Империя. Том 1

Двадцать шестого мая Наполеон короновался в Миланском соборе с таким же блеском, с каким короновался в Париже полугодом ранее, в присутствии европейских посланников и депутатов со всей Италии. Железную корону, слывущую древней короной ломбардских королей, привезли из Монцы, где она бережно сохранялась. После того как кардинал Капрара, архиепископ Миланский, благословил ее в формах, некогда использовавшихся в отношении принимавших корону Италии германских императоров, Наполеон сам возложил ее себе на голову, произнеся по-итальянски священные слова: «Бог мне ее дал, горе тому, кто ее коснется!» (Dio me l’ha data, guai a chi la tocchera). Произнося эти слова, он вызвал трепет присутствующих энергичностью своего акцента. Великолепие церемонии, подготовленной руками итальянцев, а именно знаменитым художником Аппиани, превзошло всё виденное когда-либо в Италии.

После коронации Наполеон утвердил закон, которым в Италии учреждалась монархия, подобная французской, и назначил вице-королем Евгения Богарне. Затем, на королевском заседании Законодательного корпуса, он представил молодого государя итальянскому народу. Весь июнь он председательствовал в Государственном совете, каждодневно вникая во все подробности дел, и придавал управлению Италией те же черты, какие сообщил управлению Францией.

По воскресеньям Наполеон принимал большие войсковые парады в Милане, а затем возвращался во дворец и устраивал публичный прием послов европейских дворов, именитых иностранцев и представителей знатных итальянских семейств и духовенства. На одном из таких приемов он обменялся орденами Почетного легиона с самыми древними и самыми знаменитыми орденами в Европе. Первым перед ним предстал посланник Пруссии и вручил ему ордена Черного и Красного орла. Затем явился посол Испании с орденом Золотого руна, затем, наконец, посланники Баварии и Португалии с орденом Святого Губерта и орденом Христа. Наполеон всем вручил взамен большую ленту Почетного легиона и выдал столько же орденских знаков, сколько получил сам. Затем он раздал иностранные награды выдающимся деятелям Империи. За несколько месяцев его двор обрел такой же вес, что и все европейские дворы: он носил такие же награды и облачался в столь же великолепные костюмы, напоминающие воинские мундиры. Сохранив среди этого блеска внешнюю простоту, Наполеон, нося на груди в качестве единственной награды знак Почетного легиона, одеваясь в форму гвардейских егерей без всякого золотого шитья и нося черную шляпу, на которой сверкала лишь трехцветная кокарда, ясно давал понять, что окружающая его роскошь создана не для него.

Его пребывание в этой прекрасной стране вскоре произвело в нем то опасное воодушевление, которое так сильно угрожало поддержанию всеобщего мира. Он начал чувствовать крайнее недовольство неаполитанским двором, который, будучи полностью отданным во власть англичанам и русским и публично защищаемый ими на всех переговорах, не переставал выказывать самые враждебные чувства в отношении Франции. Неосмотрительная королева совершила весьма непродуманный демарш. Она отправила в Милан некоего князя Кардито, самого неуклюжего из переговорщиков, с тем чтобы выразить протест против принятия Наполеоном титула короля Италии, титула, которому многие присваивали слова, написанные на железной короне: rex totius Italiae – король всей Италии. Маркиз де Галло, посол Неаполя, человек здравомыслящий и приятный императорскому двору, безуспешно пытался помешать опасной выходке. Наполеон согласился принять князя Кардито, но в день дипломатического приема. В тот день он прежде самым милостивым образом принял де Галло, а затем обратился по-итальянски с самой грозной речью к князю Кардито и объявил ему, в выражениях сколь жестких, столь и презрительных, что выгонит королеву из Италии и не оставит ей в качестве прибежища даже Сицилии. Князя Кардито увезли почти в обмороке.

Вспышка Наполеона произвела большую сенсацию и вскоре заполнила депеши всей Европы. С той минуты он задумал сделать Неаполитанское королевство семейным королевством и одним из фьефов[10 - Фьеф (то же, что и феод) – ленное поместье. – Прим. ред.] своей великой Империи. Постепенно в его разум начала проникать мысль прогнать Бурбонов со всех тронов Европы. Но осуществление этих планов временно откладывалось. Поглощенный исключительно высадкой, он не хотел сейчас развязывать войну на континенте.

Нашлось, однако, одно мероприятие, которое казалось ему своевременным и безопасным, а именно, требовалось положить конец плачевному положению Генуэзской республики. Эта республика, расположенная между Средиземным морем, где господствовала Англия, и Пьемонтом, который присоединила к своей территории Франция, будто стиснутая двумя великими державами и прежде процветающая, клонилась к упадку, ибо терпела все неудобства присоединения к Франции, не имея возможности пользоваться преимуществами такового. Присоединив Генуэзский порт и население обеих Ривьер к Французской империи, Наполеон мог обеспечить себе протяженность побережья от Текселя до главного залива Средиземного мора и такое количество матросов, какое могло со временем сделать его если не равным Англии на морях, но по крайней мере ее достойным соперником.

Наполеон не устоял перед подобными соображениями. Он счел, что лишь Англия может по-настоящему заинтересоваться этим вопросом. Судьбу герцогства Пармского и Пьяченцы он не осмелился бы решать по многим причинам: из-за папы, который связывал с ним свои надежды, из-за Испании, которая покушалась на него ради увеличения королевства Этрурии, из-за России, которая не отчаивалась в возмещении ущерба бывшему королю Пьемонта, пока в Италии оставалась хоть какая-нибудь незанятая территория. Но Генуя, казалось Наполеону, не представляла интереса ни для Австрии, слишком от нее удаленной, ни для папы, ни для России, а была важна лишь для Англии. Поскольку же он ничуть не собирался оберегать ее интересы и полагал, что она не так сильно связана с Россией, как обстояло на деле, он решил присоединить Лигурийскую республику к Французской империи.

Это было ошибкой, ибо объявить Австрии о новом присоединении при ее существующем расположении духа значило подтолкнуть ее в объятия коалиции; значило предоставить всем своим врагам, наполнявшим Европу коварными слухами, новый обоснованный повод громко возмутиться притязаниями Франции и особенно нарушением ее обещаний, поскольку Наполеон сам, учреждая королевство Италии, обещал Сенату не добавлять более ни единой провинции к своей империи. Но, зная о дурных намерениях континента довольно, чтобы считать себя свободным от всяческих предосторожностей, и зная недостаточно, чтобы по справедливости оценить опасность новой провокации, Наполеон без колебаний пожелал придать Геную французскому морскому флоту.

Его посланником в республике был его соотечественник Саличетти, которому он поручил прозондировать почву и подготовить умы. Миссия была не из трудных, ибо умы в Лигурии выказывали весьма благоприятное расположение к объединению.

Предложение, подготовленное несколькими сенаторами и представленное ими в генуэзский сенат, было принято двадцатью членами из двадцати двух присутствовавших. Затем его утвердил своего рода плебисцит, проведенный в форме, применявшийся во Франции со времени консульства. Открыли подписные листы, куда каждый мог вписать свой голос. Население Генуи поспешило, как прежде и население Франции, принести свои голоса, почти всё одобряющие. Сенат и дож, по совету Саличетти, прибыли в Милан, чтобы сообщить о своем пожелании Наполеону. Он принял их 4 июня, с церемонией, напомнившей времена, когда покоренные Римской империей народы просили даровать им честь стать ее неотъемлемой частью: объявил с трона, что исполнит их пожелание, и обещал посетить Геную перед отъездом из Италии.

К присоединению Генуи добавилось еще одно присоединение, вовсе не значительное, но ставшее последней каплей, переполнившей чашу. Луккская республика, оставшаяся без правительства, беспрестанно разрывалась между испанской Этрурией и французским Пьемонтом, как корабль без руля, – маленький кораблик, по правде говоря, и в маленьком море. Она также предложила себя Франции, и власти города, в подражание генуэзским, явились в Милан, прося одарить их конституцией и правительством. Наполеон принял и их пожелание, но, найдя их местоположение слишком отдаленным для присоединения к империи, сделал территорию уделом своей старшей сестры, принцессы Элизы. Прежде он уже пожаловал ей герцогство Пьомбино; на сей раз он даровал ей и ее супругу князю Бачиокки Луккский край, в форме наследственного княжества, зависимого от Французской империи и подлежащего возвращению короне в случае угасания мужского потомства, со всеми правами бывших феодов Германской империи. В будущем Элизе предстояло носить титул княгини Луккской и Пьомбинской.

Талейрану было поручено написать в Пруссию и в Австрию с разъяснением этих деяний, которые Наполеон считал безразличными политике держав или по крайней мере неспособными вывести венский двор из спячки. Однако, какими бы скрытными не были военные приготовления Австрии, кое-что просочилось наружу, и опытный глаз Наполеона это заметил. Военные корпуса стягивались к Тиролю и к бывшим венецианским провинциям. Движение корпусов отрицать было невозможно, и Австрия не отрицала, но поспешила заявить, что ей показались слишком значительными для простых военных празднеств скопления французских войск в Маренго и Кастильоне, и она из чистой предосторожности провела сборы, которые, впрочем, довольно мотивировала и желтая лихорадка, распространившаяся в Испании и в Тоскане, особенно в Ливорно. Извинение было в известной мере правдоподобно; но следовало знать, ограничилось ли дело перемещением отдельных корпусов или рекрутировалась армия, комплектовались полки и кавалерия. Несколько тайных донесений от поляков делали картину всё более правдоподобной. Наполеон тотчас отправил переодетых офицеров в Тироль, Фриуль и Каринтию, чтобы они своими глазами оценили масштабы осуществлявшихся там приготовлений, а между тем потребовал от Австрии решительных объяснений.

Император придумал верный способ прощупать настроения венского двора. Обменяв ордена Почетного легиона на ордена дружеских дворов, Наполеон еще не проделал такого же обмена с австрийским и желал поставить себя на равную ногу и с этой державой. Ему пришло в голову без промедления обратиться с предложением на сей предмет к Австрии и таким образом удостовериться в ее подлинных чувствах. Ларошфуко, сменившему в Вене Шампаньи, было предписано заставить Австрию объясниться по поводу ее приготовлений и предложить обменяться орденами.

Наполеон, продолжая из глубины Италии поддерживать англичан во мнении, что столь долго возвещаемая высадка есть всего лишь притворство, не переставал заниматься обеспечением ее осуществления предстоящим летом. Ни одна операция не становилась причиной отправки такого количества депеш и курьеров, как та, что он обдумывал в те дни. Консульские агенты и морские офицеры, помещенные в испанских и французских портах, в Картахене, Кадисе, Ферроле, Байонне, в устье Жиронды, в Рошфоре, в устье Луары, в Лорьяне, Бресте и Шербуре, имея в своем распоряжении курьеров, перехватывали мельчайшие морские новости, какие до них доходили, и отправляли их в Италию. Сеть тайных агентов слала из английских портов донесения, незамедлительно доставлявшиеся Наполеону. Наконец, особую миссию выполнял Марбуа, великолепно разбиравшийся в британских делах: он лично читал все публикуемые в Англии газеты, переводил все мельчайшие новости относительно морских операций, и – обстоятельство, заслуживающее внимания, – именно благодаря газетам Наполеон, сумевший предупредить с совершенной точностью все комбинации английского адмиралтейства, получал возможность быть лучше всего осведомленным. Приводя факты чаще всего вымышленные, они в конечном счете доставляли его чудесной проницательности средство угадывать факты подлинные.

Не считая одного обстоятельства, весьма досадного и предопределившего последнее изменение его обширного плана, Наполеон имел все основания быть удовлетворенным ходом операций. Адмирал Миссиесси, как мы видели, отплыл в январе к Антильским островам. Подробностей его экспедиции еще не знали, но стало известно, что англичане весьма встревожились за свои колонии, так как одну из них, Доминику, только что захватили, и они слали подкрепления в американские моря, что отвлекало их внимание, к нашей пользе, от морей Европы. Адмирал Вильнев, отплыв из Тулона 30 марта, после плавания, подробности которого также оставались неизвестны, появился в Кадисе, соединился с испанской дивизией адмирала Гравины и с французским судном «Орел» и направился к Мартинике. С тех пор от него не получали вестей, но знали, что Нельсон, стерегший Средиземное море, не сумел до него добраться ни при отплытии из Тулона, ни при выходе из пролива. В том состоянии обнищания, в каком оставляло испанских моряков их несведущее, продажное и бездеятельное правительство, они делали максимум возможного. Адмирал Сальседо собрал в Картахене флот из семи кораблей; адмирал Гравина, как мы сказали, – флот в Кадисе из шести кораблей; адмирал Гранделлана – флот в Ферроле из восьми кораблей, которому предстояло действовать совместно с французской дивизией, стоявшей в этом порту. Вследствие эпидемии и упадка испанской коммерции не хватало матросов, в экипажи набирали рыбаков и городских рабочих. К счастью Уврар, озаботившийся, как мы видели, делами Франции и Испании, явился в Мадрид, очаровал обремененный долгами двор самыми соблазнительными проектами, добился его доверия, заключил с ним договор, о котором мы расскажем позднее, и путем различных комбинаций прекратил ужасы голода. Одновременно он поставил испанским флотам некоторое количество сухарей. Таким образом, в портах Пиренейского полуострова дело продвигалось настолько хорошо, насколько позволял надеяться упадок испанского правительства.

Но в то время как адмирал Миссиесси сеял страх на английских Антилах, а объединившиеся Вильнев и Гравина беспрепятственно плыли к Мартинике, Гантом, которому надлежало к ним присоединиться, не нашел ни одного дня для выхода из порта Бреста, вследствие редкого погодного феномена. Сколько хватало памяти, не упомнить было такого, чтобы равноденствие не проявило себя хоть бы раз швальным ветром. Тем временем миновали март, апрель и май (1805), и ни единого раза английскому флоту не пришлось покидать пределы Бреста. Адмирал Гантом, знавший, какой гигантской операции он призван оказать содействие, ожидал подходящей минуты для отплытия с таким нетерпением, что в конце концов заболел от горя. Погода почти непрерывно стояла спокойная и ясная. Случалось, что западный ветер приносил надежду на бурю, нагоняя грозовые тучи, но внезапно небо вновь прояснялось. Оставалось только одно средство: дать в неблагоприятных условиях бой эскадре, которая теперь почти сравнялась по численности с французской и весьма превосходила ее по качеству.

Англичане, не зная в точности о том, что им угрожало, но пораженные присутствием одного флота в Бресте, а другого в Ферроле, встревоженные, кроме того, отплытиями эскадр из Тулона и Кадиса, усилили мощность блокады. Перед Брестом они держали два десятка кораблей под командованием адмирала Корнуоллиса, и 7–8 кораблей перед Ферролем под командованием адмирала Кол-дера. Адмирал Гантом уходил с рейда и возвращался на него, становился на якорь в Бертоме и возвращался на внутреннюю якорную стоянку, уже два месяца держа всех людей, и солдат, и матросов, на борту без увольнений. В своем недовольстве он не раз спрашивал разрешения дать бой, чтобы выйти в открытое море, что ему строго-настрого запрещалось.

Наполеон, рассчитав, что в середине мая становилось опасно заставлять Вильнева, Гравину и Миссиесси и дальше ждать на Мартинике и что английские эскадры, пустившиеся в погоню за ними, в конце концов до них доберутся, еще раз изменил последнюю часть своего плана. Он решил, что коль скоро Гантом не отплыл до 20 мая, он больше не станет отплывать и будет ждать в Бресте, когда его разблокируют. Вильнев получил приказ возвратиться вместе с Гравиной в Европу и совершить то, что поручалось прежде Гантому, то есть разблокировать Ферроль, где он должен был найти пять французских и семь испанских кораблей, затем подойти, если сможет, к Рошфору для соединения с Миссиесси, который, вероятно, к тому времени вернется с Антильских островов, и наконец, появиться перед Брестом и открыть выход в море Гантому, что доводило общую численность его кораблей до пятидесяти шести. С такой невиданной доселе на океане эскадрой ему предстояло войти в Ла-Манш.

План был вполне осуществим и имел даже большие шансы на успех, как вскоре показал ход событий. Однако он был менее надежен, чем предыдущий. Новый план обладал тем неудобством, что вынуждал Вильнева к одному сражению перед Ферролем и к другому – перед Брестом; и хотя в обоих случаях перевес сил оказывался на его стороне, не было уверенности, что эскадры, которые он должен разблокировать, успеют прийти ему на помощь и принять участие в сражении. Сомнительное сражение способно деморализовать генералов, чье доверие к морю невелико, какими бы храбрецами они ни были. Адмирал же Вильнев, хоть и бесстрашный солдат, не обладал твердостью, соразмерной его шансам, и оставалось только сожалеть, что прекрасная погода помешала осуществлению первой комбинации.

Изменение, привнесенное в план обстоятельствами, стало последним. Все комбинации Наполеон обдумал и принял решение в самый разгар празднества, как рассказывает он сам в постскриптуме к одному из писем. Он тотчас отдал необходимые распоряжения. В Рошфоре подготовили два корабля под командованием контр-адмирала Магона. Он не мешкая снялся с якоря, чтобы доставить на Мартинику весть об изменении решений Наполеона. Снаряженные в Лорьяне, Нанте и Рошфоре фрегаты готовились отплыть туда же, как только получат подтверждение, что Гантому более не нужно выходить в море; им поручалось доставить Вильневу приказ немедленно возвращаться в Европу, чтобы исполнить там новый план. Каждый фрегат сопровождал бриг, снабженный дубликатом приказов. В случае захвата фрегата бриг мог спастись и передать дубликат. Депеши, запечатанные в свинцовые ларцы, были поручены доверенным капитанам, которым в случае опасности надлежало сбросить их в море. Эти предосторожности, как и все последующие, достойны упоминания в поучение правительствам.

Чтобы флоты Бреста и Ферроля смогли помочь тем, кто придет их разблокировать, были приняты чрезвычайные меры. Гантом должен был стоять на якоре в бухте Бертома, месте открытом и небезопасном. Для исправления этого недостатка и поддержки эскадры из Парижа прислали генерала артиллерии и выставили на берегу батарею в сто пятьдесят орудий. Гурдон, сменивший в Ферроле заболевшего адмирала Буде, получил приказ перейти из Ферроля в Ла Корунью, на открытую якорную стоянку, и привести туда французскую дивизию. Адмиралу Гранделлане предписывалось сделать то же самое с испанскими кораблями. От испанского двора добились, чтобы он укрепил якорную стоянку береговыми артиллерийскими батареями. Наконец, на случай, если на кораблях, призванных осуществить снятие блокады, закончится продовольствие, в Ферроле, Рошфоре, Бресте, Шербуре и Булони заготовили бочки с сухарями, которые могли погрузить, не теряя ни минуты. В Рошфоре адмирала Миссиесси, если ему удастся туда прийти, ожидал приказ, которым ему предписывалось вновь отплыть без промедления, появиться на несколько дней в виду Ирландии, а затем крейсировать на некотором расстоянии от Ферроля на определенной широте, где предупрежденный фрегатом адмирал Вильнев должен будет его найти.

Не переставая отдавать такое множество приказаний, Наполеон продолжал путешествие по Италии. Он посетил Бергамо, Верону, Мантую, присутствовал на представлении битвы при Кастильоне, данном корпусом в двадцать пять тысяч человек в самой местности сражения; провел несколько дней в Болонье, увлеченный учеными ее знаменитого университета; затем проехал через Модену, Парму, Пьяченцу и, наконец, прибыл в великолепную Геную, приобретенную им росчерком пера. Он пробыл там с 30 июня по 7 июля, проводя время в празднествах, достойных мраморного города и затмивших всё, что смогли вообразить итальянцы.

Приняв присягу генуэзцев, подготовив с инженером Форфе будущее флотское заведение, которое он хотел создать на этом море, и доверив великому казначею Лебрену заботу об организации управления новой частью империи, Наполеон отбыл в Турин, где притворился занимающимся парадами; затем, вечером 6 июля, оставив императрицу в Италии, выехал вперед на двух простых почтовых каретах, выдав себя в дороге за министра внутренних дел, и в двадцать четыре часа прибыл в Фонтенбло. Утром 11-го Камбасерес и министры уже ожидали его приказаний. Наполеон собирался отбыть в экспедицию, в результате которой мог либо стать абсолютном властелином мира, либо, подобно новому фараону, оказаться поглощенным морской пучиной. Он чувствовал себя как никогда спокойным, бодрым и уверенным. Но тщетны бывают желания величайших гениев; как ни сильна их воля, будучи человеческой, она лишь бессильный каприз, когда Провидение судит иначе. Вот тому весьма памятный пример. В то время как Наполеон всё подготовил для встречи с вооруженной Европой между Булонью и Дувром, Провидение готовило ему эту встречу совсем в иных местах!

Император Александр отложил утверждение договора, учреждавшего новую коалицию, до минуты, когда Англия согласится оставить Мальту. Не сомневаясь в благоприятном ответе, он запросил паспорта для Новосильцева, дабы как можно скорее вступить в переговоры с Наполеоном. Император, постепенно терявший воинственность по мере приближения к развязке, надеялся такой стремительностью увеличить шансы на мир. Но он плохо понимал Лондонский кабинет. Тот решительно отказался оставить остров Мальту. Это известие, придя в Петербург в то время, когда Новосильцев находился в Берлине, повергло российское правительство в несказанное волнение. Что делать? Следовать пути, намеченному Англией, соглашаться с требованиями ее непомерного честолюбия значило принять в глазах Европы самую второстепенную роль, значило отказаться от переговоров Новосильцева, ибо его отошлют из Парижа в самый день его прибытия и, возможно, самым унизительным образом, если он не привезет известие об оставлении Мальты. А это значило немедленное вступление в войну на стороне Англии, вслед за ней, на ее содержании. Напротив, порвать с ней из-за отказа значило публично признать, что ввязались в ее политику, не понимая ее, значило дать ход делу Наполеону на глазах у всех и оказаться в смешной изоляции, поссорившись с Англией из-за ее требований и поссорившись с Францией из-за своих легкомысленных поступков. Не желая очутиться на милости Англии, оказывались на милости Наполеона, который будет диктовать условия сближения с Францией.

Если бы Наполеон не пришел на помощь российскому двору, совершив ошибку с Генуей, он увидел бы своих врагов в величайшем смятении. В самом деле, Петербургский кабинет как раз обдумывал создавшееся тяжелое положение, когда пришло известие о присоединении Генуи. Оно стало причиной истинной радости, ибо вывело из затруднения государственных деятелей, весьма неосмотрительно запутавшихся. Было решено поднять большой шум и как можно громче заявить, что невозможно более вести переговоры с правительством, которое каждый день совершает новые захваты. Так нашелся совершенно естественный повод отозвать Новосильцева из Берлина, и ему тотчас послали приказ возвращаться в Петербург, оставив прусскому королю ноту с разъяснением причин. Сочли возможным не настаивать более на оставлении Мальты англичанами и ратифицировали договор, учреждающий третью коалицию, сославшись на недавние узурпации французского императора.

На Вену известие о присоединении Генуи произвело еще более решительное впечатление, внезапно выведя ее не из затруднительного положения, а из долгих сомнений и приступов осторожности. Там уже давно понимали, что Наполеон желает забрать себе всю Италию, и не могли смириться и оставить ее, не дав ему последний бой с храбростью отчаяния. Но австрийские финансы пребывали в плачевном состоянии; ужасающий неурожай поразил и Верхнюю и Нижнюю Австрию, Богемию, Моравию, Венгрию. В Вене хлеб был так дорог, что население столицы, обыкновенно кроткое и послушное, дошло до разграбления лавок нескольких булочников. В такой ситуации еще долго сомневались бы, прежде чем ввергнуть себя в расходы на третью фазу войны со столь устрашающим противником, как Наполеон; но при известии о присоединении Генуи и создании княжества Луккского все колебания прекратились тотчас. Решение биться было принято немедленно. Депеши, отправленные в Петербург, объявили это решение окончательным и наполнили радостью российский двор, который, оказавшись вовлеченным в войну, рассматривал содействие Австрии как самое счастливое обстоятельство.

Австрия незамедлительно подписала свое присоединение к договору о коалиции. России поручались переговоры с Англией, чтобы обеспечить Австрию по возможности наибольшей суммой субсидии. Попросили и получили на первые расходы по вступлению в кампанию один миллион фунтов стерлингов (25 миллионов франков) и единовременную выплату половины годовой субсидии, то есть еще два миллиона фунтов стерлингов. Винцингероде и князь Шварценберг 16 июля обсудили и постановили план кампании. Десять тысяч русских и несколько тысяч албанцев, доставленных в нужное время в Неаполь, подготовят там движение в нижнюю Италию, в то время как 100 тысяч австрийцев выдвинутся к Ломбардии. Великая австрийская армия, при поддержке русской, численностью по меньшей мере в 60 тысяч человек, вступившей через Галицию, будет действовать в Баварии;

армия русских в 80 тысяч человек выдвинется к Пруссии;

еще одна русская армия, а также английская, ганноверская и шведская, соединившись в Шведской Померании, двинутся на Ганновер. Русские, наконец, будут располагать значительными резервами, чтобы перенести их туда, куда окажется необходимым. Англичане произведут высадки в наиболее уязвимых пунктах империи, как только Наполеон рассредоточит свои армии, собранные на океанском побережье. Было решено, что войска, которые собирались прийти на помощь Австрии, будут готовы выступить до осени текущего года, чтобы помешать Наполеону воспользоваться зимой для уничтожения австрийской армии.

Кроме того, договорились, что венский двор, продолжая действовать в глубочайшей тайне, будет отрицать свои военные приготовления, вооружаясь при этом активнее прежнего; а затем, когда скрывать их будет более невозможно, заговорит о переговорах для себя и возобновлении переговоров, оставленных Новосильцевым, для России. И опять собирались отрицать всякую связь с Англией и переговариваться лишь о континенте. Всё поведение Австрии характеризовала лживость, обыкновенно присущая слабости.

Пруссию снедала жестокая тревога. Она предчувствовала, не разгадав полностью, решение начинать войну и оборонялась от каких-либо обязательств, говоря России, что слишком открыта для ударов Наполеона, а Наполеону, вновь предложившему ей союз, что слишком открыта для ударов русских.

Застров возвратился из Петербурга после неприятной и безрезультатной миссии. Неожиданное обстоятельство едва не привело к внезапному раскрытию коалиции и необходимости для Пруссии принять решение. После того как заключенный Англией и Швецией договор о субсидиях обеспечил коалиции содействие этого безумного королевства, Штральзунд наполнился войсками. Мы знаем, что этот город был последним пристанищем Швеции на севере Германии. Наполеон почувствовал, по некоторым донесениям дипломатических агентов, что там что-то подготавливалось, и предупредил прусского короля, попросив присмотреть за нейтралитетом севера Германии, предметом всех его забот, и добавив, что он при первой же опасности со стороны Штральзунда вышлет в Ганновер еще тридцать тысяч человек. Этих немногих слов хватило, чтобы обеспокоить короля Пруссии, который тотчас уведомил короля Швеции о необходимости прекратить военные приготовления в Шведской Померании. Король Швеции, чувствуя поддержку, отвечал королю Пруссии, что он сам у себя хозяин, что проводит военные приготовления, какие считает нужными для своей безопасности, и что, если Пруссия желает стеснять его свободу, он рассчитывает на короля Англии и императора России, своих союзников, которые помогут ему заставить уважать независимость его государств. Не ограничившись сей неучтивостью, он отослал королю Фридриху-Вильгельму прусские награды, сказав, что не хочет более носить их после того, как прусский монарх пожаловал их жесточайшему врагу Европы.

Оскорбление глубоко задело Фридриха-Вильгельма, который, при всей его осторожности, отомстил бы за него, если бы Россия, тотчас вмешавшись, не объявила Пруссии, что территория Шведской Померании находится под ее защитой и должна оставаться неприкосновенной. Такого рода запрет заставил Пруссию глубоко задуматься и жестоко ее унизил. Она приняла решение не отвечать, ограничившись высылкой шведского министра, и велела передать Наполеону, что не может отвечать за события, происходящие в Ганновере, но всё же гарантирует, что прусская территория не послужит дорогой для армии вторжения.

Итак, тучи сгущались со всех сторон, и самым видимым образом даже для непроницательного глаза. Отовсюду приходили донесения о военных сборах – во Фриуле, в Тироле, в Верхней Австрии. Сообщали не просто о сосредоточениях войск, но об организации специальных армий, что было гораздо более знаменательно. Кавалерия, конная и многочисленная обозная артиллерия стягивались на берега Эча, повсюду обустраивались значительные склады, через Пьяве и Тальяменто перебрасывались мосты, оборонительные сооружения возводились в лагунах Венеции, – всё это не оставляло более сомнений. Австрия продолжала с беспримерной лживостью всё отрицать, признавая только некоторые предосторожности в венецианских землях, объясняемые скоплением французских войск в Италии. Что до обмена великими наградами, о котором ее спрашивали, она отказалась от него под различными предлогами.

Вот по поводу всех этих обстоятельств Наполеону и надлежало принять решение в те немногие дни, которые ему оставалось провести в Фонтенбло и в Сен-Клу, прежде отбытия в Булонь. Нужно было решаться либо на высадку либо на сокрушительный поход против континентальных держав. Одиннадцатого июля, в самый день его приезда в Фонтенбло, туда прибыл и Камбасерес и принялся толковать о насущных делах. Он был напуган состоянием континента, разительными симптомами близящейся войны и не без основания считал присоединения, произведенные в Италии, вероятной причиной разрыва. В таком положении он не мог объяснить себе, как Наполеон оставит Италию и Францию под ударами коалиции, чтобы наброситься на Англию. Наполеон, исполненный уверенности и страстно желая осуществления своего обширного морского плана, секрет которого он не раскрыл полностью даже Камбасересу, не затруднился ни одним из его возражений. По его мнению, завладение Генуей и Луккой России не касается, ибо на Италию ее влияние не распространяется. Этот двор должен быть счастлив уж тем, что у него не требуют отчета о его действиях в Грузии, Персии и даже в Турции. Российский двор позволил втянуть себя в английскую политику и, по всей видимости, входит в коалицию с Англией; Новосильцев – всего лишь английский комиссар, которого хотели к Наполеону подослать, но которого он и принял бы соответственно. Совершенно очевидно, что Россия и Англия тесно сошлись, но эти две державы ничего не могут без Австрии, без ее армий и без ее территории, а Австрия, с ее извечным глубоким страхом перед Францией, еще какое-то время будет колебаться, прежде чем даст окончательно себя вовлечь. В любом случае, она не успеет подготовиться так скоро, чтобы помешать экспедиции в Англию. Для осуществления экспедиции хватит и нескольких дней, а как только Наполеон перейдет море, все коалиции будут уничтожены одним ударом; рука Австрии, замахнувшаяся на Францию, падет в тот же миг. «Доверьтесь мне, – сказал он Камбасересу, – доверьтесь тому, что я делаю. Я удивлю мир величием и быстротой моих ударов!»

Затем он отдал несколько распоряжений относительно Италии и рейнской границы. Евгению, оставшемуся в Милане, и маршалу Журдану Наполеон приказал начинать заготовку продовольствия на местах, собирать полевую артиллерию, закупать тягловых лошадей и формировать склады. Войска, принимавшие участие в парадах в Маренго и Кастильоне, он повелел подвести к Эчу. В окрестностях Пескары уже некоторое время располагалась резервная дивизия для поддержки, в случае необходимости, генерала Сен-Сира. Этому генералу Наполеон приказал следить за событиями и, если он узнает о малейшем поползновении русских или англичан на какой-нибудь пункт Калабрии, передвинуться из Тарентского залива прямо в Неаполь, выкинуть двор в море и завладеть королевством.

На Рейн Наполеон направил тяжелую кавалерию, не предназначенную для высадки в Англии, и послал туда же полки, не включенные в экспедицию. В Меце, Страсбурге и Майнце он приказал начать формирование полевой артиллерии.

Затем он отдал последние распоряжения Талейрану относительно дипломатических дел. При поступлении новых сведений о военных приготовлениях Австрии следовало ставить на вид венскому двору, уличать его в злонамеренности и заставить его трепетать последствий его поведения. На сей раз он погибнет и ему не будет пощады, если из-за него придется прервать экспедицию в Англию. Что до Пруссии, с ней уже давно велась беседа о Ганновере. Нужно воспользоваться случаем и прощупать ее на предмет сего ценного приобретения, чтобы пробудить ее известное честолюбие. И если она ухватится за наживку, тотчас отдать ей ее, при условии союза с Францией, заключенного без промедления и публично провозглашенного. Наполеон верил, что если он получит такого союзника, Австрия оцепенеет от страха и утихнет на много лет. В любом случае, он верил, что он гораздо лучше продвинет дела между Булонью и Дувром, чем самые искусные и удачливые переговорщики в глубине Европы.

Время поджимало, на берегах всё было готово, и каждый миг мог привести адмирала Вильнева к Ферролю, к Бресту и в Ла-Манш. Адмирал Миссиесси возвратился в Рошфор, обойдя все Антильские острова, отнял у англичан Доминику, перебросил войска, вооружение и боеприпасы на Гваделупу и Мартинику, взял большую добычу и бороздил океан под французским флагом, не терпя поражений. Однако он вернулся слишком рано и, поскольку выказывал некоторое отвращение к возобновлению плавания, Наполеон заменил его капитаном Лальманом, превосходным офицером, которого заставил выйти в море прежде, чем отремонтируют корабли, и послал навстречу Вильневу к Ферролю.

Покончив с этим, Наполеон отбыл в Булонь, оставив в Париже Камбасереса и Талейрана, взяв с собой маршала Бертье и приказав адмиралу Декре без промедления следовать за ним. Третьего августа он прибыл в Булонь, где его радостно приветствовали войска, которые уже заскучали из-за ежедневного повторения в течение двух с половиной лет одних и тех же упражнений и теперь твердо верили, что на сей раз Наполеон наконец поведет их в поход на Англию.

Теперь в четырех портах Амблетеза, Вимрё, Булони и Этапля, то есть по левую руку от мыса Гри-Не и с наветренной стороны от Булони, Наполеону удалось объединить все корпуса, предназначенные для погрузки на флотилию. Его воля, оформившаяся два года назад, наконец, исполнилась, благодаря предпринятым усилиям сомкнуть ряды и благодаря великолепному сражению, выдержанному голландской флотилией под командованием адмирала Верюэля, когда он огибал мыс Гри-Не в присутствии всей английской эскадры. Сражение, состоявшееся 18 июля, за несколько дней до прибытия Наполеона, стало самым значительным сражением флотилии с англичанами. Несколько дивизий голландских шлюпов столкнулись у мыса Гри-Не с сорока пятью английскими кораблями, в том числе фрегатами, корветами и бригами, и победили их с редким хладнокровием и полным успехом. Встреча у мыса была опасной, потому что место было глубоководное и английские корабли могли, без страха сесть на мель, теснить хрупкие суденышки голландцев. Несмотря на это преимущество неприятеля, шлюпы выдержали натиск могучих противников. Береговая артиллерия оказала им поддержку, пришла на помощь Булонская флотилия, и, среди града снарядов, адмирал Верюэль бок о бок с маршалом Даву прошли мимо английской эскадры в половине досягаемости ее пушек, не потеряв ни одного судна.

Наполеон имел теперь под рукой всю армию, представлявшую силу почти в 132 тысячи бойцов и 15 тысяч лошадей, не считая 24-тысячного корпуса генерала Мармона в Текселе и четырех тысяч человек в Бресте, предназначенных к погрузке на эскадру Гантома. С такой великолепной армией Наполеон и поджидал прибытия эскадры Вильнева.

Адмирал Вильнев, как мы знаем, отплыл из Тулона 30 марта с одиннадцатью кораблями, два из которых были 80-пушечными, и шестью фрегатами. Французский флот вышел в море с хорошим ветром, проследовал мимо Балеарских островов к Картахене, подошел к ней 7 апреля и остановился там на день из-за мертвого штиля. Вильнев предложил испанскому адмиралу Сальседо присоединиться к его флагу, на что тот, за отсутствием приказа, не мог согласиться, и, вновь пустившись в путь с благоприятным ветром, прибыл 9 апреля ко входу в пролив. В полдень того же дня он вошел в пролив, готовый дать бой: выстроившись в две колонны, выставив вперед фрегаты и объявив боевую тревогу на всех судах. В Гибралтаре узнали французский флот; принялись звонить в колокола и палить из сигнальных пушек, но в порту стояла лишь слабенькая дивизия.

Тем же вечером Вильнев появился в виду Кадиса. Завидев его сигналы, капитан «Орла» поспешил выйти с рейда. Бравый Гравина, ничего не упускавший, чтобы быть наготове, также заторопился поднимать якоря, имея целью присоединиться к французскому адмиралу. Но в Кадисе запаздывали. Испанцы, которых нужно было перевезти на острова, 2500 человек, еще даже не погрузились, на борт только заканчивали доставлять провиант. Адмиралу Гравине требовалось еще двое суток, но Вильнев торопился и сказал, что не будет ждать, если к нему не присоединятся тотчас. Французского адмирала, хоть и несколько оправившегося от волнения первого выхода в море, беспрестанно преследовал образ Нельсона, гоняющегося за ним по пятам.

В два часа утра Вильнев, ограничившийся тем, что встал на якорь, не заходя в порт, воспользовался попутным ветром и вновь взял курс на восток. Одиннадцатого числа он был уже в открытом океане, ускользнув от опасного надзора англичан. В этот и на следующий день он поджидал испанские корабли, но появились только два; и, не желая более терять времени, Вильнев поплыл дальше, сочтя, что к нему присоединятся позже, либо в пути, либо уже на Мартинике, ибо она назначалась общим местом встречи для всех командиров. Впрочем, никто, за исключением Вильнева, не знал о великом предназначении эскадры.

Вильнев должен был ободриться и вновь поверить в себя, ибо он только что одолел самые большие трудности плавания, покинув Тулон, пройдя через пролив и соединившись с испанцами без всяких злоключений. Но вид экипажей удручал его. Он находил их в гораздо худшем состоянии, чем у англичан и чем некогда у французов во времена американской войны. Адъютант императора Лористон предпринимал безуспешные попытки поднять дух Вильнева. Ведь у него были превосходные капитаны, восполнявшие по возможности неопытность экипажей и недостатки оснащения, а плавание казалось благополучным и продолжалось безо всяких происшествий.

Обманутый Нельсон поначалу искал французскую эскадру на юге и востоке Средиземного моря. Шестнадцатого апреля он узнал, что она движется к проливу, до 30-го его удерживал западный ветер, 10 мая он стоял в гавани Лагоса и, отрядив один из кораблей для сопровождения каравана, вышел в океан лишь 11-го, взяв курс на Антильские острова, куда, как он предполагал, направилась французская эскадра.

В это время Вильнев был уже почти у цели, ибо 14 мая, после шестинедельного плавания, он доплыл до Мартиники. По прибытии он с удовлетворением обнаружил там четыре испанских корабля, оторвавшихся от эскадры и прибывших почти одновременно с ним. Это было большой удачей, и он должен был чуть более положиться на свою звезду, которая до сей поры приберегала для него только благоприятные события.

Переход оказался весьма полезен. Экипажи приобрели опыт плавания. Прекрасная погода позволяла заниматься улучшением оснастки. «Мы на треть сильнее, – писал генерал Лористон императору, – чем при отплытии».

Теперь, когда опасности перехода остались позади, предстояли сорок дней ожидания эскадры Гантома, поскольку никто не знал о его вынужденном простаивании в Бресте в результате спокойствия на море. Так что Вильнев, прибывший 14 мая, готовился задержаться в этих пределах до 23 июня и с огорчением думал, что этого времени более чем достаточно, чтобы Нельсон настиг его и запер на Мартинике, либо разбил, если бы он захотел прорваться.