Это я, смерть

Потом говорит:

– Ну ладно.

И идет в прихожую.

– Дверь, – говорит он уже оттуда, – закрой за мной.

Арина идет за ним, мечтая повернуть наконец ключ в замке и оставить Вову по ту сторону двери, – и видит, что Вова на самом деле свернул не в прихожую, налево, а в кухню, направо, и сидит у стола на табуретке, и широко улыбается, оскалив страшные белые зубы.

– Ты чаю вроде предлагала, – говорит он. – Ладно, давай чаю.

– А ты сам поставь чайник, – отвечает Арина злым шепотом. – И хоть упейся тут. А я гулять пойду.

Она бежит в прихожую, сует босые ноги в резиновые сапоги, набрасывает ветровку.

– Замерзнешь так, – говорит подошедший Вова. – Там плюс десять.

– Не замерзну, – обещает ему Арина.

Они вместе спускаются по лестнице. Арина бежит впереди, перескакивая серые ступеньки.

Во дворе и правда холодно, как будто и не лето.

– Замерзнешь, – повторяет Вова. – Вернись, оденься нормально.

Арина мотает головой. Я больше не буду тебя слушаться, говорит она про себя. Ни в чем, ни даже в этом. Тебя, значит, заботит, не замерзну ли я. Ты, значит, заботливый.

Она стоит во дворе и смотрит, как уходит Вова – сгорбившись, засунув руки в карманы. С неба сыплется мелкое, мокрое и ледяное. Ветер. Она стоит, дрожит и улыбается.

– Проводила? – недовольно спрашивает отец, когда Арина возвращается домой. – Что ему было надо?

Арина пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит она.

Ей очень, очень спокойно и хорошо.

Серый. Прекрасная Луиза

Луиза. Так ее зовут. Ишь, Луиза! Не толстая – крепкая, как боровичок, такая, с бочка?ми. Хорошая. Прямо вот как надо. Принято, чтобы у девушек талия, у красивых, а у этой нету. Но на нее как посмотришь, так и видно: этой никакой талии не требуется. Как есть, так и хорошо.

В магазинчике у станции, где она работает, аж пять отделов. Один – хлеб-молоко, булки с маком и с таком, кефиры, ряженки, вот эти новые непонятные йогурты в бутылках и пластиковых белых корытцах. Другой – мясо-колбасы, заветренная грудинка говяжья, дешевые паштеты в целлофане и дорогущие-вырви-глаз твердые колбасы, и копченая обрезь на закусь; тут же до кучи и овощи – и свежие (ну как свежие – какие уж есть), и моченые-соленые. И яйца еще, да. Третий – крупы, консервы, макароны, соль-сахар. Четвертый – бухло всякое: пивко, ядовитого цвета бутыли с заморским названием «аперитивы», портвейн всякий, кислое дорогое вино, ну и беленькая, куда ж без нее. А еще пятый. Там всё остальное. И нитки тебе, и спички, и перекись водорода. И мыло с шампунем, и расчески, и гвозди. И подушки! И даже резиновые сапоги. Правда, все на один размер, ну и что.

А работница-то одна, Луиза. И так вертится, и эдак. И ничего! И ни очередей тебе, ни недовольных. Всем товару отпустит, каждому улыбнется.

Как всегда тут и была. Щеки – как те импортные яблоки, которые дрянью какой-то покрывают, чтобы пуще блестели и не портились. Глаза – как маслины из банки. Бочка? – как подушки. Вся-то она прямо как сама из этого магазина. Как и не приехала сколько-то там лет назад из какой-то заплесневелой пропахшей худыми свиньями дыры, а выросла вот прямо тут, вылежала свое на полке, запунцовела щеками и ждет теперь, кто ж ее, такую раскрасивую, купит. У кого на такую хватит.

Серый знает о Луизе, кажется, всё. И не понимает в ней ничего.

Серый знает, что выросла и расцвела эта Луиза где-то в хлебенях, куда больше полусуток шкандыбать в плацкарте, и потом еще прыгать по ухабам в вонючем автобусе, и пешком еще. Что вскормивший Луизину красоту рабочий поселок носит невозможное название Новая Папузка, причем ни о какой Старой Папузке в окрестностях никогда не слыхали. Что там, в Новой Папузке, в деревянном домике живет-горбатится Луизина мать, пьет горькую Луизин отец и расцветает потихоньку тугим розовеющим бутоном Луизина младшая сестренка, зовут которую не как-нибудь, а Эсмеральда. Что кормит Луиза их всех со своих невеликих магазинных заработков, потому что там, в Новой Папузке, зарплата – вещь давно и прочно забытая, диковинная. Что зато родня оттуда, из Новой Папузки, тоже ее не забывает, подкармливает домашненьким – передает с машинистами посылочки, а запасные-то пути – вот они, от станции минут десять прогуляться и перелезть через насыпь. Что тепло у нее тут, у Луизы, в подсобке круглый год, потому что держит она у себя запрещенный радиатор, который хоть и старенький, а греет как зверь, и что хозяйка магазина об этом, конечно, знает, но не говорит ничего.

Что поболтать за всё про всё, пока покупателей нет – это она, Луиза, всегда пожалуйста. И про себя расскажет, и про тебя послушает, покивает, улыбнется.

Знает Серый, что как поддержать компанию и культурненько посидеть – это она, Луиза, опять же тут как тут. Угостят – угостится. Пусто на столе – сгоняет в свою подсобку, вернется к ребятам в общагу с гостинцами домашними, странными, нездешними: то у нее вареное мясо большими кусками, без никаких там специй и почти вообще без соли, то пироги с салом – вот так просто сало кусманами в печеном тесте, кто так делает? То картошка в мундире, холодная. То вяленая свекла, сладкая, как карамельки, только жевать надо часа три. То вообще гороховая каша.

И еще знает Серый, что этого самого с Луизой ни у кого из общажных не было.

Было бы – давно бы нахвалились, эти – они такие. А тут – фигу. Много кто к Луизе приглядывался, но никто от нее ничего такого интересного не добился.

И как этого добиться, Серый не знает.

Эта Луиза – как камень. Древний такой камень. В лесу. Вроде ничего такого, камень как камень, лежит себе, на солнце греется или там мхом порос, а откуда взялся – фиг его поймет, и с места его сдвинуть никак.

И главное – с ней вообще не работает Перевертыш.

Перевертыша включать – это Серый навострился будьте здоровы. Вот после того, как те малолетки дохлые его грабанули. После первой получки. Черта им лысого, а не получка, Серый все обратно отмотал. Только тогда-то он не нарочно отмотал, а теперь уж и нарочно умеет. Всего-то и надо, что зажмуриться, так, чтобы глаза заболели, со всей дури, и закрутить в голове такой невидимый карандашик. У Серого раньше магнитофон был, такой, с придурью: крутить музыку крутит, а назад кассету не мотает, и все. Так Серый карандашиком мотал. Таким граненым. Наденет на карандашик и крутит. Вот и тут надо крутить, назад мотать. Время.

Контролеры вот, например, если. Ведь из каких только щелей лезут, а? Контролируют, ага. Серый что, миллионер, каждый раз билет брать? Проездной можно на месяц, так все равно дорого, ага. Штрафы им платить? Щаз.

Не, можно, конечно, и слинять вовремя из поезда. Да ведь потом другого-то ждать.

Некоторые умеют – из вагона в вагон на станциях бегают. Да ведь не набегаешься.

У Серого лучше метод.

Серый дает себя обнаружить, ищет с озабоченным видом билет – где, ешкин? А потом руку к сердцу: да был, честно, я ж купил, ага, вот тут лежал!

И дальше ждешь.

Чего они там выдадут? Если добрые: «Так, гражданин, на выход». Если ты у них сегодня уже пятидесятый – «Штрафчик готовим». Хоть бы что новенькое, ага.

Ну да ничего, новенькое у тебя у самого припасено.

Потому что чего ж сразу назад-то мотать, надо ж и повеселиться. Жизнь – она штука вообще невеселая, а мы хоть так вот.

Например, смотришь на эту пергидрольную бегемотиху с брюхом наперевес – и на ей: «Девушка, в котором часу кончаете?»

Или: «Вашей маме зять не нужен? А то у меня как раз дедушка на выданье!»

Или: «Давайте выпьем, Наташа, сухого вина!»

Или так: «Мадам, у меня в ширинке зудит, не посмотрите, вдруг черви?»

С мужиками тоже шутки хорошие есть, Серый иногда сам ночами их придумывает, перед тем как вырубиться. Тоже про ширинку, на это они лучше всего бесятся. Ну или классику выдать? «У тебя в животе что, бомба? А чего фитиль такой короткий?»

Ну и тут, конечно, эти в хай, весь вагон на тебя зырк, все ждут шоу. А вот не будет вам шоу. Потому что тут-то Серый и зажмурится, и успеет словить ушами что-нибудь вроде «Припадочный, что ли?» или «О, в дурдоме, по ходу, выходной», и открутит назад время своим карандашиком, и – бабах! – а контролеры-то эти только еще подходят, а вагон весь сидит как и не при делах. Как и не было ничего. Так для вас и не было, вы, дебилы. Фиг вам, а не шоу. Это шоу только для Серого, а вы в нем так, актеришки беспамятные.

Ну дальше по настроению – можно еще пошутить, можно дело делать.