Это я, смерть

Когда все, накатавшись, собираются обратно, Ариша вдруг понимает, что все будут ночевать у тети Анечки – и родители дяди Игната, и она с мамой и папой. Она мысленно считает. Три комнаты. Десять человек, включая маленького Степушку. Ничего, думает она, это ничего.

И только когда все наконец устают сидеть у телевизора, а дядиигнатов папа вообще роняет голову на грудь и задремывает, только когда обе мамы прекращают, пыхтя, ходить по комнатам с одеялами, до Ариши доходит, что она будет спать в Вовиной комнате и там же будет Вова, а больше никого.

– Я не хочу, – говорит она и мотает головой. – Я не буду.

– Ну что за глупости, – говорит мама.

– Горюшко ты, горюшко, – говорит баба Тина.

Всем, кроме нее, все понятно и ясно. Вовина комната – самая маленькая. Там место для одной раскладушки рядом с диваном. У бабы Тины лягут мама, папа и Степушка. У тети Анечки и дяди Игната будут спать дядиигнатовы родители. И куда ее, Аришу, класть, и так понятно, правда?

Все для них просто.

– Я хочу с мамой, – пробует Ариша последний аргумент.

Ты же большая, говорят ей. Ты же в садике спишь без мамы. И дома спишь без мамы. Ты уже взрослая девочка, как не стыдно.

Стыдно.

Стыдно.

Арише стыдно говорить, почему ей нельзя спать в одной комнате с Вовой. У Ариши нет таких слов, которыми не стыдно про все рассказать.

Про то, как весной они с мамой и папой пришли в гости к тете Анечке и она сразу побежала смотреть хомячков. Хомячков у Вовы уже не было, а только пустая клетка. Он сказал, что они сдохли. Он сказал, что будет играть с ней в дочки-матери. Он закрыл дверь на замок и сказал: давай как будто мы муж и жена и мы спим. И она легла с ним на диван, и они лежали, и было скучно, а на обоях были какие-то красные пятнышки, и она спросила: а это что, а он сказал: клопы. И потом он лег на нее и задрал ей юбочку, и терся об нее чем-то теплым и мокрым, а потом всхлипнул и отвалился. И она ему сказала: муж и жена так не делают, а он сказал: делают.

Про то, как летом, на рыбалке, он повез ее кататься на лодке, и вдруг она поняла, что они уже далеко уехали, и захотела назад, и чуть не выпрыгнула из лодки, но побоялась, что не доплывет до берега, и спросила у него: здесь глубоко? А он сказал: утонуть хватит. И привез ее на остров, и повел за руку, а берег был илистый, и ноги по щиколотку уходили в жижу, а потом он повалил ее на траву и опять это делал, и было противно до ужаса, до ужаса гадко, и она все ждала, ждала, когда это кончится. И он повез ее обратно и показал ей кулак, и сказал тихо: попробуй только расскажи.

Ариша почти не боится Вовиной угрозы, но совсем не знает, как об этом рассказывать.

– Не хочу, – повторяет она. Но в Вовиной комнате уже стоит раскладушка, но для нее уже готова чистая пижамка, и ее даже не уговаривают, а просто заводят в ванную и велят переодеться, и она слушается. И потом идет в Вовину комнату, а он уже лежит на своем диване и сопит. Заснул, думает она, забираясь под одеяло. Пускай он заснул. И лежит, таращась в темноту, и слушает, как все ходят по дому и тоже укладываются спать. И когда все затихает, Вова медленно поднимается со своего дивана, идет к двери, закрывает дверь на замок, а потом подходит к Арише и сгребает ее с раскладушки, и несет на диван.

– Тихо, тихо, – говорит он и зажимает ей рот.

Рука у него пахнет рыбой.

Серый. Хулиганы

Неудачник ты, неудачник.

Жить нормально захотел. Ну-ну.

Все потому, что слушал не кого надо, а кого попало. Нет, главное: «Чего тебе ловить в этой дыре, ломись в город, сварщики везде нужны». Ну и ломанулся.

Говорила мать: куда ты попрешься. Говорила: тебе хоть зарплату почти вовремя платят, сейчас это редкость-то какая, да и у меня вон пенсия. Говорила: тут и квартира своя, приватизированная, и огород под боком, хоть картошка будет. Говорила: в больших городах и без нас тесно.

Нет ведь, длинный рубль тебе надо. Дома тебе тошно. В общаге с крысами тебе жить не в лом. На верхотуре тебе работать нормально, одной ногой стоишь, другая в воздухе, не кочегары мы, ешкин, не плотники.

И чего? Много надыбал? Отправил матери денег, ага? Ну и сиди.

Серый сидит на земле. То еще креслице, ага. Сейчас задница примерзнет совсем. Листья к штанам прилипли, дохлые и черные прошлогодние листья. Еще и снег пошел, ну вообще.

Вставай и иди, Серый.

А куда идти-то?

Главное, ведь знал, что здесь ходить не надо. Ведь предупреждали тебя, дурака: тут грабят, на этой дорожке, обойди нормально, не суйся, это тебе не это, одно название – парк. Парк – он вон, в другой стороне, где киоски, карусельки и мамашки со своими щенятами. Попкорн, сладкая вата, музычка тоже сладенькая. Как в сказке. А тут тебе другая сказка – с тощими и голодными соловьями-разбойниками, у которых ни жилья, ни работы, которые залезут к тебе в карман как к себе домой и спасибо потом не скажут.

Главное, ведь шагнул уже по нормальному асфальту. Постоял, плюнул, рукой махнул, шаг назад – и свернул на тропинку. Так типа к электричке короче, чего дугу-то делать, срежу, в первый, что ли, раз. Ну и срезал, чего. Срезальщик.

Серый в который раз ощупывает карманы куртки. Не, ничего не оставили, мать их туда. Ни кошелька. Ни паспорта с волшебным листком временной регистрации. Ни мелочи, ни бумажек. Иди вот теперь в милицию, Серый. Так им и будет интересно, кто тебя грабанул. Ага. Им будет интересно, где регистрация.

Вот вечно у тебя так. Вот всё через одно место. И в школе так было, и в училище. И с бабами. А в армии так вообще.

Нет, не будем про армию, не будем. Не надо.

Главное – чего мне в обход, кого бояться, я ж мужик или кто. Ну и сиди тут, мужик, без копья. Домой бы, там хоть не грабят. А как, пешкодралом? Дойдешь за месяц, если с голоду не сдохнешь. Или с холоду. Суки, спасибо хоть не раздели. Часы сняли, штаны оставили. Пожалел волк кобылу. Спасибо вот такущее!

Серый вцепляется себе в реденькие волосы и тихонько скулит.

Главное, ведь видел их. Идут пацаны навстречу, ну что я, пацанов не видел, надаю по соплям, и всё. Ну втроем, ну ведь хлипенькие. Да и нормально вроде идут, чего. Помалкивают, в землю смотрят. Ну и ты такой идешь: а я чего, я с работы, мне только вон до поезда, а там сорок минут – и в общаге. А они тебя раз! – и на землю, один ноги держит, другой руки, третий обшаривает. Помалкивая. Ты уж оборался весь, как баба, извизжался, а они молча все вытащили и бегом. Дернул за ними, конечно, а толку-то. Сидишь вот теперь, ни людей, ни тропинок, только черный бурелом, черная земля и черные на ней листья. Ну и сиди вот. С получкой тебя, Серый. С первой получкой.

Неудачник ты, неудачник.

Серый отпускает свои волосы, перестает скулить, вытирает мокрый нос ладонью. Даже платок, и тот вытащили, скоты.

Хоть бы всего этого не было, а? Как будто ты и не ездил никуда. Не увольнялся, не ругался с матерью, не пытался купить нормально билет, не посылала тебя в кассе облезлая дура, и ты ее не посылал на три буквы. Не договаривался с веселым проводником, не трясся на багажной полке, не жрал всухую кудрявый макаронный брикет, запивая суровой теплой водой, которую предусмотрительно напузырил дома из остывшего чайника в маленькую пластиковую бутылку. Не пахал полтора месяца на этой гадской стройке, не катался в электричке до общаги, не проедал последнее. Не получал эти деньги вшивые…

Не, чего это – не получал. Деньги ни фига не вшивые, деньги хорошие дали, все по-честному. Серый, небось, не чурка какой – обманывать его. Нормально всё выплатили. И самому пожить, и матери отправить. Пусть уж как будто получал.

А чего тогда? А вот пусть тогда чего: пусть ты как будто не шел этой тропинкой. Ну не срезал, ага? А пошел нормально, по асфальту, в обход, как умные люди советовали. Чап-чап по дороге, потом налево, а там уже и станция, и поезда ходят, и до общаги доехать. И деньги целы, и документы на месте, и часы на руке, и ты не сидишь тут, не воешь волком.

Фиг тебе, Серый, с маслом. Не бывает так. Не провернешь это всё обратно. Как это там пели по радио: «Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь». Невозможно повернуть, а жалко. Так хочется!

Серый обеими руками сграбастывает с жесткой земли черные дохлые листья, комкает их до боли в пальцах, швыряет в пустоту, кричит: «А чтоб вас!» Серый смотрит на запачканные свои ладони. Падает в эти ладони лицом, зажмуривается что есть силы и долго воет.

Хоть бы не было, воет Серый. Хоть бы нет. Не ходил на тропинку. Не сворачивал, не встречал, не грабили. Суки, суки, суки.

И дует на Серого тяжелый ветер, и стучит у Серого в висках, будто вернулись те дохляки и решили напинать по башке до кучи, чтоб жизнь малиной не казалась. И крутится мир вокруг Серого, как детская каруселька, – быстрее, быстрее, страшнее, вперед, по кругу. И подхватывает Серого, и тащит, вертит, ветром обдувает, гудит прямо в уши, ломает, кружит – и швыряет на жесткое.

– Э, парень, у тебя проблемы?

Серый отлепляет от лица затекшие ладони, смотрит на них. Ладони у Серого чистые, как будто и не комкал он в них черные прошлогодние листья, не швырялся ими в сбежавших давно придурков. Да и нет вокруг никаких таких листьев, нет мерзлой земли с торчащими сухими травинками, а есть ровный серый асфальт.

– Э, ты живой, нет?

Серый медленно поднимает голову и видит машину. Милицейскую «восьмерку», белую с синей полосой. А из открытого окна машины торчит круглая темно-синяя фуражка.

Вот когда вас надо, так вас и нету, думает Серый. Когда человека на землю бросают и отнимают последнее. А как человек сидит обобранный, без ничего, так вот они вы, нарисовались. Вы-то здесь откуда?