Заложники Кремля

– Вы сохранили его фамилию. Почему?

– Да пусть бы они треснули-лопнули, я бы не сменила! Знаете, за что мне сразу понравился мой будущий муж? Ему было абсолютно все равно, какую фамилию я ношу.

– Эта фамилия вам больше помогала или мешала?

– Принадлежность к семье Деда стала, конечно, причиной многих переживаний. После разоблачений Хрущева некоторые знакомые бежали от меня, как от чумы. Бывали случаи, когда в компаниях узнавали, чья я внучка, и у людей сразу менялись лица. «Как вы могли ее пригласить?» Кто-то в ярости хлопал дверью.

Но ведь в год смерти Деда мне исполнилось пятнадцать лет. Какое отношение к «культу» я могла иметь?

Наверное, что-то из написанного о Деде – правда. Но в самом его разоблачении, внезапном, как гром среди полной тишины, было что-то не совсем чистое. Что, взрослые люди, которые стали кричать, что все было так ужасно, раньше не видели этого? Даже я никогда не воспринимала Деда идеальным. Но его, мне казалось, любили. Например, прислуга в Зубалове, где семья отдыхала на даче. Правда, когда ждали его приезда, нервничали, все словно наэлектризовывалось.

Прислуга начинала метаться по лестницам сверху вниз. Дом был двухэтажный, но не очень большой. Никаких дворцов и шикарных застолий, какие показаны в фильме Юрия Карры «Пиры Валтасара», и близко не было. Это не имеет ничего общего с бытом нашей семьи. Да, прислуга бегала: ой! ай! Конечно, дистанция существовала.

– Как Вы его называли?

– Дедушка.

– А дедушку можно было дернуть за усы?

– Нет, ни в коем случае. Это как-то было ясно. Я, например, побаивалась говорить с ним по телефону. В общении с чужими людьми он всю жизнь подавлял, думаю, не без труда, свой акцент, довольно сильный. И это ему почти удавалось. Но дома он за своей речью не следил. А по телефону акцент мешал даже понимать его.

Маме полагалась пенсия за отца, но Дед решил выдавать деньги сам: раз в месяц. Только он часто об этом забывал. Ма ждала дня два-три и посылала меня звонить. Чего я не любила ужасно!

По телефону у Деда становился очень заметен грузинский акцент. Я и так волновалась, выполняя малоприятную миссию. Ведь задержка выплат напоминала о зависимости, пусть даже и от родного деда. А тут еще этот акцент, который иногда даже не позволял понять, что Дед говорит. Я сбивалась, отвечала невпопад. Он раздражался, акцент угрожающе усиливался… Я бормотала:

– Да, да, все в порядке.

И на всякий случай поскорее вешала трубку, так и не решившись заговорить о задержанных деньгах.

В нем жили два человека. Простой, добрый, слабый. В последние годы ему уже тяжело было в Зубалове подниматься на второй этаж, где располагалась его спальня, и под нее переоборудовали кинозал на первом. Старый Дед был, быстро уставал… Я безумно ревновала его к Светлане. Если ее не оказывалось на даче, когда приезжал Дед, чувствовала себя счастливой: хоть на время – но он только мой!

Но стоило ему надеть шинель с золотыми погонами, фуражку с гербом, и он становился выше и шире, как на плакате. Я всегда оказывалась не готова к такой перемене. Как-то, уже в шинели, он долго смотрел на меня, точно ждал чего-то. Я же во все глаза глядела на него. Наконец, он произнес непонятное:

– Смотрите!..

И уехал. Я тотчас почувствовала – что-то упущено, сделано не так.

– Ну что же ты, – сказала Светлана, – надо было его поцеловать. Он ждал!

Так вот, даже я, при всем моем обожании, не воспринимала Деда как идеал. Не то, чтобы видела в нем недостатки, для этого я была слишком мала, а большинство наших встреч пришлось на годы раннего детства. Просто я воспринимала его никаким не идолом.

В кругу семьи это был… трудно подобрать слова… нормальный, земной человек. К тому же с детства, несмотря на то, что зачитывалась романтической литературой, я знала – жизнь не окрашена в розовые тона. Много людей злых, некрасивых… А те, которые молились на него или делали вид, что молились? Мне хотелось бы это понять – они что, были слепы и сразу, как по команде, прозрели?

Особенный протест вызывало то, что с разоблачениями выступил Хрущев. Был верным слугой, а когда хозяин умер, спустил на него всех собак. Мы-то знали, как роскошно он жил! Хрущев и Щербаков (член ЦК, первый секретарь Московского горкома и обкома партии. – Авт.) занимали под Москвой дачи с большим общим парком. Но едва Щербакова не стало, и Хрущев сразу отгородился от соседей могучим забором, оставив вдове только кусочек земли. Моя мама дружила с женой Щербакова, и когда мы приехали к ней – глазам своим не могли поверить. Хрущев буквально девять десятых общей территории забрал себе.

Но дело, конечно, не только в Хрущеве… Помню, при Брежневе возникла уже антихрущевская волна, и появился фильм «Освобождение». Мы с мужем ходили на этот фильм. Когда Сталин появлялся на экране, зал гремел аплодисментами. Это была любовь.

Все не так примитивно, как это пытаются доказать разоблачители Деда. Многие любили его искренне. Совершенно потрясающий пример – Дуся, Евдокия Ивановна, заменившая моему сыну бабушку. Она была подавальщицей сначала в Зубалове, потом ее перевели на ближнюю дачу, в Волынское. Дуся была молодая вдова, добрая, приветливая. Деда обожала…

– Как не обожать? Вся работа кремлевской официантки – ждать в пустой даче приезда хозяина. В Зубалове Сталин в последние годы почти не появлялся, а полный штат прислуги и охранников состоял на довольствии – как и на других дачах под Москвой и на Черноморском побережье. А колхозники в это время вкалывали бесплатно, за «палочку» в трудодне…

– Конечно, «при Кремле» легче было прокормиться. Некоторые наглели от безделья, жирели. Дед не раз пытался урезать рацион семьи, угрызаясь, что питание слишком дорого. Не получалось! Это встречало не явное, но совершенно непреодолимое сопротивление – прислуге ведь должно что-то оставаться. Помню, кто-то пожалел подавальщиц, плоховато будто бы живут. Ма вспыхнула:

– Да они лимоны в воду выжимают!

Так официантки делали себе лимонад. Тогда это была неслыханная роскошь.

Встречались, разумеется, и корыстные люди, и фальшивые. Но были и те, кто любил Деда искренне. После его смерти Дуся дала в церкви обет помогать нам с Ма, что бы ни случилось, и сдержала его. Хотя у нее появилась своя семья. Она еще при жизни Деда вышла замуж за молодого и красивого киномеханика, звали его, помню, Сергей Иванович.

– Если уж разговор зашел о киномеханике – что вы помните о знаменитых просмотрах, на которых решались судьбы советского кино?

– Я на таких сеансах не присутствовала. Знаю, что на дачах у всех были кинозалы. У Деда, у Власика, у Васи, у Щербакова, Поскребышева. Существовал список фильмов, которые можно было заказать, и специальный человек их привозил. Из наших, помню, не раз смотрели «Волгу-Волгу», были в списке «Веселые ребята», «Цирк».

Но Светлана, а в отсутствие Деда заказывала она, обожала трофейные, голливудские. В Зубалове смотрели «Королеву Кристину» с Гретой Гарбо, «Огни большого города» Чаплина, «Али-Бабу и сорок разбойников»… Однажды и я осмелилась заказать английский фильм «Ромео и Джульетта». Мне он так понравился, что я заказала его еще раз. И смотрела в полном одиночестве – это был как раз день свадьбы Светланы с Юрием Ждановым. Старшим, занятым хлопотами, было не до кино.

Так вот, о киномеханике и его жене. Эта пара ничего общего не имеет с теми забитыми людьми, каких вывел в своем фильме «Ближний круг» Андрон Кончаловский. По Кончаловскому, жена киномеханика, какого-то бледного недочеловека, совращенная органами, превращается в проститутку. И в конце концов, не выдержав душевных мук, вешается.

А «прототип» этого персонажа, наша любимая Дуся, была веселым человеком, с характером, однако, довольно своенравным. Деда она обожала, и не только за «теплое» местечко. Он был с прислугой неизменно вежлив, внимателен. Несколько раз ей помогал, причем без всяких просьб с ее стороны. Помню, квартиры у Дуси сначала не было и что-то с дочкой случилось. Дед заметил, что она расстроена, помог. Дуся до конца своих дней была со мной рядом – в память о Деде.

– После смерти Сталина ее уволили?

– Нет. Она еще долго работала на так называемых «гостевых дачах», где останавливались приезжавшие из-за границы в Союз высокие начальники. Кстати, ненавидела Фиделя Кастро. Он валялся на кроватях, покрытых шелковыми простынями, в сапогах.

– Вот Рауль, брат Фиделя, – говорила Дуся, – хороший – сапоги снимает.

Она мне помогала, когда еще работала, и уж, конечно, когда ушла на пенсию. Мой сын требует больше забот, чем здоровый ребенок.

– Были у вас мысли переехать к мужу в Алжир, когда это стало возможным?

– В России есть условия для таких, как Селим. Он пять лет ходил в специализированный детский сад, единственный в Союзе. Его организовала замечательная женщина – Эмилия Ивановна Леонгард из Института дефектологии (сейчас это Институт коррекционной педагогики. – Авт.). Бесценная помощь дефектологов позволила подготовить сына к учебе в обычной школе – он прекрасно умеет «читать» по губам. Но выучить таким образом арабский язык, конечно бы, он не смог.

– Чем он занимается сейчас?

– Селиму двадцать два года. Учится на втором курсе художественного колледжа при Центре реабилитации инвалидов. У него обнаружились способности к живописи. Недавно женился. Так вот, благодаря Дусе, верному человеку, Селим знает, что такое бабушка – ведь Ма умерла задолго до его рождения, даже до моего знакомства с мужем… (Селим стал художником, поселился в Рязани – Авт.)

Сложились карикатурные представления о том, какой ужас наводило на людей имя Деда. Но сужу хотя бы по своей школе – я никогда не чувствовала какого-то особого отношения учителей. Я была очень слаба в математике. Учитель часто вызывал меня к доске, давал задание и начисто забывал о моем существовании. Можно было простоять так целый урок. Иногда даже казалось, он мучает меня специально. И моя фамилия ничуть тому не мешала. Дети, сколько помню, тоже держались со мной естественно. Кто-то не любил и не упускал случая это показать. Нормальные были отношения.

– И вы никогда не чувствовали себя особенной девочкой? Повсюду висели портреты вашего Деда. Когда мать арестовали, какое-то время вы жили со Светланой в Кремле. Даже собака у вас была необыкновенная. (Пес Веселый стал всесоюзной знаменитостью – он зимовал на льдине с папанинцами, после чего его подарили Сталину. А вот в каком бомбоубежище внучка Сталина пережидала бомбежки во время войны. Из ее же воспоминаний: «Лифт бежал вниз мягко и долго. Стоп. И снова молодой постовой, высокий и неподвижный, и неширокий коридор в обе стороны с выходящими в него дверями. Мы оказываемся в маленькой, уютной комнатке, где на секретере горит неяркая лампа, а на коротеньком диванчике лежит клетчатый плед. Светлана укладывает меня и накрывает (время совсем позднее), а сама садится за секретер и начинает что-то писать золотым пером в бледно-зеленой тетрадке… Кажется, она пишет про нас и про комнату (почти не думая и улыбаясь…) Или нет? И кому? Как все необычно! Комната, нежный свет, она за непонятным письмом, и это глубоко под землей, под той самой площадкой (в Кремле. – Авт.), где столько раз мы… гуляли в кольце широких голубоватых елей. Последняя в моей памяти воздушная тревога»).

– Неужели не чувствовали, что Вы – не как все?

– Конечно, что-то такое ощущала… Если живешь на даче, окруженной высоким забором, за который нельзя выбежать просто так, потому что захотелось… Как-то в сумерках я въехала на велосипеде в «куст», оказавшийся солдатом-охранником в плащ-палатке.

Еду на даче готовила и подавала прислуга, она жила во флигеле, сообщавшемся с основным домом крытым коридором. Если хочешь есть, надо позвонить по специальному телефону, и принесут. Еда, кстати, была самая простая. Суп с лапшой, котлеты с жареной картошкой. Детям совали без конца омлеты с зеленым луком и гурьевскую кашу, я ее в конце концов возненавидела. Вот что мы просили без конца, так это бутербродики. Их очень здорово делали, маленькие такие.

Но все было достаточно просто и со стороны взрослых – строго. Единственное «излишество», которое я в состоянии вспомнить: в Зубалове часто горел камин, даже летом. И были отутюженные до блеска скатерти.

Как-то я ездила в Крым со Светланой и ее маленьким тогда, в 1949-м году, сыном Осей. Жили мы в бывшем дворце Воронцова. Помню живописную лощину в горах и небольшой огороженный пляжик – только для нас. Дворец походил на музей, и было строго запрещено трогать какие бы то ни было предметы. Конечно, летом, в Крыму всегда здорово. Но все равно порой находила скука. Любимая подруга осталась в Москве, ее не позволяли брать даже на дачу в Зубалово, а уж в Крым – тем более.