и ароматами, а теперь на нем появились цветы. Похожие на кончики пальцев, мерцающие розовые лепестки распустились из совершенно незаметных прежде бутонов. Они были прекрасны. Уэллс приподнялся на цыпочки, потянулся и дотронулся до соцветия.

– Уэллс?

Он оглянулся и увидел, что в нескольких метрах от него стоит Кларк.

– Что ты делаешь?

Он мог бы задать Кларк тот же вопрос, но вместо этого тихонько шагнул в ее сторону и вложил цветок ей в руку. На какой-то миг Уэллсу показалось, что сейчас она запустит в него этим цветком – таким странным был ее взгляд. Однако, к удивлению и облегчению Уэллса, она посмотрела на него и улыбнулась:

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга.

– Все еще не можешь заснуть? – спросил Уэллс, и Кларк покачала в ответ головой.

Уэллс опустился на выпирающий из земли корень дерева, достаточно большой для того, чтобы на нем могли уместиться двое, и приглашающе похлопал рукой рядом с собой. Миг – и она присела рядом, оставив между ними немного пространства.

– Как дела у Талии? – спросил Уэллс.

– Гораздо лучше. Я так благодарна Октавии за то, что она одумалась! – Кларк опустила глаза и потеребила цветок. – Не могу поверить, что они утром уйдут.

В ее голосе прозвучала нотка сожаления, и внутри Уэллса все сжалось.

– А я думал, после того что она устроила, ты будешь рада ее уходу.

Кларк немного помолчала.

– Хорошие люди тоже могут ошибаться, – медленно сказала она, поднимая глаза и устремляя взгляд прямо в глаза Уэллса. – Это не значит, что их надо вычеркивать из жизни.

Один бесконечно долгий миг они могли слышать, как играет листьями ветерок. Тишина словно наполнилась теми словами, что так и остались не сказаны, и извинениями, которые все равно не смогли бы выразить всю глубину их скорби.

Суд над двумя самыми знаменитыми учеными Феникса превратился в главное событие года. Столько людей в зал Совета набивалось разве что на Церемонию Поминовения, но ни одна лекция, ни один концерт никогда не собирали такого количества народу.

Однако Уэллс лишь смутно осознавал этот факт. Отвращение, которое он чувствовал к любопытствующей публике (точь-в-точь зрители, ожидающие кровопролития в древнем Колизее), испарилось, стоило ему найти глазами одинокую фигуру в первом ряду. Он не видел Кларк с того вечера, когда она по секрету рассказала ему о работе своих родителей. Юноша раскрыл эту тайну отцу, который очень серьезно отнесся к полученной информации. Уэллс был прав, считая, что Канцлеру ничего не известно об этом эксперименте. Его отец немедленно начал расследование, которое, однако, возымело ужасные последствия. Ничего подобного Уэллс и представить себе не мог: сегодня родители Кларк должны были предстать перед Советом по обвинению в страшном преступлении. Сам не свой от ужаса и чувства вины, Уэллс всю прошлую неделю отчаянно пытался увидеть Кларк, но его письма оставались без ответа, а когда он пришел к ней домой, то обнаружил, что у квартиры несут караул охранники.

Кларк с опустошенным выражением лица смотрела, как члены Совета занимали свои места. Но потом она обернулась и заметила Уэллса. Их глаза встретились, и рот Уэллса наполнился желчью – такая отчаянная ненависть светилась в ее взгляде.

Уэллс съежился на своем месте в третьем ряду. Он всего лишь хотел, чтоб Кларк больше не страдала, хотел, чтоб его отец покончил с исследованиями, которые вели ее родители. Он и вообразить не мог, что дело дойдет до суда.

Два охранника ввели мать Кларк на скамью подсудимых. Она с высоко поднятой головой оглядела членов Совета, но переменилась в лице, когда ее взгляд упал на дочь.

Кларк вскочила на ноги и сказала что-то, чего Уэллс не расслышал. Впрочем, это не имело значения: на лице матери Кларк появилась такая печальная улыбка, что сердце Уэллса раскололось надвое.

Другие двое охранников ввели отца Кларк, и суд начался.

Женщина, член Совета, начала процесс с обзора дела. Она сообщила, что, по словам супругов Гриффинов, Вице-канцлер Родос приказал им исследовать влияние радиации на человеческий организм. Сам Вице-канцлер это категорически отрицает.

Уэллса охватило странное оцепенение, когда он слушал показания Вице-канцлера. Тот стоял с каменным лицом и заверял, что он, конечно, утвердил запрос Гриффинов, касающийся новой лаборатории, но не говорил ни слова об опытах на детях.

Казалось, голоса доносятся откуда-то издалека. Вопросы членов Совета и ответы подсудимых будто звучали где-то в далекой галактике. Уэллс слышал, как ахают люди вокруг, но что их так потрясло? Его мозг не успевал осознавать происходящее.

Потом – внезапно – началось голосование.

«Виновны». Когда это слово прозвучало в первый раз, Уэллс смог прорваться сквозь окутавшую его разум дымку. Он посмотрел на Кларк, которая неподвижно замерла на своем месте.

– Виновны.