Людоед

Мой путь был плотно набит длиннобородыми гигантами и их изысканно иссохшими марионетками и иными, сбившимися в вороньи стайки, мнящими себя оригиналами, будучи похожими друг на друга, как спички в коробке. Я таким не был, а вот мой добрый старый друг на все сто отыгрывал роль индивидуалиста. Будучи малообщительным, не по причине отсутствия друзей, а лишь потому, что пребывать в своих мирах ему было в разы комфортнее, нежили обсуждать пустяшные проблемы, он затыкал уши двумя альбомами любимой рок-группу, делясь откровениями души только со мной. Я поддерживал доброго друга в стремлении погрязнуть в мнимом идеале, отгораживая тем от тяжести жития, на которую он был обречен, родившись в случайно созданной семье и появившись в ней из-за желаний отца получить «те ощущения». Мой старый добрый друг с ранних лет отличался быстротой ума, но проявить ее сумел лишь в завершительные школьные годы. Для всех он оставался таким же странным и отстраненным. Но в самом себе он претерпевал колоссальные изменения, обретя уверенность шага и нацеленность на воплощение идей. Но это ему не помогло.

Широкий тротуар, напичканный перекрестками, создающими двусторонние столпотворения, готовые снести друг друга, лишь бы успеть перебраться на свой берег за отведенные секунды, вел меня прямо. Я, точно на дегустации, потягивал разность ароматов, тянущихся за каждым мимоходцем, который двух-трех метровым отпечатком, подобно конденсаторному следу самолета – той самой белой полосе – исчезал по мере отдаления источника.

Когда пафос торговых центров, магазинчиков и ресторанов сменился многоячейковыми ночевальниками, я смог укрыться от надоедливой серости под кронами нависавших над тротуаром деревьев. Как бы ярко не сияли рекламы, какими бы цветами не были изукрашены фасады, естественной первозданной яркости природы им не побороть. Мне даже подумалось, что и мы сами всего лишь копии задуманных тысячелетия назад существ, которые как расстроенный инструмент фальшивят при каждом прикосновении.

Я шел ближе к краю, раз от раза задевая взъерошенной макушкой листочки, что в отместку за нарушенный покой роняли на меня холодные капли. Одна из них, будто слезой природы, скользнула от края глаза и потерялась в щетине подбородка. И мне помыслилось пугающе странным возобладавшее мной нежелание стереть ее с лица и намерение сохранить на подольше.

За извилистыми стволами деревьев, побелеленными у основания, прятались ржавые балкончики первых этажей, зарешеченные, будто бы хозяева приладили их не безопасности ради, а только чтобы оправдать собственную нелюдимость. И тут мне открылось, что каждый видит то, что хочет видеть, и на том я остановился, потянув носом отрезвляющую затхлость открытого подвала.

Десятью-двадцатью шагами позже я, не имея пути к отступлению, погрузился в кипящий котел ненависти. Шаркнувшись друг о друга, два автомобилиста, создали кишкообразный многосторонний затор. Силясь прошмыгнуть хоть на метр вперед, другие, к затору не причастные, но ставшие его наполнением, без укола совести готовы были поднять пешехода на капот. Те, чье двуногое передвижение было по тем или иным причинам ограничено, стояли в стороне, нервно вздрагивая от каждого гудка, в надежде дождаться, когда эта пробка, наконец, опорожнится.

Я был среди тех других двуногих, нацелив внимание на немолодую женщину с коляской. Она была тучна, что вполне естественно, и аккуратно покачивала детское транспортное средство, страшась сделать шаг даже на зеленый сигнал светофора, что тоже было абсолютно оправдано в тот момент. И когда очередной красный отмигал, я, сосредоточив в ногах всю решимость, взял ее под руку, составив компанию в управлении, и двинулся вперед. Я не то чтобы почуял в себе этакого городского героешку, просто разделял ее тревогу. Я понимал, что она чувствует и, испытывая подобное, преодолевать это в одиночку не хотел. С недавних пор обзаведшись фобией к разного рода шумам, по типу шорканий веника о линолеум или царапания столовым прибором о тарелку, я и в атмосфере оживленного социума стал испытывать зудящее по всему телу нервное напряжение, отдающее порой болью в зубах. И в тот момент я также чувствовал болезненную плотность в висках, медленно давяще, спускающееся к нижней челюсти.

Миновав перекресток, я, оробев и задыхаясь от ссыпанных на меня благодарностей, сославшись на скорое опоздание, отпросился пойти дальше. Жадно хватая ртом воздух, я заторопился домой. Грудь кишела непонятными чувствами. Подобные я вынужден был претерпевать в периоды затяжных бесед со старым добрым другом. Мне даже показалось, что семена, которыми он стрелял мне в грудь, излагая очередную мысль, принялись прорастать. И мне это не понравилось. Спешно отмеряя шагами остаток пути, я привычной последовательностью казавшихся логичными выводов, перевоплотил терзания души в терзания плоти, и остался тем доволен. Все вернулось на круги своя. И, когда щелкнул дверной замок, обнажив серость моего логова, я уже чувствовал себя стабильно.

Вечер пятницы. Тяжкий знойный послерабочий вечер пятницы я встретил в загородном двухэтажном жилище, будучи раздетым по пояс и привязанным кистями к кованой спинке широкой кровати. Как я докатился до этого? А так: кубарем, и не имея средств к сопротивлению. Всему виной моя победная сделка в четверть суммы месячного плана.

За несколько дней до этого, преисполнившись торжественного волнения, я шагнул в капкан коммерческих построек, неуверенно прижимая к бедру тонкую папочку с документами, жаждущими расточительного росчерка пера.

В сутолоке подвязанных галстуками карьеристов я чувствовал себя не то чтобы белой вороной, скорее гадким утенком, прибившимся не к своим. Каждый раз, пытаясь выведать направление к заветному кабинету, потому что то было не здание, а чертов лабиринт, я подходил к какому-нибудь местному с вопросом, ощущая нервное бульканье в голосе, точно перенял давнюю юношескую особенность моего старого доброго друга.

Поплутав некоторое время по этажам, я, наконец, прибыл на место. В просторном современном кабинете, залитом прорывающимися сквозь мягкие облака струями солнца, меня ожидала светловолосая женщина с заостренным каре, кончик которого, словно указатель, вел взгляд по направлению к пышной груди, подчеркнутой лифом черного платья.

Я, на долю секунды презрев самого себя, помутил взгляд и отвел его в сторону. Женщина предложила мне присесть напротив и, представившись Анастасией, вернулась за свой стол. Ее мягкий и притом властный голос, совсем не тот, что я сумел определить в телефонном разговоре, выстрелил золотой горящей стрелой в низ живота. Я покорно приземлился на стул, вытянув спину струной, будто мог быть наказан за любое проявление неповиновения.

– Прекрасно выглядите! – не сдержался я. – Грандиозные планы на вечер?

Договорив, я облился жаром, устрашившись сорвать сделку своей неуместной репликой. Признаться, странно было ощущать такую неловкость, точно я вмиг изменил себе, обратившись размазней. Мне даже помыслилось, что такими меня сделали воспоминания об энергии, подпитываясь которыми я все еще мог ходить по земле и виной их дефицита, я впал в немилость к самому себе, загнав расточительную обольстительность в темный пыльный угол до лучших времен.

Анастасия надела очки и, начав бегать по буквам пристальным взглядом, лукаво улыбнулась, не дав мне никакого ответа. Я заметил ямочки на ее щеках и привычку сводить брови и прикусывать губу каждый раз, когда она силилась вчитаться во что-то особо внимательно.

Я сразу сообразил, что ее образ—магнит для слабых хребтом, но считать себя таковым наотрез отказался. Потому взор мой принялся судорожно прыгать на все, что располагалось на приличном отдалении от задумчивого образа все подчиняющей женщины. Стены ее кабинета были увешаны картинами, которые я бы с превеликим удовольствием оценил по достоинству, будь у меня вкус. Панорамное окно за ее спиной, казалось, было начисто отдраено и, заразившись нестерпимым любопытством, я всеми волями пытался удержать себя на месте, дабы не сорваться и не проверить, так ли это на самом деле. Я даже явственно почувствовал как мои пальцы карябают по стеклу, пытаясь оторвать соринку по другую его сторону. Бесконечный бред воспаленного разума и только.

Анастасия вернула меня в действительность, принявшись расчерчивать витиеватые узоры директорской подписи. Этот резкий скоблящий звук вынудил меня дернуться. И видимо заметив это, женщина продолжила, притушив распалившуюся демонстрацию власти. Я отвлекся от всего предыдущего, отдавшись внутреннему ликованию и почувствовав свободу в плечах и груди, подытожив событие глубоким вдохом и выдохом, вдруг клюнул носом, и убедившись, что Анастасия того не приметила, ободрительно тряхнул головой.

Мы распрощались с ней, уважительно пожав руки, не обменявшись никакими иными словами, помимо благодарственных и прощальных. И прыгнув в такси, все дальше отдаляясь от этой женщины, я почувствовал усыпляющее успокоение. Тревожность отпустила меня, опустившись легкой дрожью в пятки и пропав в забытье. Мне казалось, я покинул капкан не раненым, удачей выбравшись с сыром в руках. Мне казалось.

Город тем временем просветлел и, жаля глаза яркими пучками света, небесное светило принялось раскалять воздух, чтобы тем же вечером он застрял в моей глотке плотным сухим комком, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть при виде нагих фотографий Анастасии, прилетевших в мою последнюю активную социальную сеть, привязанную к телефону.

Я не верил своим глазам пока последующим аудио сообщением, она в привычной мягко-властной манере не расставила все по своим местам. Она хотела меня видеть. Хотела меня видеть в своем доме, ни с какой иной целью, кроме обсуждения чреды последующих сделок и следующих за ними, намереваясь набиться в постоянники. Было тяжело не принимать на свой счет несуразное впечатление, кое я оказал на нее при первой встрече, что она так поверхностно и не изобретательно решила вывихнуть мне мозг, приняв за легкую добычу. И я не стал принимать это на личный счет, уже подсчитав в фантазии, сколько могло упасть на счет банковский, стань эта женщина постоянным клиентом.

И вот в вечер пятницы. Тяжкий знойный послерабочий вечер пятницы я оказался в загородном двухэтажном жилище, будучи раздетым по пояс и привязанным кистями к кованой спинке широкой кровати. Я спасался мыслью о грядущей прибыли, будто это могло успокоить назойливый ропот гордости, прерываемый воплями гордыни, удостоверяющей меня сотнями доводов в выгодности всего происходящего. Гордыни, намекавшей на маячащее на горизонте превосходство над тайно осуждающей коалицией коллег и возможностью, наконец, безвинно выпрямиться в глазах Тамилы, срезав все поводы для расправы, и водрузив ее на пьедестал главы самого успешного отдела продаж.

Посетившее город пекло оказалось совсем некстати. Я покрылся испариной, вмиг охлаждавшейся мощным вентилятором, похожим на турбину самолета. Обстановка настораживала. Слева от меня располагался выход на балкон, отделенный двумя полупрозрачными шторами, слабо колыхающимися по воле ветряной турбины. Слева – вход в комнату, а напротив – огромное во всю стену зеркало, в него я старался не смотреть.

Пастельное белье отдавало ванилью, которая в такую жару казалась нестерпимо приторной и до комка в горле тошнотворной. Что меня повеселило, так это уступчивая нерешительность свободолюбивого коротыша – носки были девственно целы.

Капли холодного пота стекали в ложбинку на груди, образуя соленое море. Занятно было подметить, отвлекшись от реальности, что за костно-мясной стеной под этим морем не было ничего: ни моря, ни океана, никакой глубины, необъятности и никакой тайны, только трепещущийся насос, поддерживающий живую вертикаль скелета.

И в этом напряжении ожидания, точно вот-вот должна была разразиться буря, я пребывал, как мне ощущалось, довольно длительное время. И за что я был тогда искренне благодарен, так это за то, что мой взгляд предостерегающе мутил отражение в зеркале, при каждой попытке оглядеть комнату, не давая рассмотреть нелепый образ, чтобы он не застрял в памяти.

Анастасия вплыла в комнату, не выказав и доли сожаления о моем затянувшемся ожидании, принудив всем своим образом пугливо встрепенуться. Не скрою, она была хороша: где надо пышна и всюду изысканная, точно вылепленная из первородной глины и обожженная в пожарище страстей амфора. Но какое-то еще не открывшееся до конца понимание подтачивало мою уверенность. В этом пышущем жаром сосуде, обтянутом кожаным ремнями, точно передо мной был не человек, а кишечный бантик, хранился отнюдь не живительный источник, мысль о котором настораживающе часто стала колыхать мой разум в последние дни. Нет, в нем вытравливая всякое сопротивления густыми пьянящими парами, буйным штормом плескался забродивший дурман.

Я изумил ее своей стойкой решимостью, коей и следа не было на моем лице. Невесть откуда заиграла музыка, и она стала танцевать. Оплетенная ремнями талия, подражая змеиной изящности, убаюкивала разум, медленно и основательно погружая меня в транс.

Забыв об ограниченности движения, я, проникнувшись иллюзией превосходства, каким-то нелепым образом посетившей мой взбаламученный разум, почувствовал себя хозяином положения. Мимоходом проскользнула идея, что волей Анастасии я буду благословлен абонементом для посещения подобного рода представлений в любой час, в какой пожелаю.

Я и опомниться не успел, как отворилась дверь, и в походе показался мужичок – волосатая родинка, маленький, обородевший, в явно малом деловом костюме. Он скинул пиджак и стремительно расчехлился, принявшись смотреть на меня с неподдельным любопытством. Я, конечно, многое повидал, но будучи привычным к черенку промеж глаз на иные варианты был решительно не согласен. А Анастасия продолжала танцевать, подмигивая ему и словно канатом подтягивая к нашей компании.

– Так, стоп! – возопил я, пытаясь подняться и замер, не почувствовав ответа от пальцев. Музыка стала тише. – Я рук не чувствую, – растерялся я. Мужичок поспешил на помощь. Я, свернув себе голову, зажмурился, что было сил, чтобы не видеть то, что видеть не хотел. Присев на край постели я согнулся, уронив побледневшие кисти в пол. Их обдало прожигающим жаром, а следом пронзило тысячами тысяч метких острых копий.

– Он будет только смотреть, – опередила мой вопрос Анастасия.

2

Бледный шестиугольник встретил меня на удивление радушно. Хотя, если пораскинуть, то в тот момент мне и сточная яма показалась бы родным домом.

Дед приветственно вздрогнул, принявшись рассказывать, как прошел его день – ничего нового. Я проверил его состояние, и легонько хлопнув по макушке, отблагодарил за поддержку.

Понесло подгоревшей кашей, благо не с нижнего этажа, а то еще одной организованной соседским ополчением эвакуации я б не вытерпел. Я испытал такую радость в достатке прошлой весной. Невнимательная пьянь, видимо, решив в кой-то веке пригубить что-то полезное здоровью, превратила наш многоквартирник в зону боевых действий начала двадцатого века, что в пору было надевать противогаз. И после, по истечении нескольких дней, когда уже для всех жизнь пришла в норму, я продолжал чуять эту вонь, вынудив себя отдраить логово и перестирать все, что можно было перестирать. Как раз в тот период я познал прелесть благовоний. Жаль, забросил эти ароматические процедуры, когда догорела последняя душистая палочка.