Девочка из города
– Небось грабли бросили, а сами за ягодами?
– Да, как же… А сено убирать кто будет?
– Ба! А вам-то что? Ваше дело – в куклы играть.
– Да, как же!.. А скотину чем кормить? Тогда и коровы подохнут…
– Ну и пусть!
Груня сердито подняла голову. Но, взглянув на Виктора, поняла, что он шутит, дразнит её, и они оба засмеялись.
Женька увидел, что Виктор сидит с девчонками, и тут же присоседился к ним. Откуда-то взялся Козлик. Потом пришёл и Ромашка. Раиса тоже хватилась брата, прибежала, оттеснила Груню и села в серёдочку между ней и Виктором.
Женька стеснялся недолго:
– Ты гвардеец?
– Гвардеец. А ты по чему узнал?
– Как – по чему? А значок-то?
– Молодец. Понимаешь.
– А медаль у тебя за что?
– За отвагу. За то, что, когда немец на меня пикировал, я от своего орудия не отошёл. Он в меня бомбы бросал, а я в него стрелял. Одного сшиб. Другого сшиб. А третий притрафился – и в мою батарею. Как бахнул – так вся батарея и разлетелась. И я сам на воздух поднялся – думал, конец. Да вот отлежался в госпитале, ничего. Поеду скоро опять добивать фашистов!
И едва Виктор умолк, на него, как горох, посыпались вопросы:
– А как же ты взлетел-то?
– А шибко тебя об землю ударило?
– Сам встал или потащили тебя?
– А страшно было?
И Виктор не отмахнулся, как дядя Сергей. Он рассказывал долго, подробно…
Когда завыла над головой бомба, он уж знал, что ударит сейчас в его расчёт. Это была страшная минута. Но он всё-таки стоял у орудия и стрелял, и его бойцы стреляли.
Когда бомба ударила, его вдруг подхватило, перекинуло через орудие и швырнуло на землю… И показалось ему, что у него нет ног – совсем он их не чувствовал… Приподнялся на руках: хоть и нет ног, а отползать надо. И потащился на руках… Протащился сколько мог, да и упал. Тут подбежал санитар:
– Где больно? Куда ударило?
– Не знаю. Посмотри ноги…
Ну, оказалось, ничего. Цел остался. Ноги только онемели. Полежал в госпитале – отошёл…
Долго сидели ребятишки, пока не вышла Грунина мать и не позвала её домой. Тут и Виктор спохватился:
– Ну, я пойду к девчатам, а вы – марш по домам!
– А завтра ещё придёшь?
– Обязательно!
И когда он, насвистывая песенку, пошёл к девушкам на канавку под берёзами, ребятам казалось, что он от них и не уезжал никогда – свой, городищенский, Виктор Цветков.
Они вспомнили, как Виктор, бывало, водил лошадей в ночное, как он однажды разогнал жеребца, да и слетел с него среди деревни. Девчонки тогда совсем его засмеяли!
Вспомнили, как с чёрной клеёнчатой сумкой бегал Витька Цветков в школу… А потом ушёл учиться в район, в десятилетку. Тут уж его стали редко видеть, только по воскресеньям. Пробежит по деревне на лыжах – и нет его. Но лишь растает, бывало, снег, лишь обсохнет земля – в первый же праздник с утра появляется Виктор на зелёном выгоне с футбольным мячом. И вот уж тогда крик стоит, вот уж бой идёт на выгоне! Азартная команда была!..
И вспомнили они городищенских ребят, ушедших на войну: Кольку Миронова, убитого под Ржевом, старшего Ромашкина брата, Ваню, пропавшего без вести… Вспомнили кудрявого Ганю Горелкина, Ваську Жучка, плясуна и забияку, Павлика Лукошкина, румяного и тихого, как самая тихая девушка… Сражаются они на разных фронтах. Изредка то от одного, то от другого залетает в Городище письмецо.
А Виктор, уходя от ребятишек, и сам как-то неясно понимал, где его товарищи: там ли, под берёзами, или тут, на брёвнышке. Ему показалось, что совсем недавно он сам был вот такой же загорелый парнишка в подсученных штанах, с вихром на макушке.
Виктор часто рассказывал ребятам о войне. О тяжких боях, когда орудия грохотали по многу часов подряд и снаряды рвались как бешеные и не давали носа высунуть наружу… О том, как иногда суток по десять не видели крыши над головой, спали прямо на снегу и костров не разводили, чтобы не выдать себя врагу…
О дальних переходах рассказывал, о том, как, смертельно усталые, шли они в весеннюю распутицу по колено в снеговой воде.
Рассказал им, как он подорвал два танка у генерала Гудериана. А потом прямо под носом у немцев, замаскированный, пробрался к мосту и взорвал его. Немцы к реке подходят, а мост кверху летит!
Ребята слушали, не сводя с него глаз. Особенно Женька. Военная слава Виктора ошеломляла его.
– Виктор, а воевать страшно?
– Наверно, страшно. Не знаю. Когда бой идёт, об этом не думаешь.
– Эх, мне бы пушку! Самую большую бы!
– А почему большую? Ловчее под неё прятаться?
– О, я бы не прятался! Я бы им бабахнул как следует. Вот здорово такая бьёт, наверно, а?
– А «катюшу» не хочешь?
У Женьки даже дух захватило:
– О, кабы мне «катюшу» дали – я бы их засыпал! День и ночь палил бы!
А Раиса гордилась. И так важно держалась, будто не Виктор, а она подбила Гудериановы танки, будто не Виктор, а она стояла у зенитного орудия под вражеским огнём.
И когда Груня звала её на работу, она не упускала случая, чтобы сказать:
– А что ты хозяйничаешь? Что твой отец председатель? Подумаешь! А мой брат Гудериана победил!
Виктор не обманул ребят – пришёл к ним на покос. Было очень жарко, всех разморило, сено было душное и тяжёлое – долговязая лесная трава. Но когда увидели, что идёт к ним Виктор со своими большими граблями, то сразу подбодрились. Ожили, загомонили, как птичий выводок.
– А ну-ка, дай я охапочку наберу!
Виктор размахнулся граблями, чуть не целую скирдушку пригрёб к ноге, поднял охапку выше головы и понёс… Сразу четверть лужайки опустело.
– Вот так охапочка! – засмеялась Стенька и присела от смеха. – Вот так охапочка!
– Скорее вал заваливайте, – кричала Груня, торопливо работая граблями, – скорее, а то Виктору набирать нечего!
Ребята все сразу со смехом бросились заваливать сено. А Виктор подошёл, взмахнул граблями раз, другой, третий – и опять весь вал загрёб и понёс в скирдушку.
– Скорее! – снова закричала Груня.
И снова, толкаясь и смеясь, торопились заваливать…
Ребятишки раскраснелись, запыхались, волосы у них взмокли от пота, у Ромашки вихор так и торчал кверху – словно его корова со лба лизнула. Но зато сено убрали так быстро, что и сами удивились:
– Во как! Будто ветром подмело!
– А вы, как я погляжу, работать умеете, – сказал Виктор. – Ничего, проворные!
– А то как же! – отозвалась Стенька. – А то разве не умеем!
– Ещё и не такие работы делали, – вытирая лицо подолом рубахи, прогудел Ромашка. – Мы весной поле под овёс заступами вскапывали… А это что, гулянки!..
– Заступами под овёс, – задумчиво повторил Виктор, – да… это, пожалуй, не легче, чем нам на фронте…
Карие глаза его вдруг стали ласковыми.
– Ах, ребятишки, – сказал он, – вы ещё и не знаете, какие вы большие герои!
Раиса только фыркнула:
– Герои! С граблями да с лопатами!
Виктор посмотрел на неё неодобрительно:
– А ты думаешь, что герои только с винтовками да с пулемётами и бывают?.. Ну, а что ж тот овёс – уродился? – спросил Виктор.
– Пойдёмте посмотрим! – живо ответила ему Груня. – Поле недалеко.
Женька подскочил:
– Пойдёмте! И то, давно на том поле не были!
– А что там смотреть? – лениво сказала Раиса. – Тащиться туда!.. Ну, овёс и овёс – чего интересного?
– Тебе, конечно, смотреть неинтересно! – сказал Ромашка. – Ты поле не копала, так чего ж тебе на овёс смотреть?
– Как это – не копала?.. – задористо начала Раиса, но слегка покраснела и умолкла.
Виктор с удивлением поглядел на неё.
– Немного, – продолжала она, – но всё-таки…
– Ну, пойдёмте, пойдёмте! – закричала Стенька. – А то скоро сено сгребать.
И все нестройной гурьбой пошли на поле.
Овёс был недалеко – на бугре за деревней. Ещё издали видно было, как блестит и переливается овсяное поле, как идут по этому полю медленные серебристые волны. А когда подошли ближе, овёс встал перед ними густой синеватой стеной, и тяжёлые чеканные кисти его, казалось, погромыхивали под ветром.
– Вот это овёс! – закричал Женька. – Вот так богатырский овёс! Это всё потому, что я копал да разные слова приговаривал: «Уродись ты, овёс, чтобы ты высокий рос, чтоб ты рос-перерос, выше ёлок и берёз!..» Вот он и вырос!
– «Приговаривал»! А что ж мы не слышали?
– А я шёпотом!
– Вот теперь и лошади сыты будут, – негромко сказал Ромашка.
– А как руки болели тогда, – вспомнил Козлик, – даже плечи не разогнёшь!
Виктор задумчиво поглядел на ребят, на каждого отдельно. И спросил как бы про себя:
– Болели?
– О, ещё как! – тихо сказала Груня.
– «О, ещё как»! – засмеялся Женька. – А всё, бывало, не сознавалась!
Груня засмеялась тоже:
– А мне и нельзя сознаваться – я ведь бригадир!
– Ты бригадир? – удивился Виктор. – Как же я до сих пор этого не знал? А ведь я думал, бригадир – Ромашка. Я даже и не спрашивал!
Виктор глядел на Груню и как-то ещё не верил. Эта тихая тоненькая девочка несёт такую трудную заботу и справляется.
– Но ведь ты же и сама работаешь?
– А как же! Я ещё всех больше работать должна. Ведь на бригадира-то все смотрят!
– У вас, значит, и трудовые книжки есть?
– А как же! Конечно, есть. Вот они, со мной. – Груня легонько хлопнула по своему туго набитому карману. – Я их всегда с собой ношу, чтобы тут же, в поле, записывать. А то забуду ещё.
– А ну, покажи мне ваши книжки! – Виктор протянул к ней руку. – Покажи, покажи!
Раиса как-то встрепенулась, словно хотела встать между ним и Груней. Но Груня уже отколола булавку, которой был зашпилен карман, и подала Виктору стопочку маленьких учётных книжек:
– Вот. Все здесь!
Виктор не торопясь просмотрел книжки и особенно внимательно просмотрел Раисину книжку, всю перелистал.
Раиса, отвернувшись, молча перебирала пальцами шуршащую овсяную кисть.
Виктор отдал книжки Груне:
– На, убери. Молодец, бригадир!
Потом повернулся к сестре. И никакой ласки, никакой улыбки не было у него в глазах.
– Эх ты, работница! Книжка-то пустая совсем. Хоть бы ты подруг постыдилась!..
Раиса не подняла головы, не подняла глаз. Она покраснела до бровей и, закусив губу, резким движением обрывала овсяные зёрна.
«Вот тебе! – подумала Груня. – Это тебе – за всё!»
Но тут же ей стало жалко Раису.
– Вы её не ругайте, – сказала Груня, – она теперь лучше работает… Она привыкает…
Но Виктор, не взглянув на Раису, сунул руки в карманы и пошёл вперёд по узенькой белой дорожке.
– Я бы на её месте сквозь землю провалилась! – шепнула Груне Стенька. – Прямо сквозь землю провалилась бы!
Ребята в молчании гуськом потянулись за Виктором. Раиса шла сзади всех и ни на кого не глядела.
Мечты
Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, весёлый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?
Рук мало, лошадей мало, машин нет – ни жатки, ни веялки…
Но глаза страшат, а руки делают. Хоть и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли своим чередом. Побелела рожь – весь колхоз ушёл на жниво. Что дороже хлеба в крестьянском хозяйстве!
А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют – уберут, насколько сил хватит!
И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжёлых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях… И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались… А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек – вот и беда!
А главное – крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.
Виктора проводили. Он уехал на девятый день – хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:
– Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть – ну и отдохни!
– Я уже отдохнул, мама! – отвечал Виктор. – Отдохнул. Всё! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?
Дед Мирон утешал тётку Анну:
– Чем скорее немца прикончат, тем скорее домой вернётся!
– Вернётся ли? – плакала тётка Анна.
– Вернусь, мама, вернусь! – отвечал Виктор. – И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?
– Да я не говорю! Кто ж это говорит – схорониться?
Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошёл. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.
Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.
– Вы там поскорее с немцем-то! – говорил Женька. – Разбивайте его дотла!
– Разобьём, конечно, – отвечал Виктор. – Вы посмотрите что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают, слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орёл освобождён… Белгород освобождён… А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!
– Напиши нам письмо! – попросила Груня.
– Обязательно напиши! – твёрдо сказал Ромашка.
– Обязательно напишу, ребята! Ну, давайте прощаться… Машина!
По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:
– До будущего года!
И умчался.
Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. Потом, примолкшие, пошли домой.
Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах её так и бегали слезинки.
– Давайте, будто мы танкисты, – сказал тогда Женька, – и будто мы едем в танках на фронт. Р-р-р… Смирно!.. Внимание! Враг перед нами!
И все зашумели, будто танки. Палили по врагу из «пушек», строчили из «пулемётов». И не заметили, как снова смех и веселье вернулись к ним.
День за днём проходил август, красивый, богатый месяц. Кое-где на берёзах замелькала желтизна, будто солнечные брызги застряли в тёмной зелени. Уже подрывали понемногу молодую картошку на огородах, уже приносила мать к завтраку и к обеду пучки зелёного лука с грядки и выкладывала из фартука на стол только что собранные, ещё мокрые от росы огурцы…
В полях, тихих и жарких, больше не пели жаворонки. Только ходил ветерок по яровым и озимым хлебам да солнце старательно пригревало и золотило колосья. Овёс был ещё зелёный, почти синий к корню, но кудрявые головки его уже посветлели и начали желтеть… А рожь стояла вся светлая, вся жёлтая и клонилась книзу и шуршала сухим, жёстким колосом…
На десятый день августа Груня сказала своей бригаде:
– Ребята! Сегодня сено – последочки. Уберём – и всё! А завтра – в поле, снопы подтаскивать.
Сено пышным серо-зелёным лоскутом лежало на лужайке. Груня первая шла в ряду – подхватывала граблями лёгкие клоки и перебрасывала на другую сторону. За ней шла Стенька. За Стенькой – Раиса. А уж дальше начинался мальчишеский ряд. Ромашка шёл последним и ворчал, что ему с граблями повернуться негде, что ему просто ходу не дают.
Зато, когда поворачивали обратно, первым оказывался Ромашка. И тут уж он, раскрасневшись, как клюква, из сил выбивался, чтобы обогнать ребят, и уходил от них вперёд шагов на пять.
– Я вас попарю! – бурчал он. – Работать так работать!
Пока сохло поворошённое сено, ребята уселись и улеглись отдыхать в холодке, под большой старой берёзой, которая одиноко стояла на краю лужайки. Тянуло ветерком, чуть-чуть играли над головой мелкие берёзовые листья. Груня сидела, прислонившись к стволу, и глядела на светло-жёлтую дранковую крышу тётки-Дарьиной избы, которая уже поднялась над палисадником.
Вот и строится Городище… Вот и не надо разбредаться в разные стороны. И новая изба с малиновыми наличниками не приснилась ей – нет, крепкий сруб из чистых округлых брёвен венец за венцом растёт на пепелище.
В ту же сторону глядел и Ромашка. Он тоже видел Городище, он видел даже стены своего нового дома. Но мысли его были о другом…
– Вот был бы я председатель, – вдруг сказал он, – я бы…
Все дружно рассмеялись:
– Ох уж и председатель! Ну и председатель!..
– А что ж? Я бы…
– Ты бы сразу весь колхоз и разогнал! – сказал Женька. – Тому – стукушку, тому – колотушку!.. Живо управился бы!
– Дураки! – беззлобно сказал Ромашка.
И, закинув руки за голову, стал глядеть в небо.
Но, помолчав, продолжал:
– Я бы таких лошадей завёл! Я бы таких лошадей!.. Они бы у меня из упряжи рвались! Эх, видел я жеребца в совхозе – Бронзовый зовут. Тёмный, карий такой, блестит, будто маслом смазанный!.. Голову поднял – не достанешь! А глаза так и сверкают, как молния. А как запрягли – эх, буря мглою небо кроет! Как подхватил с места, только сиди! Вот такого жеребца я завёл бы, а рабочих лошадей полный двор наставил бы. Они бы у меня сытые были, крепкие. Никакого воза не боялись бы!
Женька живо приподнялся и сел на старую кротовую кочку:
– А я бы… я бы нет! Я бы сразу всякие машины завёл. Я бы как сейчас, как весна, на пашню трактора двинул бы, каждый по шесть лемехов да две бороны сзади… В одну сторону прошёл – шесть борозд, в другую – ещё шесть борозд. Пошли, загудели – только лемеха посверкивают!
– Тракторам-то бензин нужен!
– А лошадям-то – овёс! Не всё равно? У меня бы дня три-четыре – и всё в поле зачернело бы. Сей! Ну уж, а сеять, конечно, тоже не с лукошком бы вышел. Сейчас бы у меня сеялки пошли, они бы у меня семена-то по полю по зёрнышку разложили… Ну, а уж осенью – пустил бы я комбайны по полю, как корабли по морю! Уж душа не дрожала бы, что рожь осыплется, – только мешки подставляй.
– Понимаешь ты! Лошадь – живое существо! Ведь она всё соображает, всякую дорогу помнит… Ведь с ней разговаривать можно. Поглядит на тебя глазом – ну, только слова не вымолвит! А машины что? Железо да дерево!
– Много ты понимаешь! А машина разве не соображает? Побольше, чем твоя лошадь, соображает. Ещё и побольше, чем человек, и нигде не ошибётся. Вот попробуй-ка сделай, что машина сделает!
– Но ведь лошадь ласку чувствует!
– А машина не чувствует? Вот не смажь её да не походи за ней – она и работать не будет. Эту, брат, тоже не обманешь. Нет, был бы я председатель – у меня всё хозяйство на машинах ходило бы, даже воду из колодца у меня вёдра сами доставали бы.
Груня сорвала цветок журавельника, который ютился у самого ствола берёзы.
– А если бы я была председатель, – сказала Груня, разглядывая жёлтые тычинки в голубом венчике, – я бы и машины завела, и лошадей. Пускай бы все работали. Косилка косит, а лошадь её тащит…
– Может и трактор тащить!
– Нет, не может трактор. – Груня отбросила голубой цветок. – Он своими шипастыми колёсами все луга покорёжит. И сено из лесу – на чём повезёшь? На лошади. А хлеб сдавать на чём везти? Опять на лошади…
– У меня бы хлеб на грузовиках возили.
– На грузовиках-то хорошо, пока сухо. А как грязь – так все твои грузовики на дорогах станут. Нет, была бы я председатель – у меня бы полный сарай всяких машин был и полный двор лошадей.
– И коров, – добавила Стенька.
– Да, и коров. Чтобы молока, сметаны всем сколько хочешь! Полные бидоны, полные бочки!
Стенька оживилась:
– А коров-то не простых надо, надо ярославок, чёрных с белым – они молочные!
– И потом, – Груня провела рукой вдоль горизонта, – по всей деревне насажала бы всяких цветов, больших цветов, садовых. Чтобы как начиналась весна, так вся наша улица зацветала бы – и голубым, и белым, и красным, и розовым… И до самой осени цвели бы у нас в палисадниках алые цветы – мальвы! Ах, было бы красиво у нас!..
– А я бы – нет! – прервала Стенька. – Я бы лучше везде-везде яблонь насажала. Как началась весна, так всё белым цветом покрыто. А подошла осень – тут ранеты поспевают, там белый налив, тут коричневые, там антоновка… И даже под ноги падают. Ешь сколько хочешь!
Стенька даже причмокнула, будто яблоки уже у неё в подоле были.
– А что, ребята, – задумчиво сказал Женька, – если бы взяться! Если бы как взяться!..
– Да ничего страшного, – своим твёрдым, спокойным голосом сказал Ромашка. – Ну, скажем, лошадей и машины заводить мы пока ещё не доросли, а вот яблони – почему бы нет?
Груня привстала на колени. Мечта вдруг откуда-то из-под облаков спустилась на землю и от этого стала ещё пленительнее.
– Ребята! Ромашка, Женька! И правда, давайте подумаем! Давайте, давайте подумаем!
– Цветов насажаете, а колхоз разорённый, – неожиданно сказала Раиса скучным голосом. – Ещё сколько домов строить, и скотного двора нет – скотина зимой на улице помёрзнет…
– Дома́ построят. И новый двор будет, – ответила Груня.
Она глядела куда-то вдаль – ей вспомнился весенний день, розовый кусочек разбитого блюдца, скворец над пожарищем и незнакомый человек в кителе, важный, спокойный человек с усталыми глазами… Груня снова услышала сказанные тогда слова:
«…Избы будут новенькие… жёлтые, со смолкой. Засверкают окнами. И стадо пойдёт по деревне… И петухи запоют. И скотный двор новый поставим, со стойлами… Только очень крепко работать надо!»
– И новый двор поставим, – повторила Груня вслух, – со стойлами. И школа будет. К осени.
– Говорит, будто она знает! – засмеялась Стенька – Тебе-то откуда знать?
– Да уж я знаю, – загадочно улыбнулась Груня, – я всё знаю.
Протекло несколько светлых, задумчивых минут. Налетел ветерок, зашуршали, зашумели берёзовые листья над головой…
Груня вскочила, взяла грабли, подняла клок сена, помяла в руках:
– Думается – поспело. Наверно, убирать пора. Ромашка, погляди, ты лучше понимаешь!
Ромашка важно пощупал сено – почти невесомые стебельки ломались в руках.
– Пора, – сказал он.
И взялся за грабли.
Гуси-лебеди
Аниска
Это было интересное зрелище. Розовый дождевой червяк высунулся на свет возле самого муравейника. Муравьи вцепились в него и начали вытаскивать из земли. Червяк, видно, почуял недоброе. Он упёрся. А потом и совсем испугался, заворочался, начал пятиться обратно в землю. Но муравьи не давали ему уйти…
Аниска сидела над ними неподвижно. Муравьи бегали по её босым ногам, но не кусались – никогда муравей не тронет человека, если его не пугать. Изредка она поднимала ресницы, оглядывалась на густые берёзки, осыпанные острыми солнечными огоньками, на мохнатые сосенки, на коричневые иглы муравейника, тёплые и блестящие под солнцем, на цветущие лесные травы… И, улыбнувшись неизвестно чему, снова устремляла свои тёмно-серые, немножко косые глаза на червяка и муравьёв.
Низко, почти над головой, пролетела любопытная синичка. Села на куст и поглядела на Аниску сначала одним глазом, потом другим: «Что это? Человек сидит? Или так, растёт что-то?..»
Аниска улыбнулась:
– Что смотришь?
«Человек!» – в страхе чивикнула синичка и скрылась.
Аниска снова опустила глаза:
– Вытащили!
Муравьи волокли червяка к себе в муравейник. Червяк скорчился, уцепился за траву. Тогда чёрные хищники навалились на него и розняли на две половинки.
Аниска, удивлённая такой свирепостью, смотрела, как они запихивали червяка в отверстия муравейника.
– Аниска, ау!
– Аниска, ты где? Ты что делаешь?!
Аниска встала. Девочки пробирались к ней сквозь кусты.
– Чего нашла? Чего нашла? – звонко и торопливо, как птица, повторяла Танюшка. – Что смотришь?
Она заглянула своими быстрыми чёрными глазами в Анискину корзинку. В корзинке топорщились сухие еловые шишки – Аниска набрала разжигать самовар.
– Ничего? А почему здесь сидишь?
Аниска помедлила – рассказать или не надо?
– Тут одна история была…
Танюшка тотчас пристала:
– Какая история? Какая? Что сделалось?
Катя молча глядела на Аниску спокойными, ожидающими глазами. Солнце просвечивало сквозь её белёсые волосы, торчавшие над голубой ленточкой, и голова её была похожа на пушистый одуванчик.
– Вот я видела… Отсюда червяк вылез…
– Ой! Вот так история, – закричала Танюшка, – про червяка!
– Червяк вылез. А потом? – спросила Катя.
– А потом муравьи напали, разорвали его и утащили.
– И всё?..
Аниска и сама не могла понять, почему ей так интересно было смотреть, а рассказ вышел совсем неинтересный.