МЕЖДУ СЛАВИСТИКОЙ И ИУДАИКОЙ. Книга промежуточных итогов

МЕЖДУ СЛАВИСТИКОЙ И ИУДАИКОЙ. Книга промежуточных итогов
Константин Бондарь

Книга «промежуточных итогов» рассказывает о труде филолога, истоках призвания, учителях и коллегах, представляет основные темы исследований автора: «чудо» в средневековых текстах, еврейско-славянские культурные контакты, творчество забытых русских писателей XIX века.

МЕЖДУ СЛАВИСТИКОЙ И ИУДАИКОЙ

Книга промежуточных итогов

Константин Бондарь

© Константин Бондарь, 2020

ISBN 978-5-0051-5129-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Эта книга создавалась как рассказ о себе и своем времени, как «прямой разговор о жизни», если перефразировать одну из дневниковых записей Лидии Гинзбург. С другой стороны, в ней говорится об историко-литературной работе, которой я занимаюсь вот уже четверть с лишним века после окончания университета.

Предметом моего внимания были три ключевые темы: изучение одного из важнейших терминов средневековой культуры – «Чудо» – в текстах различных жанров; анализ повестей о царе Соломоне в средневековой книжности; обзор творчества нескольких, ныне забытых русских писателей XIX в. Вместе взятые, они составляют то, что, говоря словами Евгения Шварца – Короля – актера Эраста Гарина из фильма «Золушка», «можно предъявить» на приближающемся полувековом рубеже.

Ученый ли выбирает свою тему, тема ли ждет ученого, который за нее возьмется? Или так: «человек породил слово или <…> сам порожден им?» – задавался вопросом Евгений Водолазкин. Эти вопросы были одним из стимулов моей работы.

Книга писалась как нечто среднее между мемуарами, очерками памятных встреч и сборником научных статей в двух основных сферах моей деятельности – славистике и иудаике. Однако это не ученый труд в прямом смысле слова. Да, основное его содержание – филологическое, источниковедческое; мои наблюдения и выводы основаны на изучении источников и чтении специальной литературы. Вместе с тем, мне хотелось предложить неторопливый разговор о выборе жизненного и профессионального пути, о судьбах людей и текстов. Строгим же научным критериям соответствует Приложение с полным списком моих публикаций.

Продолжая вспоминать Лидию Яковлевну, «…работа должна быть поднята если не до пафоса, то хотя бы до профессии, иначе она раздавит бездушностью». Так мог написать человек, сделавший в юности осознанный выбор поведения и повседневного существования. К этому стремились и мы, филологи начала 90-х, в студенческую пору, когда путь в науку казался трудным, почти непроходимым. Нас утешала мысль о том, что когда-нибудь мы обретем собственный голос и выйдем на верную дорогу. Мы шли навстречу ожидавшим нас испытаниям «с открытым забралом». Полученный опыт, в конце концов, стал тем, о чем и стоит писать, – неповторимой историей поисков и странствий.

И вот теперь, думая с любовью о бабушке и дедушке, в чьем благословенном доме пробудилось и окрепло мое призвание, я благодарю моих близких – жену, сына и дочь – за счастье ежедневного общения. Я сердечно приветствую издалека мою маму Нину Бондарь, чья щедрая поддержка на протяжении многих лет была незаменимой.

Невозможно переоценить помощь друзей, особенно Кати Полян, разделившей со мной трудности отбора и расположения материала в книге, и Олега Коваля, которому я обязан удачным названием.

Всем им я и посвящаю свой труд.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ранней весной далёкого 1979 года мне посчастливилось присутствовать на лекции Ю. М. Лотмана в актовом зале Тартуского университета, посвящённой проблеме автопортретности в научном творчестве. Речь шла о вольных и невольных, не осознанных автором проявлениях его личностного своеобразия в исследовании, предметом которого могут быть и проблемы математики или физики, и особенности поэтики художественного текста. В монографии учёного, говорил Юрий Михайлович, автобиографическое начинается уже с имени автора и его фото. Вот об этой лекции мне вспомнилось, когда я читал очень авторскую, местами автобиографическую, мемуарную, но всецело историко-филологическую книгу Константина Бондаря.

Перед нами – книга личного опыта, возникшая как осмысление автором предварительных итогов на нынешнем этапе его жизненного пути и активной работы в науке, а именно в славистике и иудаике, где К. Бондарь особенно плодотворно трудился и продолжает свои исследования в интереснейшей смежной области – иудеославистике.

Среди очерков, вошедших в книгу, находим и писательские портреты, историко-культурный и хронологический диапазон которых очень широк: век восемнадцатый и девятнадцатый встречаются с ХХ-м и даже ХХI-м, под одной обложкой – очерки о Владимире Одоевском и Евгении Водолазкине. Пишет К. Бондарь и о полузабытых и забытых литераторах и учёных – Иване Хрущове, Иване Явленском, Василии Якимове. Принципиально важным мне представляется сочетание эстетического и этического критериев в бондаревских оценках: переводчик Шекспира Василий Якимов стремился к формальной точности, а художественного дарования ему явно недоставало, однако это был честный труд, вне каких-либо «посторонних целей», в отличие от жизненных стратегий героя другого очерка с «говорящим» названием: «Слово и мундир. Иван Хрущов». Мне по душе такая аксиология, когда мы говорим не только о «вкладе в науку» или о художественно-литературных достижениях творческой личности.

Профессиональное в этой книге перетекает в личное и наоборот, она – и дань благодарной памяти. Характерно, что открывает её мемуарный очерк «К истокам призвания. Прогулки с дедом» – о Михаиле Бондаре, ставшем примером противостояния «агрессивному невежеству, самодовольной ограниченности и житейской мелочности». Большой книжник, колоритная личность, дед был, по словам К. Бондаря, из тех людей, которые «как будто больше самого себя». Он видел больше и дальше многих, когда сказал однажды внуку: «Ты будешь работать со словом!» Дедовское пророчество сбылось.

Автор называет деда своим первым учителем, и когда уже им самим, Константином Бондарем, пройдена немалая часть жизненного и творческого пути, неизбежным становится опыт самопознания, который так естественно сочетается со словами благодарности всем наставникам и учителям. Есть в книге портреты любимых учителей, профессионалов высочайшего уровня – лингвиста Ефросиньи Широкорад, литературоведа Леонида Фризмана, историка и археолога Владимира Михеева.

Один из очерков автор посвятил незабываемым годам преподавания и научной работы в Восточноукраинском филиале Соломонова университета, который возглавлял Борис Элькин.

Вспоминая о том, с каким трепетом рассказывала ему Ефросинья Фоминична Широкорад о старых профессорах – своих учителях, автор не без трепета замечает: а от них ниточка тянется «к тем, кто слушал лекции самого Потебни». И Константин Бондарь, современный израильский учёный, автор основательных, отличающихся научной новизной книг и статей (с библиографией можно ознакомиться в приложении), – воспитанник и продолжатель традиций харьковской филологической школы.

Игорь Лосиевский,

заведующий научно-исследовательским отделом документоведения, коллекций редких изданий и рукописей Харьковской государственной научной библиотеки им. В. Г. Короленко, профессор Харьковской государственной академии культуры, доктор филологических наук

К истокам призвания. Прогулки с дедом

Однажды, – рассказывала в одном из интервью 90-х годов Бел Кауфман, – я написала письмо своему дедушке. Оно начиналось так:

«Дорогой дедушка! Я хочу рассказать тебе о том, что произошло со мной и с тобой с тех пор, как ты умер…»

Пример Бел Кауфман вдохновляет меня давно. Ей было пять лет, когда не стало ее деда Шолом-Алейхема, но всю жизнь он незримо сопровождал ее. Мне посчастливилось прожить с дедом намного дольше, но эта книга, пожалуй, – тоже послание, адресованное дедушке с высоты прожитого почти полувека, в котором я хотел бы рассказать ему о том, что со мной произошло за эти годы. «Я – это мой дед», – привык я кратко описывать то исключительное влияние, которое он на меня оказал. Почему так сложилось? Я рос в полной, большой семье, где были родители, две бабушки, которых я очень любил, тетя. И все-таки дед…

Михаил Бондарь – филолог, фронтовик, учитель, библиофил, проживший три четверти ХХ века, стал тем человеком, который определил мою взрослую жизнь. Он был сыном своей эпохи, выжившим в страшные времена. Первым в своем роду он стал интеллигентом, и исповедовал он только одну веру – в человека. По специальности дед был филологом, но прожил свою жизнь скорее как историк, потому что преподавал общественные науки, активно интересовался прошлым и современной ему политикой, окружающим миром, собирал книги и следил за прессой. При этом он не был ни фанатиком, ни догматиком, а жизнелюбие и неповтиримый юмор подарили ему лет пятнадцать в борьбе с тяжелой болезнью. И сегодня у меня нет сомнений, что общение с дедушкой было не только уроком стоического отношения к жизни, но и прививкой против больших бед – агрессивного невежества, самодовольной ограниченности и житейской мелочности.

Представим, например, такую картину: пожилой мужчина и мальчик неспешно уходят вдаль по парковой аллее. Они о чем-то негромко и неторопливо беседуют. Мужчина изредка останавливается, чтобы закончить мысль или привести пример, пошутить или припомнить забавный эпизод. «Кто знает?» – задумчиво спрашивает он себя при этом. На самом деле остановки нужны не только для этого: после инфаркта ему приходится справляться с повышенной усталостью и бросать под язык таблетку нитроглицерина. Так они могут гулять пару часов, и общение их не утомляет. О чем они говорят? Например, перечисляют великих писателей, вспоминают римских или русских императоров, политиков и деятелей прошлого, полководцев и путешественников, мечтают о будущем. И сегодня я частенько ловлю себя на мысли, что о многих вещах впервые услышал от деда. Атласы, энциклопедии, инструменты; имена философов, поэтов, киноактеров и множество других вещей, всплывая в памяти, возвращают меня к временам этих прогулок. В наших разговорах мелькает Харьков прошлых десятилетий, довоенный Донбасс или совсем уж мифологическое Волощино, откуда подростком дед уехал навсегда. Имена писателей произносятся так, как если бы они были нашими знакомыми, а люди из минувших эпох все еще оказывают воздействие на нашу жизнь (к слову, воспоминания всегда были у деда настольными книгами). В этих беседах могло быть все, что угодно, но только не злословие и не сплетни. Негодуя на дураков или подлецов, дед не опускался до ругани, хотя крепкое словцо любил. Столь же нетерпим он был к болтунам и пустословам, а недоразумение или обиду обычно обращал в шутку, приговаривая: «Извини, если что не так!» Была у него и присказка на прощание: «Если что, отбей телеграмму!»

Я всегда воспринимал своего деда как человека пожилого. И действительно, он рано начал стареть, а после первого инфаркта стал стареть стремительно. Ко времени, когда наше общение стало значимым фактом моей биографии, активная жизнь была у него уже в прошлом. Возможно, это было одной из причин пристального и вдумчивого внимания деда ко мне. Я родился вскоре после его 50-летия, воспринятого им как жизненный пик, с которого начинается спуск вниз (к этому сквозному для его мировоззрения образу он постоянно возвращался), и стал приложением его учительского, читательского и житейского опыта.

Дедушка появился на свет в 1922 г. в семье простого сельского труженика. Он был старшим из пяти детей Израиля Бондаря и его жены Цили, живших в селе Волощино Кривооз?рского района теперешней Николаевской области Украины (бывший Балтский уезд Подольской губернии). Однако, рожденный в глубинке, дед не был провинциалом. И, сколько я помню, он всегда придавал значение дате своего рождения: из его поколения немногие вернулись с войны, и дед считал свою послевоенную жизнь подарком. О ком-то (например, о любимом поэте Юрии Левитанском) дед мог сказать: «Он моего года», и эта лаконичная характеристика приобретала особую многозначность.

В раннюю пору детства дедушка как будто не входил в мой мир – может быть, оттого, что тот был женским? Бабушка, ее старшая сестра – моя няня, вторая бабушка, тетя и мама практически полностью заполняли освоенный ребенком мир. До общения с дедом надо было дорасти, потому что оно требовало некоторой самостоятельности и зрелости. Оно было партнерским, а не покровительственным: дед предлагал паритет, приобщая к теме, задавая вопросы или вынося суждения. Он очерчивал круг, в котором надо было сориентироваться, предложить ответ, возможное решение. Мышление на критических точках, приглашение к сотрудничеству оставляло радостное чувство выхода за пределы повседневности. Это не происходило автоматически: за редкостное ощущение надо было бороться, пробиваясь к нему сквозь привычную лень, детскую наивность и беспечность.

Вот, пожалуй, одно из первых воспоминаний – книжное. Стройные и высокие ряды открытых книжных полок уходят под потолок. Они плотно уставлены. Корешки книг разноцветные, некоторые посверкивают золотом в проходящем свете. Книги тонкие и толстые, высокие и совсем небольшие. Перед книгами на нескольких полках стоят фотографии. Это комната дедушки и бабушки, в которой я не живу, но куда прихожу в гости довольно часто. Дедушка – хранитель и знаток всех этих книжных богатств. Он знает им и счет, и ранжир. Здесь есть книги, которые я могу просматривать и даже читать. Есть и такие, до которых я не достаю, да так и не узнаю потом, что же там внутри. Я знаю, что эти книги покупаются и собираются, чтобы когда-нибудь достаться мне. В доме деда и бабушки начали собирать книги с 50-х годов, и эта миссия не прекращалась до начала 90-х, когда найти приличную книгу стало трудно, а цены на них взлетели. До расцвета современной книжной торговли дедушка не дожил, и большая часть его книжного собрания была родом из сравнительно благополучных 70—80-х годов. Он иногда говорил, что в годы «книжного бума» покупалось все, что выходило в приличной обложке на русском языке. Что делать, эпоха дефицита давала о себе знать даже в жизни библиофилов. С некоторыми книгами связаны особые воспоминания. Например, иногда дед произносил знаменитую достоевскую фразу: «А не почитать ли нам Гоголя, господа?», и за этим следовало неизменное совместное чтение нескольких страниц из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Часто мы читали отрывки из «Жизни двенадцати цезарей» Светония или из современной книги Е. Федоровой «Императорский Рим в лицах». Таким же постоянным чтением по искусству был сборник «Пятьдесят биографий мастеров западноевропейского искусства» с черно-белыми иллюстрациями. На ночном столике возле дедовой кровати постоянно лежали трехтомник «Опытов» Монтеня, «Разговоры с Г?те» Эккермана, книжечка эссе Андре Моруа, «Мышеловка» Агаты Кристи. Дед очень любил и уважал издания серии «Литературные памятники», и у нас их было два-три десятка – античные авторы, несколько средневековых сочинений, как, например, «История государства инков», рассказы Фолкнера, письма Томаса Манна и другие. Затем, уже самостоятельно, я приобрел у букинистов еще несколько томов. Часть из них и теперь со мной – древнерусские памятники, книги, подготовленные моим научным руководителем, профессором Л. Г. Фризманом («Стихотворения» Баратынского, «Северные цветы на 1832 год», «Думы» Рылеева, «Европеец» Киреевского). В конце концов, я тоже стал одним из авторов серии: вместе с Леонидом Генриховичем мы подготовили «Марфу, Посадницу Новгородскую» М. Погодина. Интересно, что бы сказал о ней дед?..

«Книга воспитывает своим присутствием», – как-то произнес в одной из своих передач «Очевидное-невероятное» Сергей Петрович Капица. Сколько раз с тех пор в разные минуты эти слова приходили мне на ум! Я думаю, они в состоянии передать, подобно девизу, самые важные события и впечатления моей жизни, выразив наилучшим образом неуловимый и неповторимый облик повседневности.

Как девятнадцатилетний, дед был призван практически сразу после начала войны. Отучившись на офицерских курсах минометной школы в Подольске, он воевал полтора года командиром минометного расчета.

В бой вздымала команда «В ружье!»

Иль несли минометы в гору —

Одного я не ведал в ту пору:

Где находится сердце мое…

– прочитал я однажды в его записной книжке.

После тяжелого ранения в ногу, нескольких операций и получения инвалидности лейтенант Бондарь был переведен на штабную работу и встретил день победы в Берлине. Любимый рассказ дедушки о разрушенной германской столице – о поездке к больному и голодавшему драматургу и романисту, Нобелевскому лауреату Герхарту Гауптману. Я часто слышал этот рассказ, когда дедушку просили рассказать о войне. Он выбирал эту простую человеческую историю, в которой умолкли пушки и вновь заговорили музы. Старику-писателю (он жил где-то в пригороде) привезли продукты. Он уже не вставал и, встретив советских солдат в кресле под пледом, сказал, что как немец свою вину осознает и готов к смерти. Узнав, что к нему пришли с помощью, он был растроган. Через год писателя не стало. Это была не просто встреча – Михаилу Бондарю, словно в одном кадре, показали его будущее, в котором ему суждено жить и работать со словом, упорно строить свой внутренний мир и, оказавшись лицом к лицу со смертельной опасностью, встретить ее с ясным умом и спокойной совестью.

В 1946 г. в Харькове, в гостях у друзей, дед встретил мою будущую бабушку, Веру Каплан, и вскоре они поженились. Их совместная жизнь, не всегда безоблачная, но в конечном итоге счастливая продолжалась больше пятидесяти лет. Их совместным трудом и любовью был создан мир моего детства, который до сих пор оберегает меня, и именно им я обязан тем, что стал филологом, потому что бабушка, учительница русского языка, вместе с дедом создавала и поддерживала в семье культ слова.

Назначенный после войны начальником лагеря военнопленных, Михаил Бондарь демобилизовался только в 1949-м и тогда же поступил на заочное отделение филологического факультета Харьковского университета по специальности «журналистика», которое окончил ускоренно в 1951-м. То было страшное и противоречивое время. С одной стороны, усиливался идеологический диктат, как раз началась кампания разоблачения «космополитов», и от нее пострадал харьковский литературовед и театральный критик Лев Яковлевич Лившиц, и не только он; в учебные планы был введен курс «Основы сталинского учения о языке». С другой же стороны, студенты были почти сплошь взрослыми серьезными людьми, многие с фронтовым опытом, но и среди преподавателей были вчерашние фронтовики, как Моисей Горациевич Зельдович, Георгий Иванович Шкляревский и другие. По одним и тем же коридорам ходили мои будущие учителя – Ефросинья Фоминична Широкорад, Ксения Сергеевна Осипова. На факультете работали выдающиеся специалисты – Александр Моисеевич Финкель, Николай Михайлович Баженов, Вера Павловна Беседина-Невзорова. Научным руководителем Михаила Бондаря стал Марк Черняков, под руководством которого выпускник защитил дипломную работу «Очерки М. Горького „По Союзу Советов“». Годы учебы в университете дедушка вспоминал как лучшие в своей жизни. Он был единственным в нашей семье с университетским образованием (бабушка окончила пединститут) и долго еще носил на пиджаке бело-синий университетский значок.

Спустя сорок лет после деда я тоже пришел на филологический факультет. Это уже был другой филфак, но иные из преподавателей той эпохи еще продолжали работать, и своих настоящих учителей я тоже нашел. Мы, филологи, знаем: не только мы храним филологию, но и она нас хранит. Она снабжает нас могучим оружием – учит принимать жизнь не буквально, но отстраненно, «настраивая оптику» всякий раз, когда нужно оценить явление, событие или факт. В этом и был смысл дедовского напутствия в филологию: он умел расширять горизонты.

Отмеченной в дипломе квалификацией «литературный работник газеты» Михаил Бондарь всегда гордился, но по специальности смог проработать только три года, да и то не вполне: два из них цензором, в тогдашнем управлении по охране государственных тайн в печати (так называемый «Главлит»), и год в типографии Политехнического института. Остальная его трудовая жизнь, больше четверти века, прошла на учительском и преподавательском поприще. Сразу после университета вместе с женой и четырехлетним сыном он оказался в Лубнах Полтавской области. Там дед директорствовал сначала в одной, а затем в другой школе. Спустя несколько лет он еще раз попробовал попытать счастья вне Харькова – в Енакиево, где тогда жили его мама и младшие сестры. Наконец, осев окончательно в Харькове, работал учителем, завучем по производственному обучению (была такая должность в эпоху «политехнической реформы» средней школы), а затем – преподавателем политэкономии в техникуме общественного питания. Вот эту свою последнюю работу он по-настоящему любил и задержался на ней дольше других – 12 лет. Здесь его ценили, и он, в конце концов, нашел свое призвание. Правда, это случилось, когда ему было уже 46 лет, в 1968 г., а в 1980-м пришлось выйти на пенсию по инвалидности. Но техникум он не забыл и продолжал ходить туда на праздники, партийные собрания и заменял заболевших коллег.

Дедушка не раз говорил мне, что жалеет о своих метаниях, хотел бы прожить жизнь иначе и наказывал придерживаться одного выбранного пути. Не могу сказать, что последовал его совету: я сменил не только несколько мест работы, но и специальность, и даже страну. Недаром говорится: «Дела отцов – знак для детей». Но встреча с моей настоящей работой у меня все-таки была…