КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы

ЖЕРТВОЙ МОГ СТАТЬ ЛЮБОЙ

8 июля 1919 года ВЧК по обвинению в участии в контрреволюционной белогвардейской организации арестовала главнокомандующего Вооруженными силами Советской России Иоакима Вацетиса. Бывший полковник царской армии, он сразу же перешел на сторону советской власти. В 1918-м сформировал Латышскую дивизию, что уже само по себе немалое дело: ведь латышские стрелки считались самым надежным отрядом революции. Особо отличился Вацетис при подавлении мятежа левых эсеров. В Гражданскую командовал Восточным фронтом. 6 сентября 1918 года был назначен главнокомандующим Вооруженными силами республики. Но через год его арестовали. Поскольку выдвинутые против него обвинения не подтвердились, его освободили. И все же ему не удалось избежать судьбы многих других военачальников: в 1938-м командарма второго ранга Вацетиса расстреляли.

В марте 1921 года в ЦК пришло заявление от коммунистов – сотрудников Кушкинского отделения Особого отдела Туркестанского фронта. Это был поразительный документ:

«Коммунист, попадая в карательный орган, перестает быть человеком, а превращается в автомат, который приводится в движение автоматически. Даже механически мыслит, так как у него отнимают право не только свободно говорить, но свободно индивидуально мыслить. Он не может свободно высказать свои взгляды, излить свои нужды, так как за все грозят расстрелом…

Благодаря долгому пребыванию в карательных органах, благодаря однообразной, черствой, механической работе, которая только заключается в искании преступников и в уничтожении, они постепенно против своей воли становятся индивидами, живущими обособленной жизнью.

В них развиваются дурные наклонности, как высокомерие, честолюбие, жестокость, черствый эгоизм и т. д., и они постепенно, для себя незаметно, откалываются от нашей партийной семьи, образовывая свою особенную касту, которая страшно напоминает касту прежних жандармов… Являясь бронированным кулаком партии, этот же кулак бьет по голове партии…»

При этом чекисты не в состоянии были совладать с настоящей преступностью.

Ольга Львовна Барановская-Керенская, первая жена главы Временного правительства Александра Керенского, которая впоследствии тоже уехала, оставила воспоминания о послереволюционной России. Вот как описала зиму 1919/20 года:

«В городе начались ограбления квартир и убийства. Прислуги почти никто уже, кроме коммунистов, не держал, дворники были упразднены, охранять дома и квартиры было некому…

Мы понимали, что все идет прахом и цепляться за вещи незачем, что надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми грабителями, не умереть с голоду, не замерзнуть… В течение нескольких месяцев, а может быть, и больше, пока дети не достали мне чугунную печку, я жила, не раздеваясь, и никогда не спала на кровати…

В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла… Тротуаров уже не было, и не было ни конного, ни трамвайного движения (лошади все были съедены), улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди. И как горькая насмешка на каждом шагу развевались огромные плакаты: «Мы превратим весь мир в цветущий сад».

В марте 1919 года сотрудник наркомата по иностранным делам, оказавшийся на Украине, написал возмущенное письмо своему непосредственному начальнику – наркому Чичерину и, прекрасно понимая пределы его компетенции, непосредственно Ленину. Он попал на заседание украинского правительства, где обсуждалась судьба двух сотрудников Всеукраинской чрезвычайной комиссии, и это стало поводом для обсуждения ситуации в чекистском ведомстве:

«Эти третьестепенные персонажи позволили себе утаить известную сумму казенных денег, были повинны в мелком взяточничестве и в мелком вымогательстве в то время, как в учреждении, в котором работали эти «стрелочники», все насквозь пропитано уголовщиной, хулиганством, полнейшим произволом и безответственностью опытных негодяев…

Перед собранием предстала возмутительнейшая картина диктатуры этого официально подчиненного учреждения – картина полного игнорирования им всех законов и распоряжений правительства.

В продолжение долгого времени наркомюст Хмельницкий тщетно добивался от ВЧК сведений о содержащихся в заключении и о расстрелянных по постановлениям ЧК…

Оказалось, что более половины «дел» о лицах, давно уже содержащихся под стражей, заключали в папке лишь приказ об аресте. Никакими способами ни Хмельницкому, ни самим руководителям ЧК не удалось установить мотивов ареста подавляющего большинства заключенных…

Между тем ЧК оказывает сильнейшее сопротивление малейшей попытке разгрузить тюрьмы от лиц, которым упорно не предъявляется никакого обвинения, а предъявить обвинения большинству никак не может, запутавшись в густых сетях произвольных и совершенно беспричинных арестов, произведенных ее агентами…

В Екатеринославе вооруженные с головы до ног люди от имени ЧК, комендатуры города, уголовно-розыскной милиции и других учреждений производят обыски, аресты, подбрасывают фальшивые деньги, напрашиваются на взятки, шантажируют этими взятками, заключая в тюрьму тех, кто эту взятку дал, чтобы в конце концов освободить человека из-под страха смерти за удесятеренную или удвадцатеренную взятку…

В Екаринославе повторилось то, что имело уже место и в других областях: восторженно встретившее наши войска население, с нетерпением ждавшее наступления благоприятных перемен с организацией Советской власти, к величайшему нашему несчастью видит лишь активность Чрезвычайной Комиссии, которая, очевидно, призвана разочаровывать окрыленное надеждами измученное население…»

К концу эпохи Дзержинского госбезопасность старалась контролировать все стороны жизни общества.

В 1926 году заместитель Дзержинского Генрих Григорьевич Ягода подписал циркуляр, запрещающий публиковать сведения о маршрутах поездок и местах выступлений членов правительства и ЦК. ОГПУ было недовольно тем, что некоторые редакции посылали не только репортеров, но и фотографов: «Появление заранее этих сведений в печати облегчало работу всякого рода шпионов и крайне затрудняло работу по охране членов правительства».

ОГПУ постановило:

«Всякая посылка репортеров, фотографов и им подобных работников вслед за отъезжающими членами правительства, как равно и в месте пребывания их вне Москвы, без специальной визы ОГПУ (отдел политконтроля) запрещается.

Редакции, посылающие своих работников без визы ОГПУ, будут подвергаться штрафу, а репортеры, фотографы и пр. аресту».

Председатель Всероссийского союза журналистов Михаил Андреевич Осоргин был арестован, когда он вошел во Всероссийский комитет помощи голодающим Поволжья. Следователь задал ему обычный в те годы вопрос:

– Как вы относитесь к советской власти?

– С удивлением, – ответил Осоргин, – буря выродилась в привычный полицейский быт.

МОНЕТАРИСТ И РЫНОЧНИК

В 1922 году на съезде транспортников выступал Феликс Эдмундович Дзержинский. Он говорил:

«Полагают некоторые товарищи, что если напечатать достаточное количество денег, то это разрешило бы стоящие перед нами проблемы. Но это глубочайшее заблуждение, это иллюзия, ибо печатный станок только тогда в условиях нашей новой экономической политики может себя оправдать, если он станет печатать такое количество денег, какое необходимо для товарообмена между городом и деревней, между одной отраслью промышленности и другой, между транспортом и промышленностью.

Но если в стране нет хлеба, если нет готовых изделий, то никакая напечатанная бумажка не может этого хлеба, этих изделий создать. Необходимо создать листовое железо, необходимо отлить чугун, необходимо возделать поля, сжать и смолоть хлеб для того, чтобы печатный станок мог выполнить свою миссию…»

Читая сейчас эти слова, можно подумать, что это выступает современный либеральный экономист, а не председатель ГПУ. После окончания Гражданской войны работа в госбезопасности отходит у Дзержинского на задний план.

В эти годы Дзержинский выполнял безумное количество обязанностей: он был председателем Главного комитета по всеобщей трудовой повинности, председателем комиссии по борьбе со взяточничеством, председателем комиссии по улучшению быта московских рабочих, председателем общества друзей кино, председателем комиссии по улучшению жизни детей, председателем комиссии по пересмотру структуры всех ведомств СССР, членом президиума общества изучения проблем межпланетных сообщений…

Но все это были второстепенные должности. В большой политике Дзержинский не преуспел. Он так и не стал членом политбюро, остался кандидатом, менее авторитетные в партии люди легко обошли его. По непонятным причинам Ленин не особо его жаловал и не выдвигал в первый ряд.

В апреле 1920 года Дзержинского отправили на Украину руководить борьбой с бандитизмом. Несколько месяцев он был начальником тыла Юго-Западного фронта. Он страдал от нервного и физического переутомления, ему предписали курс лечения.

26 июня 1920 года он писал Ленину из Харькова:

«Дорогой Владимир Ильич!

Спешу ответить, что я не подчинился только букве предписания ЦК, я не на даче, но я усиленно лечусь водолечением. Врачи нашли только нервное переутомление, а все остальное в полном порядке, в том числе и легкие. И я лечусь усердно – желая еще поработать…

С Махно мне не везет. С ним можно было скоро расправиться, имея конницу. У меня ее не было. Только теперь удается мне сколотить полк из эскадронов, которые удалось выклянчить. Надеюсь через неделю пустить этот полк в действие.

Я хотел бы, чтобы ЦК решил, как долго мне здесь оставаться. Мое пребывание здесь усиливает темп работы ЧК, и мне кажется, что дальнейшее пребывание необходимо. Но из Москвы т. Ксенофонтов и другие по ВЧК и Главкомтруду жалуются, что я слишком засиделся на Украине и от этого там работа страдает. Мне самому трудно решить. Я думаю побыть здесь еще недели две, потом на неделю вернуться в Москву, чтобы затем приехать сюда обратно. Буду ждать решения ЦК».

Секретарь ЦК Крестинский по просьбе Ленина сообщил Дзержинскому: «Ждем Вас в Москву к пленуму, здесь, вероятно, придется пробыть недели две (пленум, Интернационал, совещание Комтрудов), потом можете вернуться на Украину».

Ленин, надо понимать, исходил из того, что в Москве он может обойтись без Феликса Эдмундовича.

Троцкий вспоминал позднее:

«Дзержинский отличался глубокой внутренней честностью, страстностью характера и импульсивностью. Власть не испортила его. Но этих качеств не всегда хватало для тех задач, которые на него ложились. В эпоху Ленина не могло быть и речи о включении его в политбюро…

Самостоятельной мысли у Дзержинского не было. Он сам не считал себя политиком, по крайней мере при Ленине. По разным поводам он неоднократно говорил мне: «Я, может быть, неплохой революционер, но я не вождь, не государственный человек». В этом была не только скромность. Самооценка была верна по существу. Политически Дзержинский всегда нуждался в чьем-нибудь непосредственном руководстве…

В 1921-м или, может быть, в 1922-м Дзержинский, крайне самолюбивый, жаловался мне с нотой покорности к судьбе в голосе, что Ленин не считает его политической фигурой. «Он не считает меня организатором, государственным человеком», – настаивал Дзержинский.

Ленин был не в восторге от работы Дзержинского на посту наркома путей сообщения. Дзержинский действительно не был организатором в широком смысле слова. Он привязывал к себе сотрудников, организовывал их своей личностью, но не своим методом… В 1922 году Орджоникидзе и Дзержинский чувствовали себя неудовлетворенными и в значительной степени обиженными. Сталин немедленно подобрал обоих».

Троцкий несколько раз в своих книгах, написанных уже в эмиграции, возвращался к личности Феликса Эдмундовича:

«В течение двух-трех лет Дзержинский особенно тяготел ко мне. В последние годы поддерживал Сталина. В хозяйственной работе он брал темпераментом: призывал, подталкивал, увлекал. Продуманной концепции хозяйственного развития у него не было…

Охлаждение между Лениным и Дзержинским началось тогда, когда Дзержинский понял, что Ленин не считает его способным на руководящую хозяйственную работу. Это, собственно, и толкнуло Дзержинского на сторону Сталина. Тут уж Ленин счел нужным ударить по Дзержинскому как по опоре Сталина».