Билет в плацкартный вагон

Стояла уже поздняя осень с её ранними мрачными вечерами, но иногда перепадал ясный солнечный весёлый денёк с лёгким хрустящим морозцем по утрам, когда на выгоревших опавших листьях по краям появляется иней, как дуновение приближающейся зимы. Так вот, в один из осенних вечеров Лидия учила стихотворение. Читая его, девочка прочувствовала лёгкую печаль осенней природы, о которой писал автор. Строчки без особых усилий улеглись в памяти на всю жизнь:

Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.

Картина, нарисованная Фетом, была простой и понятной и вместе с тем трогательной. Лидия хорошо запомнила каждую строку.

На следующий день её спросили, Лидия хотела отвечать и с лёгкой дрожью ждала этого момента. Она встала из-за парты и начала читать стих с места, не выходя к доске. Лидия прочитала стихотворение наизусть без запинок, сумев справиться с волнением и стеснительностью, и получила оценку – четыре. Теперь дошла очередь до Крышинковской Тани, её соседки по парте. Таня читала вяло, монотонно, даже слегка запинаясь, а в самом конце прочтения, как всегда, заулыбалась. У Тани была постоянно на лице слащавая улыбка, как у её мамы, которая работала в школе и иногда на переменах заходила в класс, где училась её дочь. Мать Крышинковской была худая и высокая, в руках она носила с собой толстую пачку тетрадей, слегка прижав их к себе. На голове у неё возвышалась сложная причёска. Она, как ломаная линия, сгибалась над партой дочери – и на лице её всегда блестела стеклянная улыбка, чем-то похожая на её очки.

У её дочери были тёплые насмешливые карие глазки и две длинные тёмно-русые косички, почему-то всегда растрёпанные, как будто их заплетали не утром перед школой, а поздним вечером, и она уже с ними спала на подушке. Отношение к ней было подчёркнуто доброжелательным со стороны всех учеников класса и особенно учительницы – все, как казалось Лидии, любили её прежде всего за то, что она была дочерью уважаемой женщины-завуча. Сказать по правде, к Лидии относились все в классе тоже неплохо, и с соседкой Крышинковской она никогда не ссорилась, хотя искра соперничества часто между ними пробегала. Наверно, аккуратные тетради отличницы с одними пятёрками могли вызвать зависть, но только не у Лидии, которая совершенно не умела тогда завидовать, что вызывало недоумение и раздражение у многих. Несмотря на приятные, вкрадчивые речи и улыбки Тани, что-то отталкивало Лиду от дружбы с ней. Она ей казалась слишком сладкой, похожей на растаявшую конфетку. Неестественность, притворство, неблагодарность – вот что никогда не могла простить людям Лидия, это она чувствовала с детства.

Сейчас неожиданно наступил момент, когда выступление Лиды, её прочтение стихотворения, было гораздо лучше, чем у её соседки по парте. Лида понимала это и вдруг услышала: Крышинковская Таня – пять. Эта была такая несправедливость, что Лида даже вздрогнула. Конечно, она могла заплакать от обиды, но вдруг окаменела. Парта её стояла рядом с окном, она не могла больше слышать лживый голос учительницы, отвернулась и стала смотреть в окно.

Рядом со школой через дорогу находился её дом, он глядел окнами на школу. Этот родной дом, где ей всегда было тепло и комфортно. Лидия как бы выпала из урока, переключилась на другую программу, выстроила по воздуху мост из школьного окна к своему дому и незаметно для всех ушла, ясно представив: она у дома, ласково встречает её скрипучая калитка во дворе, старые ветвистые тополя весело перебирают ветвями.

Через несколько минут или секунд она очнулась и стала слышать и видеть всё, что происходило на уроке. Лидия тогда была маленькой девочкой – беды и радости у неё были тоже маленькие, но неприятный осадок остался.

Теперь неожиданно для себя, встретившись с городом своего детства, столкнувшись с людьми, которых когда-то знала и о которых, как казалось, навсегда забыла, Лидия задавала себе вопрос: «А для чего я приезжаю? Зачем спешу возвратиться сюда?» Конечно, только потому что в этом городе прошло детство. Здесь сохранились старые тополя, которые, наверное, в своей морщинистой коре хранят память о её бабушках и прабабушках. Здесь сейчас живёт мать Лидии, какие-то родственники. Здесь острыми осколками разбитого стекла переливаются её первые обиды и первые радости.

4. Встречи и проводы

Лидия продолжала идти, но чем ближе она подходила к дому, тем сильнее какая-то невидимая сила толкала её назад. Дом, в который она так спешила возвращаться, твёрдо зная, что в нём её всегда ждут, теперь казался чужим и неприветливым. Она впервые ощутила себя непрошеным гостем.

Дверь открыла невысокая сутулая седая женщина с печальными глазами в байковом пёстром халате и в стоптанных тапочках. Это была мать Лидии, она торопливо проводила дочь в свою маленькую комнатёнку. Было очень тихо, лишь за окнами громыхали неуклюжие машины. Лидия вынула из сумочки нехитрые подарки, которые успела купить по дороге. От чая Лидия отказалась, присела на диван, осторожно начала разговор. Не прошло и двух часов, как ключ в замке звякнул, послышались тяжёлые шаги Любы, жены брата.

– Кто ещё к нам пришёл? – недовольно выкрикнула Люба с порога, но в комнату не вошла, а пошла сразу на кухню.

Конечно, она сразу догадалась, что приехала Лидия, увидев в коридоре её вещи и услышав её голос. Люба стала угрожающе громыхать кастрюлями, при этом зло бормотала что-то.

– Мать, что это за селёдка лежит у нас в холодильнике? – донёсся громкий визг до комнатушки.

Лидия с матерью прервали разговор и стали настороженно прислушиваться к резким звукам. Люба явно затевала ругань. Мать встала и хотела выйти из комнаты, но в этот момент возникла маленькая и юркая фигура Любы с выпученными, белыми от злости глазёнками, нагло смотрящими из-под длинной сальной чёрной чёлки; шея у неё вытянулась, высоко приподнимая маленькую ужиную голову. Если нужно описать её портрет, то прежде всего надо бы сказать не о гладко причёсанной тёмной голове с конским хвостиком, а скорее о маленьких светлых глазках, настолько бесцветных, что даже не угадать – какого же они цвета на самом деле. Видимо, зная это, Люба обводила их густо чёрным карандашом.

– Эту селёдку привезла мне Лида, – как можно спокойнее ответила ей мать.

– Пусть она её сожрёт сама. Что она – не знает, как мы любим копчёную скумбрию? И как она вообще посмела сюда явиться? Кто её звал? Ты забыла, как она выгнала твою внучку Наденьку?

– Я приехала к себе, а не к тебе домой. Эту квартиру получил мой отец за несколько лет до смерти. И Надю я не выгоняла, – быстро выговорила Лидия.

– На – вот! – протянула кукиш Люба. – Эта квартира теперь моя. Мать её на нас оформила, так что убирайся живее, пока твой брат с работы не вернулся и мы не вытолкнули тебя в шею, как ты нашу Наденьку.

– Вы же просили, чтобы она погостила у меня с недельку, – почти плачущим, но твёрдым голосом оправдывалась Лидия, – а она, приехав, сказала, что хочет жить у меня постоянно, что ей нужна столица. Я же объяснила, что только недавно устроилась на новую работу и получаю немного. И содержать её не могу. Да и у вас нет денег на учёбу на платном отделении в институте.

– Вот как, – перебила её Люба. – Врёшь ты всё. Она не просилась постоянно жить у тебя, она хотела только первое время пожить. Наденька обманывать не станет. А ты её выгнала.

Люба схватила сапог Лиды и бросилась к ней. Мать повисла на руке невестки.

– Я не позволю её бить! – крикнула мать.

– Пусти! Её надо проучить, – ревела на весь дом Люба.

– Только тронь меня – я заявлю на тебя в полицию, – прокричала Лидия, вскочив с дивана.

– В полицию? Я покажу тебе полицию! – прошипела угрожающе Люба.

Она выбежала с сапогом из комнаты, схватила второй сапог Лидии, открыла дверь и выбросила их на лестничную площадку, затем, с силой хлопнув дверью, ушла в свою комнату.

Изо всех сил Лидия старалась молчать, доказывать что-то бесполезно: никто не хотел никого слушать – у каждого была своя правда.

Лидия с матерью находилась в комнате, где умер её отец. И она подумала: «Если бы только был жив отец, то ничего подобного никогда бы не произошло. Никто не позволил бы захлопнуть передо мной дверь в родной дом».

– Мне пора! Я поеду на вокзал, – сразу засобиралась Лидия.

– Но поезд уходит ночью, – вздохнула мать.

Лидия посмотрела на мать, и чувство досады ушло: как постарела она за эти последние годы… И ей стало горько. Старушка стала собираться, чтобы проводить дочь, а та, огорошенная происшедшим, мечтала поскорее уйти. Тот воздушный чистый шар детских воспоминаний лопнул. Обстановка враждебности и лжи окружала всё плотнее, на душе у Лидии стало мрачно и пусто. И ей захотелось больше никогда сюда не возвращаться.

Такси мчалось по тихим улицам. Через полчаса Лилия с матерью были на вокзале.

Они почти всё время молчали. Было холодно и грустно. Наконец объявили посадку. Лидия пристально смотрела на мать, как бы надолго стараясь запомнить родные черты лица.

– Спасибо, что проводила. Не надо ждать отправления поезда: возвращайся домой. Я позвоню, когда доберусь до места.

Лидия старалась казаться внешне спокойной, ей давалось это с трудом, слёзы подкрадывались к глазам. Перед ней стояла маленькая сутулая старушка с морщинисто-бледным лицом, сливавшимся по цвету с седыми волосами, торчавшими из-под берета. Она прижимала к груди руки, умоляюще и виновато моргая сузившимися и опухшими глазами, и повторяла одно:

– Прости меня, Лида! Я ничего не могу с ними сделать. Это всё Костя со своей женой и дочерью. Я ничего не могу с ними сделать! – она произносила эти слова рыдающим голосом, от которого разрывалось сердце.

Что она могла действительно изменить? Старая и слабая, глотающая каждый день вместе с обидами по десятку таблеток, у которой родной сын отнял квартиру; теперь вместо хозяйки она превратилась в жалкую приживалку. Лидия тоже ничего не могла изменить, хотя её выгнали из родного дома. Воевать и судиться с родными людьми она считала низким и подлым делом.

– Не надо, мама! Перестань! Видишь, все смотрят на нас.

Лидия махнула рукой и вошла в вагон. Всю дорогу перед глазами плыло искажённое переживаниями страдальческое лицо матери и звучали её слова – как крик израненной души.

Время! Только время может притушить боль и злость разгоревшегося пожара между самыми близкими людьми, только вряд ли оно способно что-то исправить.

Наконец вагон тяжело и резко дёрнулся и медленно поплыл. Замелькали знакомые здания города детства, а потом всё исчезло: поезд набирал скорость, унося Лидию всё дальше и дальше…

Таёжные шишки

Ёлки, как зубья вил, торчали вдоль дороги. Тёмный таёжный массив сгущался по обеим сторонам трассы, по которой, насупившись, недовольно ползли громоздкие машины. Тягучий рёв моторов пугал зверьё и птицу. Они не хотели уходить со своих веками насиженных мест и уступать свой дом-тайгу более сильному механическому зверю, тому, кто металлическими ковшами и резиновыми колёсами прокладывал себе дорогу. Иногда, не выдерживая непрекращающегося рокочущего надоедливого звука, мелкие животные пытались пересечь быстро трассу, но редко кому из них это удавалось.

Человек, сидящий за рулём в кабине, угрюмо и устало смотрел вперёд, не замечая первозданной могучей красоты сурового леса, разделённой пополам узкой лентой асфальтированной дороги. Водители старались не нарушать маршруты и плотный график работы, мечтая по возвращении домой о домашнем уединении и домашней пище или шумной компании, – на это судей нет, у каждого свой вкус.

Есть, конечно, что-то таинственное и притягательное в слове «тайга». Что-то дремучее, неторопливое и манящее. Невольно представляешь себе густой, труднопроходимый, бескрайний лес. Сонно и лениво качают ветви старые чёрные ели. Все они в иглах. Если неосторожно заденешь плечом ветку, то сразу получишь колючий хлопок за то, что побеспокоил их многовековой сон.

Вот где-то раздался резкий тревожный писк незнакомой птицы. Она предупреждает обитателей здешних мест о том, что появился непрошенный гость. Тайга присматривается к тебе и спрашивает: