«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва

«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва
Людмила Доброва

Издание посвящено недавно ушедшему народному художнику России Геннадию Михайловичу Доброву (1937–2011 гг.)

В конце жизни, уже будучи тяжело больным, художник создаёт серию «Душевнобольные России», как итог графического цикла о драмах и трагедиях людей, своих современников. В течение двух лет он посещает психиатрические больницы в 10-ти городах страны.

В первой части книги – рисунки из Омска, Костромы, Калининграда, Благовещенска, Биробиджана, Магадана и Камышина. Они сопровождаются комментариями самого художника, которые он делал в 2003 г. для издания альбома (тогда оно не состоялось).

В дальнейшем рабочие поездки продолжились, но художник комментарии к рисункам уже не оставил. Поэтому во второй части книги вдова решила опубликовать его письма, которые он писал ей отовсюду ежедневно в толстую тетрадь и вручал при возвращении домой. В них – подробности его работы в психиатрических больницах Казани, Сыктывкара и Грозного.

Людмила Доброва

«Орфей спускается в ад…» Листы скорби художника Доброва

© Добров Г.М., наследники, 2020

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2020

* * *

Часть первая

Художник о своих работах, сделанных в психиатрических больницах Омска, Костромы, Калининграда, Благовещенска, Биробиджана, Магадана и Камышина

Пролог

(подготовлено в 2003 году для неосуществлённого тогда проекта издания книги)

Это – поразительная книга.

Небольшая по объёму, написанная предельно просто, в скупом жанре хроник, сопровождающих такие же бесхитростные рисунки-хроники, – она оставляет ощущение чего-то громадного, какого-то исключительно важного события, касающегося не только культурной жизни страны, но её духовной жизни в целом.

«Орфей спускается в ад…» – вот, наверное, самая краткая аннотация к новой книге художника Геннадия Доброва, к новой серии рисунков-«памяток», сделанных им за последние 2 года в психлечебницах России.

Издание задумывалось как специальное, рассчитанное на подготовленную аудиторию, что-то вроде «информации к размышлению» для медиков и студентов-психиатров. Однако книги живут своей собственной жизнью и сами выбирают себе читателя.

Кто бы ни открыл эту книгу (врач или собрат-художник, человек военный или человек деревенский, обыватель или интеллектуал) – тот обязательно найдёт в ней что-то важное для себя и закроет эти страницы уже немного другим, чуть более человечным, совестливым, мудрым.

Безусловно, Добров далеко не первый в этой «экстремальной» теме. Нет и не было, наверное, ни одного крупного художника, не размышлявшего о трагедии безумия. Босх, Брейгель, Гойя, Ван-Гог… – вот лишь несколько самых ярких имён.

Дураки на средневековых полотнах, злые, уродливые, жалкие; безумцы в немецкой, французской, испанской живописи; «сон разума» – вчера и сегодня…

Для простого человека душевная болезнь – наглухо заколоченная тёмная комната, куда лучше не заглядывать, ночной кошмар, лютейшая из казней.

Для художника – повод задать самые грозные вопросы самому себе, времени и Богу.

К этой серии Добров, по сути, готовился всю жизнь.

Здесь впечатления омского детства – самый первый, ещё мальчишеский замысел – и последний по времени проект; здесь качественно новый шаг на его необычном художническом пути.

Тихий уютный домик-мастерская на старинной московской улице, с заросшим садиком, большой грушей, осыпающей по осени плодами-дичками всё окрест, с целой командой котов и шумной лайкой Мартой… Эта почти идиллическая обитель, где всегда ждёт своего Мастера верная Маргарита, жена и первый помощник в трудах, незаменимая Люся, – всего лишь временный «порт приписки» автора книги.

Он всегда куда-то едет, или собирается, или уже возвращается, чтобы тотчас же начать обдумывать новую экспедицию. И что интересно: за годы нашего общения я ни разу не слышала, чтобы Добров что-то делал по заказу. Похоже, заказы он получает от самого Господа Бога.

Профессиональный журналист, я встречала Доброва на баррикадах Белого дома в радужном 91-м и в ощеренном 93-м; нас прибивало толпой к щитам бойцов оцепления; в тревожных коридорах осадного Парламента он «брал на карандаш» жанровые сценки, типажи, моменты, которые уже становились Историей.

Этот невеликий ростом, скромный человек, в своём неизменном бархатном берете так напоминающий рембрандтовских стариков, храбро нырял с блокнотом в руке в самую гущу людских водоворотов, где кипели страсти и зрели большие события.

Из Афганистана художник привёз ошеломившую москвичей серию работ, написанных под обстрелами, на улицах разорённых городов, в госпиталях и на дорогах; его «Афганские дневники» ещё ждут своего издателя.

Он прорывался в лагеря беженцев, когда оттуда бежали, кто и как мог, часами рисовал в заброшенных бараках концлагерей Второй мировой – и возвращался домой с ворохом рисунков и путевых записей.

Со своей толстовской бородкой, просто, почти бедно одетый, он шёл, как имеющий власть, туда, куда нет ходу и власть имущим, – и перед ним таинственно открывались все двери.

Безусловно, Добров – один из лучших рисовальщиков своего времени; в 1997 году он был выдвинут на Государственную премию; его работы выставлялись в самых престижных залах Москвы; авторитет художника непререкаем в им избранной сфере. Ещё шаг-другой – и он мог бы сделать блистательную карьеру «придворного» живописца, но это был бы кто угодно, только не Добров.

Он – как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну щемящую ноту боли и страдания.

И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю – Добров писал какую-то свою громадную летопись скорби. И делал это в с е г д а.

Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин – «крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби», провинциальные психушки…

Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают: Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это – одна тайна.

В безумии, как в смерти, нет категории времени – здесь навсегда «31 мартобря». Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда ставил перед человеком центральный вопрос: безумие – это область Бытия или уже Небытия? Или, что точнее и страшнее, область «Вне-Бытия»?

Где в этом сумеречном пространстве область Бытия, а где Небытия, где пролегает граница между ними, и главное: есть ли хоть малая надежда вернуть уже неживое к жизни? И это уже не что иное, как вопрос Воскресения.

Из палаты – в палату, из камеры – в камеру, из одного тюремного изолятора – в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди, вглядываясь в лица людей, словно заживо вписанных в Книгу Мёртвых.

В издании «Душевнобольные России» 50 рисунков – портреты, сценки будничной жизни, целая галерея характеров, судеб, диагнозов… Работал карандашом, быстро, плотно, в режиме «прифронтовой полосы» – и сразу набело, исключительно в стиле старой реалистической школы.

Вообще, по самой своей природе Добров – глубочайший реалист. Ему не надо «разваливать» форму, строить что-то новое, необычное в смысле цвета и формы. У него другая задача.

Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних точках: войны, безумия, преступления; в тех крайних состояниях человека, где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.

50 рисунков – 50 разговоров. Раз за разом попытка проникнуть в тайну катастрофы, внезапно, как молния, поражающей человека; раз за разом попытка отыскать уже в руинах личности отблеск разума, отблеск надежды.

Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина, сжатые коллизии каких-то ненаписанных романов.

Какие страсти жгут эти души!

Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это – «узник чести», зверски отомстивший за давнее, ещё детское унижение; вот 40-летняя девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу»; там – вечно влюблённые «супруги» из женской палаты хроников; правдоискатель-«ариец», навсегда запутавшийся в тюремных коридорах; девушка-якутка, грезящая о родном крае… Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».

На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового художественно-документального жанра. Идёт поиск – на стыке живописи, литературы, науки – нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто за семью печатями; языка, адекватного масштабу э т о й реальности.

Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность… всё обнажено, доведено до крайнего градуса – и словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения, нет времени; их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.

Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает – вернутся ли туда люди? Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле, поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так – 56 лет…