Сияние во тьме

Роман о Холокосте учился игре на фортепиано в частной школе, но ушел оттуда в разгар этюдов Черни[23 - Карл Черни (1791–1857) – австрийский пианист, композитор, педагог, знаменитый созданием множества этюдов и упражнений для фортепиано.]. Преподаватель сказал, что у него сносное чувство ритма, но нет настоящего слуха. Чтобы играть серьезно, сказал он, нужно начинать в гораздо более юном возрасте, но как Роман о Холокосте мог рассказать о родительском доме, сырости с моря и единственной полке мятых энциклопедий, которые он перечитывал снова и снова? Как рассказать, что он был слабоумным, неуклюжим ребенком, который вечно что-то делает не так и на которого постоянно кричат?

В Романе о Холокосте семьи не могут аплодировать Францу Игнацу, иначе они себя выдадут, поэтому каждый прикасается к его щеке и с благодарностью смотрит в глаза. Позже, в лагере, этот жест становится душераздирающим, а потом жестоким, когда его использует комендант. Мать Романа о Холокосте делала так же, когда он ее расстраивал или делал что-то не так (то есть все время). Он старался избегать ее взгляда, потому что тот заставлял его стыдиться, и мать касалась рукой его лица и поворачивала к себе, а потом смотрела прямо на него, и он уже не мог держать свои тайны в себе. Как это стало такой большой частью книги, Роман о Холокосте точно не знает, а что именно это означает – от него ускользает. Вину, конечно, или, может быть, обвинение против матери, но когда он думает о ней, то не считает ее в чем-либо виноватой. Уж точно она не имеет отношения к шести миллионам погибших, а сравнивать его одинокое детство с геноцидом – это оскорбление, непристойность. Но он поступил именно так.

Стюардессы проходят с горячими полотенцами, и Роман о Холокосте утирает лицо лимонным ароматом. После семи часов в кресле это должно освежить. Важное утреннее шоу меньше чем через час, и нужно придумать, что говорить.

Его спросят о родителях – уничтоженных, как деревня на острове, где одичавшие козы бродят по горам и спят на кухнях. Они произнесут волшебное название лагеря, в котором он выжил, будучи ребенком (нет, он не позволит им снять номер у него на руке, зеленый, расплывшийся и почти нечитаемый), и попросят рассказать свою историю.

«Все в книге», – скажет он, возвращая всех к Францу Игнацу с Мендельсоном. Он выступит поборником Мошелеса, композитора, которого мало кто знает, и, хотя эта тактика выиграет ему некоторое время, она не убережет от собственной истории, от тех строк и безумных документов, отделяющих полезное от мертвого. Он был деревенским мальчишкой, привыкшим к труду, с икрами, раздутыми от подъема по горным тропинкам. Его родители были стары (хотя, объясняет он себе, он понимает: родители были на десять лет моложе, чем он теперь). Это не та история, что интересна Роману о Холокосте. Им просто не повезло, а книга не об этом.

Потому что Роман о Холокосте волшебен. В нем Франц Игнац встречает в лагере друга – шахматное дарование по имени Давид. Давиду восемь лет, и он в двух шагах от того, чтобы стать гроссмейстером; его отец и отец его отца были чемпионами во Вроцлаве. Это недалеко от правды, хотя Роман о Холокосте никогда и не видел мальчика, который на самом деле жил в другом бараке. Он был латышом, и его имя начиналось на букву «К». Коля? Стоило бы запомнить. В реальной жизни мальчика расстреляли из пулемета вместе с сотнями других детей, но в Романе о Холокосте они с Францем Игнацем долго рассуждали о логике нацистов и о том, как, воспользовавшись метафизическим дефектом в их рационализме, они могут всех спасти. Это явно комично, и, хотя такое рассуждение явилось не из реального мира лагерей, в нем содержится глубоко человеческая и философская истина, блестяще работающая в Романе о Холокосте.

Они уже снижаются над Нью-Йорком, и пока они подлетают, внизу маячит Лонг-Айленд. У Романа о Холокосте закладывает уши, он вынужден вонзить в одно из них мизинец. Когда самолет касается земли, его соседи аплодируют, а он думает: зачем?

Сопровождающая от американского издателя ждет у выхода, подняв его книгу, чтобы он ее узнал. Она хочет взять у него ручную кладь, но он с легкостью отвергает помощь. Снаружи ждет лимузин от телеканала, кожаная полость вместо сиденья, дополненная баром, и с телевизором, показывающим – постоянно, предполагает он, – канал, по которому его покажут.

– Как тур? – спрашивает сопровождающая, и он отвечает, что это его первое мероприятие и что обычно он боится подобных вещей и вообще редко выходит из своей квартиры. Он понимает, насколько жалко это звучит, пусть даже это правда. Почему он чувствует потребность исповедоваться перед незнакомыми людьми?

– Вы, наверное, взволнованы всей этой шумихой из-за Опры. Мы – да.

– Это было довольно неожиданно, – признает он. – Должен сказать, я мало что знаю о самом шоу.

– Оно классное, – заверяет она. – Все его смотрят.

Куинс проносится мимо, и Роман о Холокосте вдруг одолевает голод. Ему хочется уйти в отель и поспать. Он уже скучает по Лондону, по виду на парк из высоких окон, по свистящему на плите чайнику, зовущему его встать из-за стола и вернуться, ненадолго, в реальный мир.

Мимо проплывает кладбище в милю длиной, холмы усеяны крестами – сколько их тысяч? – а потом перед ним встает город, будто ограда, а внизу синеет река. Он бывал здесь раньше, гостил у своих издателей, но никогда не появлялся в качестве знаменитости (хотя, как ни странно, сейчас он чувствует себя даже менее реальным, скорее самозванцем). С моста фасады красиво блестят в оранжевом утреннем свете, и город словно принадлежит ему. Он задумывается: не так ли ощущается власть?

Сколько людей здесь живет – десять, двенадцать миллионов? Роман о Холокосте представляет, как их места занимают мертвые, как жилые и офисные здания набиты ими, лифты безнадежно пытаются закрыть двери.

Это профессиональный риск, думает он, или просто такова его жизнь и то, что ему повезло (не повезло) остаться в живых? Он здесь, Роман о Холокосте, и вот-вот засветится на все Штаты, и ему следует быть мудрым. Ответственность просто немыслимая. Что ему сказать этим людям?

Они захотят обсудить фильм, доволен ли он режиссером (нет) или сценарием – одеялом из простецких клише. Они спросят, соответствует ли фильм книге. По контракту он волен говорить, что думает, но его агент советовал либо говорить хорошее, либо вежливо уклоняться, переводить вопрос на следующий абстрактный уровень – о литературе против популярного искусства.

В фильме по Роману о Холокосте есть любовные сцены на нарах. Франц Игнац и Давид – подростки, и оба влюблены в одну девочку, которая в книге упоминается всего дважды. Всех нацистов будут играть британские актеры, а мальчиков – две американские телезвезды. Режиссер решил, что действие должно происходить летом, для усиления контраста – с пением птиц и солнцем, проглядывающим сквозь деревья. Он хочет использовать клезмерскую музыку[24 - Традиционная музыка восточноевропейских евреев.] для деревенских сцен и угрюмую симфоническую – для лагеря. («Может быть, Мендельсон подойдет?» – хотел спросить Роман о Холокосте.) Все это режиссер написал в длинном, внезапном письме спустя месяц после того, как был подписан контракт. Роман о Холокосте с тех пор ничего о нем не слышал – только невнятные новости от агента.

– Подпишете мне экземпляр? – спрашивает его сопровождающая, и он непроизвольно берет у нее книгу, находит титульную страницу и подчеркивает свое имя. Для этого он здесь и находится.

– Спасибо, – говорит она. – Я еще не успела прочитать, но выглядит все очень интересно. Мне очень понравился «Выбор Софи»[25 - Роман Уильяма Стайрона о женщине, выжившей в Освенциме. Опубликован в 1979 г. В 1982 г. экранизирован режиссером Аланом Дж. Пакулой. Главную роль в фильме исполнила Мерил Стрип.].

– Я не читал, – отвечает он, возвращая ей книгу, но она тут же пользуется преимуществом и говорит, что ему стоит посмотреть фильм, что Мерил Стрип в нем очень хороша.

Они уже на Манхэттене, машины плетутся от светофора к светофору, тротуары забиты людьми. Все мертвы, думает он, воображая, как все падают, как обмякшие тела лежат на рулях. Может, тогда они поймут.