13 дверей, за каждой волки

«Нет», – подумала она.

– Да, – сказала она.

– Что-то еще?

– Я почти произнесла имя Господа всуе. Дважды.

– Почти?

– Чик-Чик бросила в меня картошкой до того, как я договорила имя. Во второй раз я почти произнесла, но она стукнула меня ложкой. Чик-Чик не любит, когда поминают имя Господа всуе.

– Мне нравится эта девушка, – сказал отец Пол со своим ужасным ирландским акцентом.

Фрэнки тоже хотелось быть девушкой, которая нравится отцу Полу, но, наверное, она такой не была. Иногда, если сестры не видели, она хватала сырое яйцо и выпивала его. Бывало, что, роясь в холодильнике, зачерпывала горсть «джелло»[8 - Концентрат желе.] и быстро проглатывала. Считается ли грехом есть, когда голодна? Если бы отец был голоден, он бы залез руками в чан с «джелло»? Бывал ли отец Пол по-настоящему голоден или он слишком полон Божьей благодатью? Фрэнки не знала о его полосатых пижамах, о том, как часто ему снится бабушка, которая считала плохой приметой ставить обувь на стол, восхищаться младенцем перед его матерью, вязать с наступлением темноты, если только не знаешь точно, что овцы спят. Бабушка считала, что, поскольку Пол родился ночью, он сможет видеть духов и эльфов, которых она называла «добрым народом». Каждую ночь она велела ему ставить в углу блюдце со сливками, на случай если домовой захочет пить. Его мать говорила, что все это – английская чепуха, что они ирландцы, но бабушка уверяла, что домовые помогают со штопкой всем, особенно ирландцам. Однажды отец Пол проснулся среди ночи и увидел крошечное сморщенное существо, которое пило из чашки.

Отец Пол больше всего на свете любил Бога. Но иногда скучал по сказкам об эльфах.

– Еще что-нибудь? – спросил он у Фрэнки.

– Я думала о словах «пока что».

– А что такого в словах «пока что»?

– Я подумываю кое-что сделать, но пока что не сделала.

– А, – произнес отец, словно точно знал, о чем говорит Фрэнки.

Она потянула себя за волосы, которые наконец немного отросли. В приюте осталось не так много парней, которые могли бы смотреть на ее или чью-нибудь еще прическу. За исключением тех мальчиков, кто носил очки с толстыми стеклами или хромал, все они покинули «Хранителей» и отправились прямиком в армию. Некоторые даже улизнули посреди ночи.

Фрэнки с грустью смотрела, как они уходят. В обязанности кухонных девушек входило мыть посуду в столовой старших мальчиков. Поначалу Фрэнки считала, что это вообще нечестно: мальчишки сильно пачкали тарелки. Но некоторое время спустя она уже не так возражала. Пока она стояла там, вычищая тарелки, кастрюли и тому подобное, к ней мог подойти то один, то другой парень, чтобы перекинуться парой слов, если поблизости нет монахинь. Ей могли сказать, что она симпатичная, помочь сложить посуду или донести тяжелые кастрюли. До этого Фрэнки мало общалась с противоположным полом, да у нее и возможности не было. Если не считать Вито. И то, даже когда она пыталась представить Вито в Колорадо, как он там выглядит и что делает, у нее не получалось. Становилось все труднее увидеть его мысленно, словно щуплый Вито становился все более тощим, пока не истончился совсем, превратившись в тень или нечеткие каракули в приходящих от него письмах.

Но это другие парни. Некоторые пахли типографской краской, от других несло более горькими ароматами зеленой листвы – они работали в цветочной лавке при приюте, – а некоторые просто воняли застарелой грязью. Один за другим они развязывали ее фартук, лопали пузыри жвачки, пели глупые песенки, прятали мыло, и один за другим они уходили в армию. Иногда они говорили ей об этом.

– Фран-чес-ка, – они всегда звали ее «Фран-чес-ка», потому что слышали, как к ней обращается Чик-Чик, – мне пора отчаливать.

Но тот парень, с которым ей действительно хотелось поговорить, был для этого слишком застенчив или просто не хотел с ней разговаривать. Он маячил за спинами остальных, мял в руках кепку, улыбаясь или глядя на свои ботинки, но никогда не произносил ни слова.

– Ничего плохого, – сказала Фрэнки отцу Полу. – Просто я думаю о том, чтобы поговорить… с человеком, с которым не разговаривала. Пока что.

– Нужно оставить все как есть.

Следовало ожидать, что он так скажет, следовало ожидать, что он знает. В «Хранителях» прилагали все усилия, чтобы держать мальчиков и девочек отдельно, даже братьев с сестрами. Но теперь, когда Фрэнки работает на кухне, ей позволяется больше, она может посещать больше мест, больше говорить с людьми. Почему бы и нет? Она только что отметила день рождения, первый день рождения без отца. Вито прислал письмо и открытку, добавив, что это от всех, – как будто она хотела получить открытку от всех. Как бы то ни было, она теперь взрослая.

Почти.

– Просто поговорить, – произнесла она.

– Чем старше ты становишься, тем больше важных вещей появляется, о которых ты должна думать: учеба, работа на кухне, что означает помощь всему приюту, и происходящее в мире. Мы ведем войну.

– Я знаю.

Хотя порой о войне так легко было забыть. Фрэнки знала о нормировании продуктов, о повторной переработке – они собирали на кухне консервные банки, – но, поскольку их кормил приют и поскольку еда, что им давали, всегда была ужасной, они не обращали особого внимания на перемены в мире. Даже радиопередачи, казалось, вещали о том, что происходит слишком далеко, чтобы быть реальным.

Но иногда забыть о войне было не так легко.

– Если этот парень здоров, – сказал отец, – то скоро он уйдет служить.

Фрэнки стало дурно, и она пожалела о том, что перед исповедью сбегала в кухню выпить яйцо.

– Это будет нескоро.

– Время бежит быстрее, чем нам хотелось бы.

Фрэнки подумала, что оно идет недостаточно быстро.

– Мне нельзя разговаривать с ним, пока он еще здесь?

– Ты знаешь ответ.

Фрэнки знала ответ отца. И знала собственный. Они не совпадали. Они редко совпадали.

– Десять раз «Аве, Мария», – произнес отец. – Возблагодари Господа, ибо он милостив.

При этих словах Фрэнки склонила голову и пробормотала:

– Да пребудет милость Его во веки веков.

Я рассмеялась. Отец Пол думал, он понимает что-то о милости и словах «во веки веков», но что он мог знать обо всем этом?

Я ткнула его Библию, желая, чтобы книга раскрылась, взмыла в воздух и пролетела по исповедальне, как птица. Хотя страницы едва зашелестели, отец Пол прижал книгу к груди.

«Человек в дурацкой пижаме», – прошипела я, как вампир, которым и была. Есть. Была.

Это милость, это во веки веков.

Чикагские русалки

Должно быть, я рассердилась на отца Пола сильнее, чем думала, потому что время запнулось, проскользнуло, и я очутилась на дубе в лесу. Мои уши пронзила песня белогорлого воробья, которому давно следовало улететь на юг.

– О, милая Канада, Канада, Канада!

«Будь добр, замолчи со своей Канадой», – сказала я.

Воробей не обратил ни малейшего внимания на мои слова или же просто хотел слушать собственный голос.

– Канада, Канада, Канада, – заливался он. – КАНАДА!

Я встала. Дуб оказался огромным, его голые ветви вздымались к зимнему небу, словно руки святого в экстазе. Если рыщешь по приютам, можно многое узнать о святых, прислушиваясь к снам монахинь и школьниц. Особенно я любила историю святой Люции, которая вырвала глаза, чтобы избавиться от похвалившего их чересчур настойчивого ухажера. Как-то раз я видела ее статую у нижнего алтаря в ближайшей церкви Богоматери Благодати. Глазницы святой были пусты, по щекам текла кровь. Она держала блюдо с двумя глазами, словно собралась подавать их как закуску. Мне самой следовало так поступить.