Это я, смерть

Марк шмыгнул внутрь, шмыгнул носом, стащил с головы шапку и мимо рыжей девчонки на ресепшене («Куда вы? К кому? Молодой человек!») решительно зашагал в тот светлый кабинет к этой чертовой шикарной даме. Постучался, вошел, не дожидаясь ответа, захлопнул дверь. Дверь нехорошо щелкнула замком.

– Пришел, – сказала дама. – Ну садись давай.

Марк сел, не снимая куртки и не глядя на даму. Подумал и положил шапку на стол.

– Ты очень кстати, – объявила она своим вороньим голосом. – Тут только что побывал один мужлан, любитель халявы, и так себя вел, что у меня теперь острое желание кого-нибудь придушить.

Марк дернулся и на даму все-таки посмотрел. Точнее, уставился. Волосы у нее были всклокочены, будто она только что яростно чесала голову, но глядела дама весело.

– Да не тебя, котик, не тебя, – каркнула она. – Не бойся. Лучше покажи-ка давай, что ты умеешь.

– Сплясать? – вежливо спросил Марк. – Или стишок рассказать?

– Ну это как-нибудь в другой раз, – хохотнула дама. – Ты, милый, дурака-то не валяй, тут мамочки нет. Нервы мне успокой, говорю. Представь, что я твой расшумевшийся братик или бодливый одноклассник. Как ты это делаешь, покажи.

Придурочная какая-то, решил Марк. Ну ладно. Раз вы так хорошо просите.

Он сощурился, глядя на даму. Ну что же.

Вот сидишь ты, например, дама, в сосновом лесу. Да, прямо в своем кресле и сидишь. И сейчас вовсе не ноябрь, а середина августа. И от сосен идет густой теплый запах, и завтра не надо рано вставать, и в руке у тебя кружка с земляникой… Откуда в августе земляника? Ну не суть, пусть будет. И тебе офигенски хорошо и спокойно.

Марк прикрывает глаза и говорит даме:

– Вы зря так волнуетесь. Все будет хорошо.

Марк открывает глаза.

Шикарная дама смотрит на него разочарованно и брезгливо.

– Скажи-ка, милый котик, – цедит она. – Что тебе скажет учительница литературы, если ты выйдешь к доске и вместо нормального ответа примешься мямлить: «Ну короче, Пушкин, – тут дама начала сюсюкать, явно пытаясь изобразить туповатого ребеночка, – Пушкин, типа, написал „Евгения Онегина“, и там у него главный герой, кажется, кого-то застрелил из Калашникова»?

– Какая учительница? – тупо спрашивает Марк. – У нас по литературе Святослав Олегович…

– Неважно! – каркает дама, да так, что Марк подпрыгивает вместе со стулом. – Двойку тебе влепит Святослав твой Олегович, и хорошо, если из класса не выгонит за такую халтуру! Ты даже не делаешь вид, что стараешься! Ты меня должен был успокоить, а я в бешенстве! Почему?

«Потому что ты психованная, вот почему».

– Соберись давай! – гремит дама и вскакивает, едва не роняя кресло. – Работай!

Марк зачем-то хватает со стола свою шапку и, вцепившись в нее дрожащими руками, изо всех сил старается сообразить, что способно утихомирить эту буйную, причем срочно. Хорошо! Хорошо! Вот тебе другая картинка. У тебя не кресло, а целый трон, и ты сидишь – да сядь ты, что ли! – в таком дворце, и ты королева, а перед тобой так и склоняются всякие разные, и все они тебе страшно благодарны за… за все хорошее, что ты сделала, и все тебя любят, и все тебя боятся, потому что понимают, что ты здесь самая крутая. И как ты скажешь, так и будет… Как скажешь, так и будет…

Марку дико холодно, хотя он в зимней куртке. Марка трясет. Он закрывает глаза и сидит так ужасно долго. Потом открывает.

– Вот видишь, – ласково говорит дама. – Можешь же, когда захочешь. А говоришь, нет способностей.

Она удобно устроилась в своем кресле, и глазища у нее больше не сверкают углями, а так, посверкивают, еле теплятся.

– Ничего себе у вас педагогические приемчики дзенские, – сипит Марк. Голос у него – как будто на морозе песни орал.

– А кто тебе сказал, что я педагог? Ты лучше поделись со старшим товарищем – расскажи, как ты это делаешь.

Что ей было рассказывать? Как однажды, когда ему было десять, близнецы так раскричались посреди ночи, что соседи начали стучать по батарее, и папа ходил по квартире, схватившись за виски, и мычал, как от зубной боли, а мама хватала то одного, то другого младенца, но ни один не замолкал у нее на руках? И как Марк пошел к маме и мальчикам, и мама крикнула: «Иди спать, у тебя завтра контрольная!» (как будто тут можно спать!), как взял одного (кажется, Мишку) на руки и начал ему шептать: тихо-тихо, тихо-тихо, а малыш все орал, и тогда Марк зачем-то спросил этого крошечного бессловесного кричалку: «Чего ты хочешь?» И, глядя в багровое перекошенное воплями личико, очень ясно увидел, чего хочет этот запеленатый батончик: чтобы его обняла, прижала нежно к себе спокойная теплая мама, и чтобы при этом не болело в животике. Как начала в Марковой голове рождаться из ничего сказочная трехмерная картинка: вот, малыш, тебе объятия тихой, доброй, хорошо отдохнувшей мамочки, а не этой дергающейся от ваших воплей, от страха за вас, вот она прижимает тебя к себе животиком, и в нем перестает бурлить и болеть, перестает, да, вот уже и совсем не болит. Как он, Марк, надел на вопящее извивающееся полешко эту картинку, и полешко тут же превратилось в милого сонного младенчика, причмокивающего губками. Как Марк уложил младенчика в кроватку, взял у обалдевшей матери другого (видимо, Гришку), и тот моментально затих у него на руках. Как уже лежа в постели, он, Марк, слушал сквозь стенку мамино жаркое бормотание, предназначенное отцу: «Ты представляешь, этот-то наш недотепа берет ребеночка на ручки, а ребеночек-то и спать сразу, а этот ему – тихо-тихо, тихо-тихо, нет, ты представляешь?» – а отец в ответ блаженно всхрапнул.

Это, что ли, рассказать?

Или как уже потом, в шестом классе, перед классным часом, Жукова и Пустомелько устроили прямо у доски треш и армагеддон – вцепились друг дружке в космы и принялись лягаться, как две ослицы, и на полу валялся серый кудрявый ком – такой же серый и такой же кудрявый, как волосы на голове у Пустомелько, и было страшно сознавать, что это Жукова его выдернула из Пустомелькиной головы. Как Пустомелько, взревев, как сирена, засадила Жуковой коленом в живот, и Жукова осыпалась на пол, открывая и закрывая рот. И что было делать Марку, который и мальчишеских-то драк не терпел с детсада? Он, уже привыкший успокаивать своих братьев на раз-два, нарисовал этим двум взбесившимся валькириям одну мысленную картиночку на двоих: как сидят они обе на берегу ласкового моря, вытянув загорелые ноги, и волны, зеленые, белоголовые, катятся к их ногам, и тепло, и солнце красное, закатное, в общем, вся эта ерундень, которую любят девчонки. И тогда Пустомелько пару раз вздохнула резко и подняла за руки с пола Жукову, и обе разошлись по своим партам, как будто ничего и не было, а класснуха, зайдя сразу после звонка, застала у доски бледного с прозеленью Марка, повторяющего: «Спокойно, спокойно, не надо, не надо, тихо, тихо».

Как такое рассказать, непонятно. Но Марк честно попытался.

Шикарная дама не дергала губой и брезгливо не кривилась. Она слушала Марка с жадным и хищным интересом. Марк осмелел и рассказал даже, что с некоторых пор не заморачивается с персонализацией утешительных картинок, а генерирует стандартные: типа сидит человек летним вечером у берега моря, в сосновом лесу, в березовой роще – и, это важно, с утра ему не надо рано вставать.

– С вами почему-то так не вышло, – совсем расхрабрившись, заявил он. Голос у него уже не сиплый, нормальный. – Может, вы просто природу не любите?

– Мне, – подняла брови дама, – приятнее, знаешь ли, думать, что вот такая я нестандартная. Забавно, я в это время никаких сосен с березами не видела. А во второй раз какая была картинка? Которая уже лично для меня?

– А вы что, не знаете?

– Нет. Я просто почувствовала… в общем, хорошо мне стало. Спокойно так. Что ты показал-то мне?

Марк рассказал и это. Дама потемнела лицом.

– Значит, я выхожу такая честолюбивая тварь, да? – тихо процедила она, не глядя на Марка. – Это уже неприятно.

– Вы не тварь! – горячо возразил Марк. Дама нравилась ему все больше и больше. – Вы…

– Не тварь, – продолжила за него дама. – И на том спасибо. Ты лучше скажи мне, дорогой товарищ, а можешь ли ты, наоборот, испортить мне настроение? Чтобы через пару минут у меня слезы из глаз потекли.

– Не знаю, – дернул Марк плечами. – Не пробовал никогда. А для чего такое делать?

Дама несколько секунд смотрела ему в глаза своими кофейными очами, да так пристально, словно хотела без приборов разглядеть глазное дно. Потом улыбнулась:

– Не пробовал – и хорошо. Может, и в самом деле не для чего. Еще придешь в гости?

– Приду, – быстро сказал Марк. Подумал и спросил: – А зачем?

– Ну вот! – хохотнула дама. – То «приду», а то – «зачем»! Сегодня же ты зачем-то пришел.

– Просто хотел спросить, чем я вам так не понравился, – честно ответил Марк.

– А, ты об этом. Я тогда просто кое-что увидела… Точнее, мне показалось. Я теперь понимаю, что показалось. Что до твоего «зачем» – мне было бы интересно проверить, есть ли у тебя еще какие-нибудь необычные способности. Или попробовать развить уже имеющиеся. В нужную сторону.

– У меня денег нет, – предупредил Марк. – А у вас прием дорогой. Мне и за эту встречу платить нечем.

– О, это ты не бойся, я со своих не беру, – махнула дама рукой. Ногти у нее выкрашены черным. – Может, кстати, и насчет твоей будущей профессии подумаем.

– Родители говорят, нет такой профессии: хороший человек, – хмуро пробурчал Марк.

– Может, и есть. Мы поищем. А пока дай-ка я тебе телефон запишу. Надумаешь зайти – звони.