Иудейская богиня. Серия «Писатели Израиля»

Жилось сотрудникам посольства трудно. Они могли только раз в день обедать в самой гостинице – встречать шаббат. А для завтраков и ужинов Голда, стремясь уложиться в тощий бюджет, продукты доставала сама.

В каждый номер купили по электроплитке. По одной на каждый номер. Пытались купить ножи и вилки в магазинах – оказалось дефицит, потому одолжили в гостинице.

Два раза в неделю сотрудники посольства шли рано утром на рынок, покупали продукты и укладывали между двойными рамами окон, чтоб они не портились…

Молчание – английский способ беседовать, – сказал кто-то из сотрудников, намекая на микрофоны. Но они спорили до хрипоты: кто они теперешние евреи СССР? Какие они? Что еврейского в них осталось?

Они уже слышали некоторые признания, что люди живут двойной жизнью – сидят на работе, а мысленно в своем еврейском Государстве. Что самое главное – это то, что происходит именно там. Конечно, для кого-то и Биробиджан стал «Красным Сионом». Но ведь это сказка, созданная декретом. Например, Калинин считал, что еврейской культуре лучше всего развиваться в Биробиджане и еврейским писателям нужно дотянуть литературу именно до тех мест…

Посольские сколько не спорили мысленно с Голдой, Шаретом или Бен-Гурионом – не могли согласиться.

«Положение сложилось трагическое, – пишет Голда в «Воспоминаниях, – члены миссии, имевшие в России близких родственников – братьев, сестер, даже родителей, – все время терзались, не понимая, можно ли им увидеться с теми, о встрече с которыми они так мечтали, ибо, если это откроется, что у них есть родственники – израильтяне, это может окончиться судом и ссылкой.

Трудная то была проблема: бывало, мы несколько дней подряд взвешиваем «за» и «против» – должен ли Икс встретиться со своей сестрой, надо ли принимать продукты и деньги старой больной матери Игрека – и, как правило, приходили к выводу, что это может причинить им вред и ради них же лучше не предпринимать ничего. Были, конечно, исключения. Но я и сегодня не решаюсь о них написать, потому что это, может быть, опасно для евреев, все еще находящихся в России… был 1948 год, время нашей, так сказать, «первой любви», и нам было очень трудно понять и принять систему, в которой встреча матери с сыном, которого она не видела тридцать лет, да который, к тому же, член дипломатического корпуса и «персона грата» в Советском Союзе приравнивается к государственному преступлению» (Голда Меир, «Моя жизнь», Чикмент, «Аурика», 199, стр.301).

В общем, все знала, все понимала и все же решилась на отчаянный поступок. Предупредила раввина Шлифера, что надеется посетить субботнюю службу. Осталось ли это в тайне от МГБ или нет – неизвестно. Но все действительно получилось как бы случайно. Тем более, что рав Шлифер первый нарушил правила игры. Произнес благословение и пожелал доброго здоровья не только членам правительства, но и Послу Израиля. Естественно, все при полном молчании стали искать глазами Посла.

Только отошла она от синагоги, как некий старый человек дал ей знать, что хочет сказать несколько слов: «Я пойду вперед, а вы за мной».

Могла быть и провокация, но Голда, человек неробкого десятка пошла за стариком. Он повернулся к ней лицом и совершенно неожиданно для Голды прочел благодарственную молитву: «Благословен Ты Господь Б-г наш, Царь Вселенной, за то, что сохранил нас… и дал дожить до этого дня»…

И исчез. Как невидимка, оставив Чрезвычайного и полномочного Посла с открытым ртом…

Ее детство, проведенное так давно в России, было для нее мертво. Ее интеллекту было не под силу вернуть его. Но она вдруг почувствовала, что ее внимание приковано к чему-то более важному. Она еще не знала, что это, но ощутила, как в глубине ее существа вздрогнуло, оживая прошлое, которого она не узнавала…

8

Пусть простит меня читатель за слишком длинную выдержку из ее воспоминаний. Здесь грех что-то придумывать, а напомнить надо, хотя почти любой из нас знает все произошедшее тогда наизусть. Многие фотографировали ту новогоднюю толпу. Фотографию размножили в сотнях экземпляров. Брали свое изображение в кружок, вообще как-то выделяли. Уже в Израиле репатрианты из России показывали Голде эту фотографию. Гордились ею. Автором знаменитого снимка был восемнадцатилетний Давид Хавкин. В своих позднейших воспоминаниях он писал:

«Фотографировать было не трудно. Сложнее распространить фотографию, ведь распространение – это самое страшное преступление по советским законам.

Возле синагоги всегда стояли свахи, торгаши и прочие. Я выбрал одного торгаша, заинтересовал низкой ценой, и он согласился. Подготовил первую пачку фотографий, принес ему, и они разошлись как семечки…

Самым знаменательным для меня был тот день, когда пришел отец, созвал семью и показал нам эту фотографию, которую он приобрел около синагоги. Никто не знал, что я сделал этот снимок, и это был один из самых радостных дней моей жизни» (Феликс Кандель, «Книга времен и событий», т.6, «Гешарим», Иерусалим-Москва, 2007, с.129)

В 1948 году в СССР в советской печати была опубликована и фотография вручения Голдой верительных грамот. Пожелтевшую от времени газету не раз встречал в Израиле. Сохранили. Значит, было особенно дорого…

Но вот страницы, в которых Голда описывает тот день: «…улица перед синагогой была неузнаваема. Она была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной Армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто-двести человек – тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит и даже – кто они такие. Но потом я поняла. Они пришли – добрые, храбрые евреи, пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько секунд, они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтоб я могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически – без слов евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства. Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная под тысячами устремленных на меня взглядов…

Служба закончилась, и я поднялась, чтоб уйти, – но двигаться мне было трудно… Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня. И люди протягивали руки и говорили «наша Голда» и «шалом, шалом» и плакали…

Две фигуры из всех я и теперь вижу ясно: маленького человека, все выскакивающего вперед со словами: «Голделе, лебен золст ду, Шана това» (Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом!) и женщину, которая только повторяла: «Голделе! Голделе!», улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.

Я не могла бы дойти пешком до гостиницы, так что, несмотря на запрет, евреям ездить по субботам и праздникам, кто-то втолкнул меня в такси. Но такси тоже не могло сдвинуться с места – его поглотила толпа ликующих, смеющихся, плачущих евреев.

Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям, чтоб они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться – есть ли что-нибудь общее между нами. Но я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос Ир зайт геблибен идеен!» (Спасибо вам, что вы остались евреями!»). И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество. Наконец, еще через несколько минут, они дали такси уехать.

В гостинице все собрались в моей комнате.

Мы были потрясены до глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали. Откровение было для нас слишком огромным, чтоб мы могли это обсуждать, но нам надо было быть вместе.

Эйга, Лу и Сара рыдали навзрыд, несколько мужчин закрыли лицо руками. Но я даже плакать не могла. Я сидела с помертвевшим лицом, уставившись в одну точку. И вот так, взволнованно до немоты, мы провели несколько часов. Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями». (Голда Меир, «Моя жизнь», стр.303—305)

9

В 1948-м уже всем были известны методы и фашизма и черносотенного антисемитизма: они сулили книгам – костры, авторам – концлагеря.

Сталин сам был крайне озадачен яростью антисемитской нацистской пропаганды на оккупированной территории.

Было ли что-либо в Москве ранее, что-то вроде такой демонстрации? Вообще говоря, не могло быть. Вот же и сама Голда пишет: никто из евреев к ней не приходил на прием. При упоминании ее, имени в синагоге поначалу была полная тишина… Самой сильной эмоцией, конечно же, был страх.

24 августа 1941 года в Москве, в Центральном парке культуры и отдыха им А. М. Горького состоялся «митинг представителей еврейского народа».

И слово «народ», кстати, вопреки сталинской теории пригодилось. И выдающиеся имена – Соломон Михоэлс, Илья Эренбург, Самуил Маршак, или музыканты, те которые будут «засорять кадры консерватории» – Давид Ойстрах, Яков Флиер, Эмиль Гилельс – тоже пришлись ко двору.

В прежние годы из всего советского правительства с сионистами заигрывал один только Феликс Дзержинский, теперь вот хитрил Сталин…

Впрочем, все это скоро закончится. Всего было три митинга, третий прошел совершенно незаметно, даже не транслировался по радио. Сталин принялся решать «еврейский вопрос» глобально… Уже восходила звезда 38-летнего генерал-полковника Виктора Абакумова, палача по призванию… Видел кинофильм, в котором его хотели хоть как-то обелить. Повод для горького смеха…

Была еще акция, достойная удивления. Это случилось, за несколько месяцев до Победы 9 мая 1945 года, точнее 14 марта: молебен в память загубленных евреев в Холокосте…

В это же время в Иерусалиме собрался Всемирный совет раввинов. В Москву же съехались с разных городов Советского Союза. Московская синагога на улице Архипова не могла вместить всех желающих, а их было более двенадцати тысяч человек – все еврейские знаменитости от Полины Жемчужиной до Леонида Утесова. Были и не евреи – пел Иван Семенович Козловский. В тот день синагога выручила огромную сумму денег, которая была передана в фонд послевоенного восстановления страны…

Такие молебны собирались еще несколько раз. И тоже вскоре прекратились…

Голда была упряма.

В беседе с заместителем министра иностранных дел Зориным (он ведал Ближним Востоком) Голда завела речь о том, что еврейская проблема может быть решена лишь путем широкой иммиграции евреев на свою историческую родину.

Зорин болезненную тему пропустил мимо ушей. Но после паузы все же сказал:

– Это не решение проблемы. Ну, разве что, евреи станут покидать Америку. В СССР навсегда покончено с этими проблемами…

Голда молчала.

Через десять дней – в Йом Кипур евреи снова окружили синагогу. И снова среди них была Голда.

Естественно, поход Голды и сотрудников посольства в синагогу скрыть не удалось. Сталин заволновался: во-первых, смущала какая-то мистическая тайна. Какие-то тени, которые стали реальностью.

Во-вторых вождь не мог понять, как это евреи, которым он по существу дал Государство, оказались такими неблагодарными! Знал бы, что даже жена Клима Ворошилова – (в девичестве Голда Горбман) поразила своих родных, сказав: «Сейчас и у нас есть своя родина» (Симон Себаг Монтефиоре, стр.610). И он, к этому времени страдавший абсолютной подозрительностью и паранойей сделал вывод: «Все старое поколение заражено сионизмом. Сейчас они учат ему и молодежь».

И Сталин начал пропагандистскую атаку.

7 сентябре 1948 года в газете «Эйникайт» была напечатана статья Льва Гольдберга с критикой сионизма и израильских лидеров.