История Французской революции. Том 1

В это время Мирабо возвратился и стал читать свой декрет. «Вы уничтожаете план министра!» – закричал Вирьё. Мирабо, который не отступал, не ответив, откровенно признался в своих побудительных соображениях: его разгадали, он хочет сложить на одного Неккера ответственность за результаты, не имея чести быть его другом, но если бы даже и был, то, будучи прежде всего гражданином, не задумался бы скомпрометировать скорее его одного, нежели всё собрание; по его мнению, государство не будет в опасности, если окажется, что Неккер ошибся, но, напротив, общественное благо будет сильно скомпрометировано, если собрание лишится кредита вследствие неудачи одной решительной операции.

И Мирабо предлагает свой адрес с целью возбудить национальный патриотизм и поддержать план министра. Собрание начинает аплодировать, но споры еще продолжаются. Делаются тысячи предложений, и время тратится на пустые пререкания. Наскучив всеми этими противоречиями, проникнутый неотложной необходимостью хоть что-то сделать, Мирабо в последний раз всходит на кафедру, снова ставит вопрос с неподражаемой отчетливостью и ясно доказывает невозможность уклониться от требований минуты. Его гений загорается: он изображает ужасы банкротства, представляет его как губительный налог, который, вместо того чтобы легко лежать на всех, ляжет лишь на немногих и этих немногих задавит; показывает его в виде пропасти, в которую бросаются живые жертвы и которая все-таки не закрывается, так как, даже отказавшись платить, всё же остаешься должен. Исполнив собрание ужасом, Мирабо наконец восклицает: «Недавно по поводу нелепого предложения, сделанного в Пале-Рояле, здесь говорили: “Каталина у ворот

Рима, а вы совещаетесь!” – тогда как, уж конечно, не было ни Каталины, ни опасности, ни Рима; ныне же страшилище – банкротство – тут перед вами, грозит поглотить вас, вашу честь, ваше состояние, а вы – совещаетесь!»

При этих словах собрание вне себя поднимается с восторженными криками. Один депутат хочет возразить, выходит, но, испугавшись своей задачи, стоит неподвижный и не находит слов. Тогда собрание объявляет, что, выслушав доклад комитета, со слепым доверием принимает план министра финансов. Эта минута стала торжеством красноречия; но такого торжества мог достичь только человек, одаренный таким разумом и такими страстями, как Мирабо.

Глава IV

4, 5 и 6 октября – Король переезжает в Париж – Состояние партий – Герцог Орлеанский уезжает из Франции – Дело Фавра – Клубы якобинцев и фельянов

Пока собрание таким образом налагало руки на все части общественного здания, готовились важные события. Слиянием сословий нация достигла законодательного и учредительного всемогущества. Движением 14 июля она вооружилась, чтобы поддержать своих представителей. Итак, король и аристократия оказались изолированными, без оружия, вооруженными только никем не разделяемым сознанием своих прав и поставленными лицом к лицу с нацией, готовой на всё. Однако двор, живя в маленьком городке, населенном исключительно его слугами, находился до известной степени вне народного влияния и мог даже решиться на внезапную попытку восстать против собрания. Естественно было, что Париж, столица государства, с громадным населением, старался вернуть короля к себе, чтобы изъять его из-под влияния аристократии и возвратить себе выгоды, которые город получает от присутствия в нем двора и правительства. Ограничив власть короля, следовало еще только овладеть его особой. Таков был естественный ход событий, и со всех сторон раздавался клич «Короля в Париж!».

Аристократия уже не думала защищаться от новых потерь. Она слишком пренебрегала тем, что было ей оставлено, чтобы хлопотать о сохранении этих остатков; стало быть, ей хотелось какой-нибудь решительной перемены, так же, как и народной партии. Революции не миновать, когда ее желают две враждебные партии. Обе потворствуют событиям, а сильнейшая пользуется результатом. Пока патриоты мечтали привезти короля в Париж, двор замышлял везти его в Мец. Там, в крепости, он бы распоряжался, как хотел, или, вернее, как другие хотели бы за него.

Придворные строили планы, вербовали людей и, предаваясь пустым надеждам, выдавали сами себя неосторожными угрозами. Д’Эстен, недавно прославившийся во главе французских эскадр, командовал Национальной гвардией в Версале. Он хотел оставаться верным и двору, и нации – роль щекотливая, всегда подвергающаяся клевете и честная только при очень большой твердости. Он узнал о происках двора. В числе заговорщиков были самые высокопоставленные лица, имена которых ему были названы очевидцами, заслуживавшими полного доверия; тогда он написал королеве весьма известное письмо, в котором с почтительной твердостью говорил о неприличности и опасности таких происков; он ничего не маскировал и всех называл по именам. Письмо не произвело никакого действия. Принимаясь за такого рода предприятия, королева должна была ожидать увещаний и не удивляться им.

Около того же времени в Версале появилось множество новых людей и незнакомых мундиров. В Версале оставили лейб-гвардию, хотя она закончила дежурства, и туда же были призваны много драгунов и егерей. Французская гвардия[39 - Королевская гвардия, или гвардейцы короля, – позднее название части королевской военной свиты, или Военного дома. – Прим. ред.], оставившая службу при короле, рассердилась на то, что эту службу вверили другим, хотела отправиться в Версаль и требовать, чтобы ее снова приняли. Между тем гвардейцы не имели повода жаловаться, так как сами оставили службу, но они решились на это, говорят, вследствие сторонних подстрекательств.

Уверяли, что двор хотел напугать короля, чтобы увлечь его в Мец. Один факт как будто доказывает это намерение: после беспорядков в Пале-Рояле Лафайет, чтобы защитить дорогу из Парижа в Версаль, поставил пост в Севре и теперь должен был убрать его оттуда по просьбе депутатов правой стороны. Ему удалось отговорить Французскую гвардию, и он конфиденциально написал министру Сен-При, извещая его о случившемся и совершенно успокаивая. Сен-При употребил письмо во зло и показал его д’Эстену, который, со своей стороны, сообщил его офицерам версальской гвардии и муниципалитету, с тем чтобы они знали об опасностях, уже грозивших городу и могущих снова грозить ему. Предложили призвать Фландрский полк; большое число батальонов версальской гвардии протестовали, но муниципалитет настоял на своем, и полк призвали. Одного полка было мало против собрания, но довольно, чтобы похитить короля и прикрыть его бегство. Д’Эстен довел до сведения собрания принятые меры, которые были им одобрены. Полк пришел; сопровождавшие его военные припасы, хоть и незначительные, не могли не возбудить ропота. Лейб-гвардейцы и придворные завладели офицерами, осыпали их ласками, и, точно так же, как перед 14 июля, произошло сближение, возникло нечто вроде коалиции, и вновь появились большие надежды.

Самоуверенность двора увеличивала недоверие Парижа, к тому же скоро начались празднества, которые раздразнили нуждающийся народ. Второго октября лейб-гвардейцы вздумали дать обед офицерам гарнизона. Этот обед подается в зале театра, ложи наполняются придворными. В числе обедающих находятся и офицеры Национальной гвардии; оживленная веселость царствует во всё время пира и вскоре доводится вином до экзальтации. Тогда в залу призываются солдаты разных полков. Обедающие, с обнаженными шпагами, пьют за здоровье королевской фамилии; тост за нацию пить отказываются или опускают его; трубы трубят в атаку, обедающие взбираются в ложи с громкими криками; раздается известная в то время оперная ария «О Ричард! О мой король! Весь мир покидает тебя!»[40 - Ария из музыкальной драмы А.Э.М. Гретри «Ричард Львиное Сердце». – Прим. ред.] – и каждый клянется умереть за короля, точно он в величайшей опасности; разыгрывается настоящий спектакль. Раздают кокарды, белые или черные, но непременно одноцветные. Молодые люди и женщины оживляются, вспоминая рассказы о рыцарских временах.

Обед лейб-гвардейцев в Версале

И тут кто-то топчет национальную кокарду. Впоследствии от этого факта отпирались, но разве вино не объясняет и не извиняет всего? Да и наконец, к чему эти собрания, которые с одной стороны вызывают лишь обманчивый восторг, а с другой – истинное, опасное раздражение? Кто-то бежит звать королеву; она соглашается прийти посмотреть на банкет; король возвращается с охоты – его тоже обступают и увлекают. Гости бросаются к их ногам и с триумфом провожают обратно в их покои. Конечно, когда люди считают себя уязвленными, пребывающими в опасности, чудесно находить преданных друзей, но зачем так обманывать себя по поводу своих прав, сил и средств?

Слухи о банкете разнеслись всюду, и нет сомнения, что воображение народа еще и многое преувеличило от себя. Факты, порожденные мгновенной экзальтацией, обещания, данные королю, были приняты за угрозы нации, а расточительная пышность двора показалась издевательством над народной нуждой, и крики «В Версаль!» стали раздаваться чаще и неистовее прежнего. Таким образом, незначительные причины способствовали созданию общих, крупных последствий. Несколько молодых людей показались в Париже с черными кокардами – народ на них кинулся и одного даже поволок по мостовой, так что коммуна была вынуждена вступиться за одноцветные кокарды.

Мария-Антуанетта

На другой день после злополучного банкета другая сцена в том же роде разыгралась по случаю завтрака, данного лейб-гвардейцами в зале манежа: к Марии-Антуанетте опять явилась депутация, и королева объявила, что осталась довольна вчерашним днем. Ее слушали с удовольствием, потому что она была откровеннее короля и от нее ждали выражения чувств всего двора; потом все ее слова повторялись.

Раздражение достигло высшей степени, следовало ждать прискорбнейших событий. Новое движение играло на руку как народу, так и двору: народу – чтобы завладеть королем, двору – чтобы увлечь его, испуганного, в Мец. У герцога Орлеанского была своя выгода: он надеялся сделаться наместником, если бы король удалился; некоторые говорили даже, будто герцог в своих надеждах возносился до короны, но это маловероятно, потому что у него не хватило бы смелости духа на такой обширный замысел. Так как он мог ожидать выгод от нового мятежа, то его и обвинили в участии в этом восстании, однако это неправда. Герцог не мог дать решительного толчка, потому что дело уже делалось само собой.

Разве только, быть может, он несколько помог происшествию, но даже и в этом отношении подробное следствие и время, которое изобличает всё, не обнаружили и следа заранее обдуманного плана. Без сомнения, герцог Орлеанский присутствовал при последовавшем восстании, как и при всей революции, может быть, раздавая немного золота и питая лишь смутные надежды.

Народ, взволнованный прениями о вето, раздраженный черными кокардами, стесняемый беспрестанными патрулями, притом терпевший голод, был крайне неспокоен. Байи и Неккер ничего не забыли, чтобы сделать продовольствие достаточным, однако – вследствие ли трудности перевозки, грабежей по дороге или, главным образом, вследствие невозможности заменить чем-нибудь свободное движение торговли – в хлебе все-таки ощущался недостаток.

Волнение достигло небывалых размеров 4 октября. Говорили об отъезде короля в Мец, о необходимости идти за ним в Версаль, в то же время высматривали черные кокарды и требовали хлеба. Многочисленным патрулям еще удавалось сдерживать народ. Ночь прошла довольно спокойно. На следующий день сборища начались с утра. Женщины отправились к булочникам; хлеба не хватало – они побежали в ратушу, жаловаться представителям коммуны. Заседание еще не начиналось, а на площади стоял батальон Национальной гвардии. К этим женщинам стали присоединяться и мужчины, но они их прогнали на том основании, что мужчины не умеют взяться за дело. Женщины ринулись на батальон с камнями и заставили гвардейцев попятиться. В эту минуту выломали одну из дверей, ратуша наполнилась народом, разбойники с пиками ворвались в здание вместе с женщинами и хотели его поджечь. Их удалось удалить, но они завладели дверью, ведущей к большому колоколу, и ударили в набат.

Тогда двинулись предместья. Некто Майяр, один из многих отличившихся при взятии Бастилии, посоветовался с офицером, командовавшим батальоном Национальной гвардии, о способе избавить ратушу от этих рассвирепевших женщин. Офицер не посмел одобрить предлагаемое им средство – собрать их под предлогом того, что надо идти в Версаль, но в Версаль все-таки не пустить. Как бы то ни было, Майяр на это решился, взял барабан и увлек их за собою. Женщины были вооружены палками, черенками от метел, ружьями и кухонными ножами.

С этим странным войском Майяр идет вниз по набережной, проходит через Лувр, вынужден против своей воли вести женщин через сад Тюильри и наконец подходит к Елисейским Полям. Тут ему удается уговорить их оставить оружие: лучше явиться перед собранием просительницами, нежели в виде вооруженных фурий. Они соглашаются, и Майяру приходится в самом деле вести их в Версаль. В это время туда стремятся все. Целые толпы идут вперед, таща с собою пушки; другие обступают гвардию, которая окружает своего начальника, стараясь увлечь его в Версаль, к цели всех желаний.

Двор тем временем оставался спокоен; только собрание в сильном волнении получило послание от короля. Оно перед тем представило ему основные статьи конституции вместе с Декларацией прав. Ответом должно было быть простое признание с обещанием обнародовать и те, и другую. Но король вторично, не пускаясь в объяснения, обратился к собранию с замечаниями: он соглашался на статьи конституции, впрочем, не одобряя их; находил, что в Декларации прав есть прекрасные положения, требующие, однако, разъяснений; наконец, говорил, что обо всем вместе нельзя судить, пока конституция не будет окончена в целом. Это мнение, бесспорно, имело основание; многие публицисты его разделяли; но время ли было выражать его в эту минуту?

Едва завершается чтение этого послания, как поднимаются жалобы. Робеспьер говорит, что королю не подобает критиковать собрание; Дюпор – что ответ должен быть скреплен подписью ответственного министра. Петион пользуется случаем, чтобы напомнить о банкете и с негодованием зачитывает ругательства, изреченные против собрания. Грегуар говорит о голоде и спрашивает, почему некоему мельнику прислано письмо с обещанием платить по двести ливров в неделю, если он откажется молоть хлеб. Письмо ничего не доказывало, потому что все партии могли написать его, однако возбудило сильное

волнение и депутат Монспей требует, чтобы Петион подписал свой донос. Тогда Мирабо, с кафедры объявивший, что не одобряет поступков Грегуара и Петиона, встает, чтобы ответить Монспею. «Я первый не одобрил этих неполитических доносов, – говорит он, – но если уж настаивают, я сам донесу и подпишусь. Но только тогда, когда будет объявлено, что во Франции неприкосновенного нет никого, кроме короля». За этими грозными словами следует молчание, потом возобновляется обсуждение королевского послания.

В одиннадцать часов утра получают известие о парижских событиях. Мирабо подходит к президенту Мунье, который, будучи недавно избранным наперекор Пале-Роялю, во весь этот печальный день обнаруживает несокрушимую твердость.

– Париж, – говорит ему Мирабо, – идет на нас; сделайте вид, будто вам дурно, ступайте во дворец и скажите королю, чтобы он просто, без замечаний, принял статьи и Декларацию.

– Париж идет – тем лучше! – отвечает Мунье. – Пусть нас убьют, но всех, – государство от этого выиграет.

– Красиво сказано, право! – замечает Мирабо и возвращается на свое место.

Спор продолжается до трех часов, наконец решают, что президент отправится к королю и будет просить его принять статьи и декларацию. В ту самую минуту, как Мунье хотел идти во дворец, докладывают о депутации: это Майяр с сопровождавшими его женщинами. Майяр просит, чтобы его приняли и выслушали. Его впускают в залу, женщины бросаются вслед за ним. Тогда он излагает всё происшедшее, описывает недостаток хлеба и отчаяние народа, говорит о письме к мельнику и уверяет, будто какой-то человек, встреченный ими по пути, сказал, что одному приходскому священнику поручено донести об этом письме. Этим кюре был Грегуар, который, как мы сейчас видели, действительно донес. Кто-то обвиняет архиепископа Парижского Жюинье в том, что автор письма он. В опровержение обвинения, возведенного на добродетельного прелата, поднимаются крики негодования. Майяра и его депутацию призывают к порядку.

Ему говорят, что приняты все меры к снабжению Парижа продовольствием, что король ничего не забыл и его будут умолять принять еще новые меры, что надо удалиться, а смуты не есть средство прекратить голод.

Мунье выходит, чтобы идти во дворец, но женщины обступают его и хотят идти с ним. Он сначала отказывается, но вынужден взять с собою шестерых. Он проходит через толпы, пришедшие из Парижа, вооруженные пиками, топорами и палками с железными наконечниками. Идет сильный дождь. Отряд лейб-гвардии налетает на толпу, окружившую президента, и разгоняет ее, но женщины тотчас снова обступают Мунье, и он с ними является во дворец.

Фландрский полк, драгуны, швейцарцы и версальская гвардия уже стоят в боевом строю. Вместо шести женщин они вынуждены впустить двенадцать. Король принимает их милостиво и сожалеет об их нужде; женщины весьма тронуты. Одна из них, молодая и красивая, сконфуженная при виде государя, едва решается прошептать одно слово: «Хлеба…» Король, тронутый, обнимает ее, и женщины удаляются, вполне утешенные этим приемом.

Их товарки встречают их у входа во дворец; они не верят рассказу, заявляют, что те дали себя обольстить, и собираются буквально разорвать несчастных женщин на части. Лейб-гвардейцы под командованием графа Гиша спешат на выручку; с разных сторон раздаются выстрелы, два гвардейца падают, несколько женщин ранены. Невдалеке один человек из народа прорывается во главе нескольких женщин сквозь войска до самой дворцовой решетки. Офицер Савоньер бросается за ним, но получает пулю в руку.

Эти схватки произвели сильное раздражение в обоих лагерях. Король, узнав об опасности, послал гвардейцам приказание не стрелять, а уйти в свои казармы. Пока они удалялись, между ними и версальской гвардией произошел обмен несколькими выстрелами, но неизвестно, кто выстрелил первый.

Во время этих беспорядков король сидел в совете, а Мунье с нетерпением ждал его ответа, беспрестанно посылая повторять, что сама его должность требует его присутствия в собрании, что известие о принятии статей и декларации королем всех успокоит и что он уйдет, если ему не дадут ответа, так как не может так надолго отлучаться со своего поста. В совете между тем обсуждался вопрос, уезжать ли королю. Совещание продолжалось с шести до десяти часов вечера. Двор хотел отправить королеву с детьми, но толпа остановила кареты, как только их стали подавать; притом королева твердо решила не расставаться с мужем.

Наконец, около десяти часов Мунье получил желаемый ответ и возвратился в собрание. Депутаты уже разошлись, и зала была занята женщинами. Мунье заявляет, что король принял статьи конституции и Декларацию прав человека; женщины выслушивают это весьма хладнокровно и только спрашивают, улучшится ли от этого их участь, а главное – будет ли у них хлеб. Мунье отвечает как можно убедительнее и распоряжается, чтобы им был роздан весь хлеб, какой можно было достать. В эту ночь муниципалитет совершил большой промах, не позаботившись накормить эту голодную толпу, которую недостаток хлеба погнал из Парижа и которая уже нигде не нашла хлеба по дороге.

В это время приехал Лафайет. Он в течение восьми часов боролся с парижской милицией, которая тоже хотела идти в Версаль. Один из его гренадеров сказал ему: «Генерал, вы нас не обманываете, но вас обманывают. Вместо того чтобы обращать оружие против женщин, пойдем в Версаль к королю и удостоверимся в его расположении, поставив его среди нас». Лафайет не уступал ни настоятельным просьбам своих войск, ни давлению толпы. Солдаты его были к нему привязаны не победами, а хорошим о нем мнением, и чуть это мнение поколебалось, как он уже не мог с ними справиться.

Несмотря на это, Лафайету удалось удержать гвардейцев до вечера; но голос его был слышен лишь на маленьком расстоянии, а далее ничто не останавливало народной ярости. Толпа несколько раз грозила ему смертью, но он всё не уступал. В то же время он знал, что из Парижа беспрестанно выходят новые толпы: так как мятеж уже решительно перемещался в Версаль, то долг требовал, чтобы и он последовал туда же. Коммуна сама приказала ему отправиться туда – и он поехал.

По пути Лафайет останавливает свое войско, заставляет его присягнуть в верности королю и прибывает в Версаль около полуночи. Он объявляет Мунье, что гвардия обещала исполнить свой долг и что не будет совершено ничего противозаконного. Затем он спешит во дворец, является туда почтительный и огорченный, извещает короля о принятых предосторожностях и уверяет его в преданности своей и войска. Король, казалось, успокаивается и удаляется к себе почивать. Однако Лафайету было отказано в праве расставить во дворце свои караулы, и ему дали только наружные посты. Другие посты назначили Фландрскому полку, расположение которого было сомнительно, швейцарцам и лейб-гвардейцам. Последние сначала получили приказание удалиться, но потом были снова призваны, однако, не успев собраться, заняли свои посты в незначительном числе. Вследствие общего смятения не все доступные пункты защитили; одни решетчатые ворота даже остались отворенными. Лафайет занял вверенные ему наружные посты своими войсками, и ни один из них не был взят силой, ни на один даже не совершили нападения.

Собрание, несмотря на всю эту сумятицу, возобновило заседание и с величественным спокойствием продолжало прения об уголовных наказаниях. Время от времени народ прерывал прения, требуя хлеба. Мирабо, наскучив перерывами, громким голосом воскликнул, что собрание ни от кого не принимает законов и прикажет очистить трибуны. Народ ему зааплодировал. Однако собранию не пришлось противиться долее. Лафайет приказал сказать Мунье, что всё, кажется, спокойно; тогда, далеко за полночь, собрание наконец разошлось, назначив следующее заседание на другой день в одиннадцать часов.

Народ разбрелся и казался спокойнее. Лафайет имел основания полагаться на преданность своего войска, которое действительно ни разу не поколебалось, и был значительно успокоен тишиной, царствовавшей, по-видимому, везде. Для безопасности он выставил караул в казарме лейб-гвардии и разослал множество патрулей. В пять утра он еще был на ногах. Уверенный, что всё спокойно, Лафайет наконец бросился на постель, в первый раз за целые сутки.

Народ между тем начинал пробуждаться и уже разгуливал по окрестностям дворца. Завязалась схватка с одним лейб-гвардейцем, выстрелившим из окна. Разбойники тотчас же кинулись в открытые ворота, взобрались по лестнице, которую нашли свободной; наконец их остановили два лейб-гвардейца, которые геройски защищались и уступали только пядь за пядью, отступая от одной двери к другой. Одного из этих преданных слуг звали Миомандр [де Сен-При]. «Спасайте королеву!» – кричит он во весь голос. Этот крик доходит до Марии-Антуанетты, и она, вся дрожа, убегает к королю. В это время разбойники врываются в ее спальню и, найдя ее постель пустой, бросаются дальше, но их снова останавливают лейб-гвардейцы, скучившиеся в этом месте в большом числе. В эту минуту французские гвардейцы Лафайета, поставленные близ дворца, прибегают, услышав шум, и разгоняют нападающих. Они подходят к двери, за которой укрепились лейб-гвардейцы, и кричат им: «Открывайте! Французские гвардейцы не забыли, что при Фонтенуа вы спасли их полк». Дверь отворяется, и солдаты обеих гвардий обнимаются.

Со двора слышен страшный гвалт. Лафайет, едва успевший прилечь и даже еще не заснувший, слышит этот шум, садится на первую попавшуюся лошадь, скачет в самую гущу схватки и находит нескольких гвардейцев, которых толпа собирается растерзать. Он освобождает их, приказывает своим солдатам бежать во дворец и остается среди разбойников почти в одиночестве. Один из них в него целится; Лафайет, не смущаясь, приказывает народу привести его к нему; народ хватает виновника и перед глазами генерала разбивает ему голову о мостовую.

Лафайет спасает гвардейцев в Версале

Лафайет летит с освобожденными лейб-гвардейцами во дворец и находит там своих гренадеров. Все обступают его и обещают положить жизнь за короля. Спасенные от смерти лейб-гвардейцы кричат: «Да здравствует Лафайет!» Весь двор, спасенный им и его войском, признается, что обязан ему жизнью; его осыпают выражениями благодарности. Принцесса Аделаида, тетка короля, вбегает и обнимает его со словами «Генерал! Вы нас спасли!».

Народ в это время неистово требует, чтобы Людовик XVI переехал в Париж. Собирается совет. Лафайет, приглашенный в нем участвовать, отказывается, чтобы не стеснять свободы совещавшихся. Наконец решают, что двор исполнит желание народа. Из окон бросают билетики с этим известием. Людовик XVI появляется на балконе в сопровождении генерала, его встречают криками «Да здравствует король!». Другое дело – королева; против нее возвышаются грозные голоса. Лафайет подходит к ней.

– Государыня, – спрашивает он, – что вы намерены делать?

– Поеду с королем, – отвечает Мария-Антуанетта твердо.