Заложники Кремля

– Как там молодая?

Это о маме. Светлана:

– Ой, они с Васей помирились.

На что Сталин зло отозвался:

– Ну, и дура.

Светлана матери это рассказала.

Потом, когда наступил окончательный разрыв и отец не отдавал нас маме, Светлана пыталась на эту тему поговорить со Сталиным, заступалась за нашу мать. Но тот категорически отказался вмешаться:

– Нет. Все вы бабы – дуры. Я в свое время ей помог, теперь – все.

Такой у него был характер, непоследовательности не терпел.

И в то же время Сталин сказал якобы Берии: Светлану и Васькину жену не трогать, за ними не следить. Мама всегда задавала себе вопрос, почему она уцелела? Ведь всю сталинскую родню перемолол МГБ! И только в этом находила ответ: Сталин спас. И всю жизнь была ему благодарна. Она благодарный человек.

Отца тоже злым словом не вспоминала, хотя он обрек ее на восемь страшных лет разлуки с детьми. Мама смогла нас увидеть только после смерти Сталина, я уже учился тогда в суворовском училище, под Калининым.

Моему помещению туда предшествовало такое событие. Я учился во 2-м классе 59-й школы в Староконюшенном переулке, на Арбате. Как-то в раздевалке ко мне подошла пожилая женщина и спросила:

– Ты Саша? Васильев?

А нас записали Васильевыми, чтобы в школе не пялились, по фамилии новой жены отца Капитолины.

– Я твоя бабушка, – продолжила женщина. – Ты помнишь свою маму?

Я кивнул:

– Помню.

– Выйди из школы, я тебя подожду.

Как ни страшно было, я ее послушался. Мы зашли в соседний подъезд. Там стояла мама… Но за мной, видно, кто-то следил, донесли в тот же день. Отец позвал меня в свой кабинет и жутко совершенно избил. Вдобавок наказал ссылкой в училище – подальше от Москвы.

Мама стала хлопотать о нас, как только умер Сталин. Первое письмо написала Берии, но с ним вскоре началась своя история, его арестовали. Тогда она как-то сумела дозвониться до Ворошилова:

– Примите меня, заклинаю вас. Я не знаю, где дети, что с Василием.

А отец уже сидел во Владимирской тюрьме. Маме разрешили забрать меня из училища, и мы вместе поехали за Надей. Она в это время была с Капитолиной в Анапе на Черном море, какие-то путевки им кто-то подкинул, пожалел их.

Маме дали квартиру на Новослободской. Это Ворошилов распорядился, понимая, в каком отчаянном положении она находится. Дом был ведомственный, но вполне обычный, здесь жила и уборщица в коммуналке, и начальник московской милиции в отдельной квартире, и писатель Эрдман, и футболист Хомич…

Мы существовали относительно спокойно, насколько это было возможно, пока не прошел ХХ съезд с его разоблачениями. После него началось… У нас ретивая очень директриса в школе была. Пальцем на меня показывала:

– Тебя надо повесить как сталинского выб-дка!

Извините за выражение. Я не выдержал, ушел, так школу и не закончил. Мы ждали, вот-вот нас арестуют…

А дома телефон молчал. Люди боялись звонить родственникам развенчанного тирана. Но вокруг мамы все-таки хороший народ всегда собирался. Телефон зазвонил. Мама с юмором была, ответила:

– Але, это квартира Волгиных.

Почему Волгиных? Сталинград тогда переименовали в Волгоград…

– Она не вышла больше замуж?

– Еще как вышла! Дважды! Была замужем за таким историком, философом… Он ее любил бесконечно, во всех отношениях положительный человек. С ним она посчитала необходимым расстаться в 1953 году, когда появилась возможность забрать нас. И бабушка ее поддержала:

– Галя, у детей было столько мам, теперь им отцов надо запоминать? Разводись.

Потом, когда мы подросли, мама поняла, что жизнь уходит, и вышла за прелестного человека, тоже историка. Он внезапно, в секунду умер – где-то оторвался тромб.

А у мамы начались проблемы с ногами. «Сосуды курильщика». Ей ампутировали ногу. После этого она прожила тринадцать с половиной лет. И ни разу, ни разу не посмотрелась в зеркало! Женщина! Врачи, уже после ее смерти, сказали: это чудо, что она столько жила. У нее не было ни мелких сосудов, ни вен, все сгорели. Не зная, кто она, доктор сказал: видно, эта женщина пережила страшные трагедии…

– Как она вообще выдержала эту жизнь…

– Это мне надо было иметь характер и волю. Кто б такое мог вынести сам!.. Она начинала пить… Светлана, когда приезжала в Союз, сказала:

– Мужикам этого не простила бы, но женщину я могу понять.

Она сама много страдала и чувствовала маму.

– А как Вы относились к отцу?

– Боялся. Боялся и не любил. Потом, когда стал старше, я его жалел и сейчас жалею. По сути, он мальчик был, когда его посадили в тюрьму, только-только за тридцать. Избалованный мальчик, которого развращали, кто как мог. Не знаю, можно ли выдержать такое давление и не сломаться. Он маме как-то сказал:

– Галка, ты меня тоже пойми, ведь я жив, пока жив отец!

И ведь так и случилось. Поэтому она его и жалела, и прощала, сколько хватало сил. И о Сталине – когда я начинал что-то против говорить, у меня к нему свое отношение – не давала слова плохого сказать. Всегда восставала категорически.

…Стали возвращаться из лагерей мамины подруги, из Магадана, из Воркуты… Я слушал их рассказы, тогда-то у меня и сложилось определенное отношение к сталинизму. Мне потом энтузиасты писали: «Вы плохой, как Вы к дедушке относитесь, а он, я сам наблюдал, с Вами играл».

Этого не было. Дед меня, скорее всего, и не видел. В этой семье были совершенно изуродованные отношения. Меня спрашивают:

– Вы любите своего дедушку?

Это все равно, что спросить, люблю ли я Джорджа Вашингтона. Я знал, что есть Сталин и что я как-то с ним связан и потому должен сидеть тихо.

– Удалось избавиться от этого комплекса?

– Трудно ответить. У меня очень сложное отношение к этому человеку, который до сих пор вызывает во мне священный ужас.

Кстати, всерьез о феномене Сталина меня заставила думать перестройка. Раньше не хотел в это влезать, точнее, не позволял себе. Но когда опять подняли крик: плохой, плохой! – не выдержал. Не может же человек состоять из одних черных квадратов, так же, как из одних белых! Однако, я даже попыток осмыслить это явление ни в политике, ни в науке, ни в печати пока не встречаю. Так проще: все свалить на одного человека и снять ответственность с себя.

Наверное, все дело в том, что правда, как правило, никому не нужна. Она страшно деромантизирует, если можно так выразиться, жизнь.