Империя. Том 1

Настало время отправляться в Париж и вступить наконец в этот пугающий город, где уже целый век работал человеческий разум, где уже несколько лет вершились судьбы мира. Двадцать восьмого ноября, после трехчасового отдыха, император и папа сели в ту же карету, чтобы ехать в Париж, папа по-прежнему по правую руку от Наполеона. В Париже его разместили в павильоне Флоры, отвели ему весь день 29-го для отдыха, а 30-го представили ему Сенат, Законодательный корпус, Трибунат и Государственный совет. Президенты этих четырех корпусов обратились к папе с торжественными речами, прославляя в блестящих и достойных выражениях его добродетели, мудрость и благородную снисходительность к Франции. Папа выказал живейшее восхищение благородным слогом этих речей, прекраснейшим со времен Людовика XIV.

Население Парижа, собравшееся под окнами, просило понтифика показаться: по всей столице уже разнеслась слава о его доброте и благородном лице. Пий VII несколько раз выходил на балкон Тюильри, всегда в сопровождении Наполеона. Их приветствовали пылкими возгласами, и он видел парижан – парижан, которые сотворили 10 августа и поклонялись богине Разума, – коленопреклоненными и ожидающими его папского благословения.

Мрачные страхи, делавшие решение папы столь горьким, полностью рассеялись. Пий VII оказался рядом с государем, исполненным почтения и заботливости, соединяющим любезность с гениальностью, и посреди великого народа, возвращенного к старым христианским традициям примером славного вождя. Он был в восхищении от того, что своим присутствием добавлял силы его воодушевлению.

Дело шло к кануну великих торжеств, то есть к 1 декабря. Жозефина, понравившаяся его святейшеству своим благочестием, весьма похожим на благочестие итальянок, пришла к нему, чтобы сделать признание, из которого надеялась извлечь большую выгоду. Она объявила ему, что состоит с Наполеоном лишь в гражданском браке, ибо, когда заключался их брак, религиозные церемонии были запрещены. Шокированный ситуацией, которая в глазах Церкви означала незаконное сожительство, папа тут же попросил встречи с Наполеоном и в ходе беседы заявил, что мог бы короновать его одного (ибо совесть императоров никогда не исследовалась Церковью, когда речь шла об их коронации), но не может короновать Жозефину, освятив тем самым сожительство. Рассердившись на Жозефину за ее небескорыстную нескромность, но опасаясь принуждать папу, который был непреклонен в делах веры, и не желая к тому же менять церемонию, программа которой была уже обнародована, Наполеон согласился получить брачное благословение. Жозефина, выслушивая горячие упреки мужа, но восхищенная тем, чего добилась, получила церковное освящение своего брака в часовне Тюильри, в ночь накануне коронации. Кардинал Феш, при свидетелях Талейране и маршале Бертье, в глубокой тайне совершил бракосочетание императора и императрицы. Эта тайна надежно хранилась до самого развода.

В воскресенье 2 декабря, в холодный, но ясный зимний день, население Парижа, которое мы увидим сорок лет спустя собравшимся в такую же погоду вокруг бренных останков Наполеона, торопилось присутствовать при проезде императорского кортежа. Папа отбыл первым еще в десять часов утра и гораздо раньше императора, дабы два кортежа не помешали друг другу. Его сопровождал многочисленный клир, облаченный в самые роскошные одеяния, и эскортировали подразделения императорской гвардии. По всей окружности площади Нотр-Дам соорудили богато украшенный портик для встречи по выходе из карет государей и князей, собиравшихся приехать к старинному собору. Архиепископство, украшенное с роскошью, достойной гостей, подготовили для того, чтобы папа и император могли там передохнуть. После краткой остановки папа вошел в церковь, где уже нескольких часов назад собрались депутации городов, представители магистратуры и армии, шестьдесят епископов с клиром, Сенат, Законодательный корпус, Трибунат, Государственный совет, государи Нассау, Гессена, Бадена, эрцгерцог Германской империи и посланники всех держав. Большая дверь собора была закрыта, потому что изнутри к ней приставили императорский трон. В собор входили через боковые двери на оконечностях поперечного нефа.

Когда папа, предшествуемый крестом и атрибутами преемника святого Петра, появился в старинной базилике святого Людовика, все присутствующие встали и пять сотен музыкантов торжественно запели священный гимн Tu es Petrus. Впечатление было внезапным и глубоким. Папа медленно подошел к алтарю, преклонил колени, а затем занял место на троне, приготовленном для него справа от алтаря. Шестьдесят прелатов французской церкви один за другим подходили поклониться ему, и на всех, и законных, и незаконных, он смотрел одинаково ласково. Затем стали ждать прибытия императорской семьи.

Церковь Нотр-Дам была украшена с беспримерным великолепием. Бархатные драпировки, усеянные золотыми пчелами, спускались от свода до самого пола. У подножия алтаря стояли простые кресла, в которые император и императрица должны были сидеть до коронации. В противоположном конце церкви, между колоннами, поддерживающими фронтон, своего рода монумент в монументе, на возвышении из двадцати четырех ступеней стоял огромный трон, ожидающий коронованного императора и его супругу. Так было заведено и по римскому и по французскому обряду: монарх поднимался на трон лишь после коронации.

Ждали императора и прождали его долго. Наполеон выехал из Тюильри в карете, отделанной зеркалами, увенчанной золотыми гениями, держащими корону, – известной во Франции карете, с тех пор всегда узнаваемой парижанами, когда они видели ее вновь во время других церемоний. Он был облачен в одежды, задуманные великим художником того времени и весьма похожие на костюмы шестнадцатого века: на нем был ток с пером и короткая мантия. Облачиться в императорское одеяние ему предстояло в архиепископстве, перед входом в церковь. Сопровождаемый конными маршалами, предшествуемый великими сановниками в каретах, он медленно продвигался по улице Сент-Оноре, набережной Сены и площади Нотр-Дам среди возгласов народа, восхищенного видом своего любимого генерала, превратившегося в императора, будто совершил это не он, с его бурными страстями и воинским героизмом, а взмах волшебной палочки.

Прибыв к уже описанному портику, Наполеон вышел из кареты, вошел в архиепископство, взял там корону, скипетр, императорскую мантию и направился к церкви. Рядом несли большую корону в форме тиары, сделанную наподобие короны Карла Великого. В эти первые минуты на Наполеоне была корона цезарей, то есть золотой лавровый венец. Все любовались его лицом под золотым венцом, прекрасным, как античная медаль.

Войдя в церковь при звуках наполняющей ее музыки, он преклонил колени, а затем направился к креслу, которое должен был занять. И церемония началась. Корона, скипетр, меч и мантия были возложены на алтарь. Папа начертал на лбу, руках и кистях императора полагающиеся помазания, затем благословил меч, которым его опоясал, скипетр, который вложил ему в руку, и подошел взять корону. Следивший за его движениями Наполеон взял корону из его рук, без резкости, но решительно, и сам возложил ее себе на голову. Это действие, понятое всеми присутствующими, произвело неизгладимое впечатление. Затем Наполеон взял корону императрицы и, приблизившись к Жозефине, опустившейся перед ним на колени, с видимой нежностью возложил ее на голову заливающейся слезами подруги своей фортуны. Сделав это, он двинулся к большому трону и взошел на него в сопровождении братьев, которые поддерживали полы императорской мантии. Тогда, следуя обычаю, папа подошел к подножию трона, благословил нового государя и пропел слова, которые звучали в ушах Карла Великого в соборе Святого Петра, когда римское духовенство внезапно провозгласило его Императором Запада: Vivat in aeternum semper Augustus. При звуках этого гимна крики «Да здравствует Император!» раздались под сводами Нотр-Дам; пушечные залпы присоединились к ним и оповестили весь Париж о торжественной минуте, когда Наполеон был окончательно коронован в соответствии со всеми принятыми формами.

Затем великий канцлер Камбасерес поднес ему текст клятвы, а епископ подал Евангелие, и император принес клятву, содержавшую великие принципы Французской революции. Затем отслужили большую папскую мессу, и было уже далеко за полдень, когда оба кортежа возвратились в Тюильри, пробираясь через огромные толпы народа.

Такова была величественная церемония, которая заключила возвращение Франции к монархическим принципам. Это был не самый малый триумф нашей Революции – коронация простого солдата, вышедшего из народа, самим папой римским, специально для этого покинувшим столицу христианского мира.

Пятнадцать лет миновало с начала революции. После трех лет монархии и двенадцати лет республики страна превращалась теперь в военную монархию, основанную тем не менее на гражданском равенстве, законности и свободном принятии всеми гражданами восстановленных социальных различий. Такой путь прошло за пятнадцать лет французское общество, распавшееся и возродившееся со стремительностью, характерной для массовых страстей.

III

Римский двор. Третья коалиция

Через три дня после церемонии коронации Наполеон пожелал раздать армии и Национальной гвардии золотых орлов, которыми должны были теперь венчаться древки знамен Империи. Церемония, устроенная так же благородно, как и предыдущая, состоялась на Марсовом поле. Представители всех корпусов подходили за предназначенными им орлами к подножию великолепного трона, установленного перед зданием Военной школы, и приносили клятву защищать их до самой смерти; клятву, которую потом сдержали. В тот же день в Тюильри состоялся банкет, где папа и император сидели за столом рядом, облаченные парадные одежды, и им прислуживали великие офицеры короны.

Папа не хотел надолго задерживаться в Париже, но надеялся найти удобный случай выразить Наполеону тайные пожелания римского двора и смирился с тем, что его визит затянется на два-три месяца. К тому же, время года не позволяло ему немедленно переправиться через Альпы. Наполеон, желавший видеть его рядом с собой и показать ему Францию, дабы он оценил ее дух, понял условия, в каких стало возможным восстановление религии, наконец, добиться его доверия откровенными и ежедневными беседами, применял для его удержания совершенную обходительность и в конце концов полностью покорил святого понтифика.

Проживая в Тюильри, Пий VII мог свободно следовать своим скромным религиозным привычкам, но при выездах его окружали все атрибуты верховной власти и сопровождал эскорт Императорской гвардии; словом, он был осыпан величайшими почестями. Его привлекательное лицо с явным отпечатком добродетели живо трогало сердца парижан, которые следовали за ним повсюду со смесью любопытства, симпатии и уважения. Папа обходил один за другим приходы Парижа, где при необычайном стечении народа служил мессы. Его присутствие усиливало религиозный подъем, который уже задал умам Наполеон, и святой понтифик был этим счастлив. Он осматривал общественные памятники, обогащенные Наполеоном музеи и, казалось, сам восхищался величием нового режима. При посещении одного из общественных заведений он повел себя с особым тактом и учтивостью, что обеспечило ему всеобщее одобрение. Окруженный коленопреклоненной толпой, испрашивающей его благословения, он заметил человека, чье суровое и печальное лицо еще носило печать угасших страстей и который отворачивался, стараясь уклониться от папского благословения. Святейший отец, приблизившись, мягко сказал ему: «Не прячьтесь, сударь. Благословение старика никому еще не приносило зла». Эти благородные и трогательные слова были подхвачены и покорили весь Париж.

Празднества и хлопоты гостеприимства, расточаемые почтенному гостю, не могли отвлечь Наполеона от его великих дел. Флоты, которым предназначалось содействовать высадке, продолжали поглощать всё его внимание. Флот Бреста был наконец готов выйти в море. Снаряжение Тулонского флота, выросшего с восьми до одиннадцати кораблей, потребовало всего декабря. С тех пор как оно завершилось, отплытию на протяжении всего января препятствовал встречный ветер. Адмирал Миссиесси, с пятью оснащенными кораблями в Рошфоре, ждал бури, чтобы скрыть свой выход в море от неприятеля. А Наполеон посвящал это время управлению своей новой империи.

Самое неотложное дело представляла окончательная организация Итальянской республики. Этой республике, дщери Французской, надлежало во всём следовать судьбе матери. В 1802 году Консульта[5 - Законодательное собрание Цизальпинской республики. – Прим. ред.], собравшаяся в Лионе, учредила ее в подражание Франции, установив правление республиканское по форме, но монархическое по сути. Теперь ей предстояло вслед за Францией из республики превратиться в монархию.

Первые шаги в этом отношении, сделанные Камбасересом и посланником Итальянской республики в Париже Марескальчи, нашли благосклонный прием у членов Консульты и ее вице-президента Мельци, хотя последний и примешал к своему ответу довольно желчные соображения. Итальянцы без сожалений принимали превращение своей республики в монархию, потому что надеялись добиться хотя бы частичного исполнения своих пожеланий. Они, конечно, хотели короля, и в качестве такового – одного из братьев Наполеона, но при условии, что выбор падет на Жозефа или Луи, а не на Люсьена, которого они исключали категорически. Затем они хотели, чтобы король принадлежал им целиком и полностью и постоянно пребывал в Милане; чтобы короны Франции и Италии незамедлительно разделились; чтобы все чиновники были итальянцами; чтобы не нужно было более платить субсидии на содержание французской армии; и чтобы Наполеон, наконец, заставил Австрию признать новые перемены.

При таких условиях, говорил вице-президент Мельци, итальянцы будут удовлетворены, ибо до сих пор они обнаруживали преимущества своего освобождения лишь в увеличении налогов.

Столь низкие доводы вызывали негодование Наполеона, но не удивляли его, ибо он невысоко ставил людей, хоть и не пытался их унижать. В самом деле, ведь не об унижении думают, когда требуют от них великих деяний. Поэтому доводы Мельци и вызвали его негодование. «Как! – восклицал он. – Итальянцы чувствительны лишь к деньгам, которые платят за независимость! Можно подумать, что они настолько низки и трусливы: однако я далек от того, чтобы считать их таковыми. Могут ли они сами освободиться и защитить себя без французских солдат? А если не могут, то не справедливо ли, что они вносят свой вклад в содержание солдат, которые проливают за них кровь? Кто объединил в единое государство и единый народ пять или шесть провинций, которыми правили ранее пять или шесть разных государей? Кто, если не французская армия и не я во главе ее? Если бы я захотел, то поделил бы верхнюю Италию на кусочки и раздал – частью папе, частью австрийцам, а частью испанцам. Такой ценой я мог обезоружить державы и добиться для Франции мира на континенте. Разве итальянцы не понимают, что с государства, которое включает уже треть всей Италии, начинается восстановление их нации? Разве их правительство состоит не из итальянцев и основано не на принципах справедливости, равенства и благоразумной свободы, на принципах самой Французской революции, наконец? Чего же они еще хотят? Разве я могу сделать всё в один день?»

Наполеон был совершенно прав относительно Италии. Без него Ломбардия удовлетворила бы своими клочками папу, императора Германии, Испанию и Сардинию, послужив возмещением за присоединение Пьемонта к Франции. Это правда, что Наполеон трудился над восстановлением итальянской нации в интересах французской политики. Но разве такое понимание французской политики не оборачивалось великим благодеянием для итальянцев? Разве не должны были они содействовать такой политике всеми своими силами?

Коронация предоставляла случай собрать в Париже делегатов от различных итальянских властей и пригласить вице-президента Мельци. Камбасерес, Марескальчи и Талейран вступили с ними в переговоры и достигли согласия по всем пунктам, кроме одного – уплаты субсидии Франции, ибо итальянцы хотя и полагали французскую оккупацию своим спасением, но не хотели нести за нее расходы.

Затем Камбасерес приступил к переговорам с Жозефом Бонапартом о его вступлении на трон Италии. К великому удивлению Наполеона, Жозеф отказался от трона по двум причинам, первая из которых была весьма естественна, а вторая – весьма самонадеянна. Жозеф объявил, что, поскольку в силу принципа разделения корон владение итальянским троном станет отречением от трона французского, он желает оставаться французским принцем со всеми правами наследования империи. Поскольку у Наполеона нет детей, он предпочитает отдаленную возможность царствовать во Франции немедленному восхождению на трон Италии. Такое притязание было более чем естественным и патриотическим. Второй мотив отказа Жозефа состоял в том, что ему предлагали королевство, расположенное в чересчур близком соседстве, а следовательно зависимое, и потому он смог бы там править лишь под властью главы Французской империи, а ему не подходило царствование такой ценой. Такое желание освободиться от могущества брата являло собой весьма недальновидную неблагодарность, ибо стремиться к изоляции во главе новообразованного итальянского государства значило стремиться как к погибели Италии, так и к ослаблению Франции.

Настояния в отношении Жозефа оказались тщетны, и, хоть о его назначении уже объявили всем дворам, с которыми Франция состояла в сношениях, то есть Австрии, Пруссии и Святому престолу, следовало вернуться к другим мыслям и придумать новую комбинацию. Наполеон решил сам надеть железную корону и именоваться Императором Французов и Королем Италии. Против такого плана имелось лишь одно возражение: он слишком явно напоминал о присоединении Пьемонта к Франции. Существовал риск глубоко оскорбить таким образом Австрию и увести ее от миролюбивых мыслей к воинственным идеям Питта, который со времени своего возвращения к делам старался завязать новую коалицию. Во избежание такой неприятности Наполеон собирался категорически заявить, что корона Италии останется на его голове лишь до наступления мира и что когда придет время, он приступит к разделению королевств, выбрав себе преемника среди французских принцев. В настоящее время он выбрал Евгения Богарне, сына Жозефины, которого любил как собственного, и сделал его вице-королем Италии.

Постановив таким образом, он не слишком обеспокоился тем, понравится ли его решение Мельци, чьи неразумные жалобы начинали его утомлять. В данном случае Наполеон отказался от использования конституционных форм; он действовал как творец, сделавший из Италии то, чем она стала, и имеющий право поступить с ней так, как считал для нее полезным. Талейран подготовил доклад, в котором показал, что итальянские провинции, зависевшие прежде от бывшей Венецианской республики, Австрийского дома, герцога Моденского и Святого престола, объединившись в единое государство, зависели теперь от воли Императора Французов; что он должен предоставить им справедливое правление, сообразное их интересам и основанное на принципах Французской революции, и что он может придать сему правлению такую форму, какая наилучшим образом будет соответствовать его обширным замыслам. За сим последовал декрет, учреждающий новое королевство и подлежащий принятию Консультой и итальянскими депутатами, присутствующими в Париже, с последующей его передачей во французский Сенат и утверждением на императорском заседании в качестве одного из важнейших конституционных актов Империи.

Однако нужно было, чтобы и Италия каким-то образом поучаствовала в принятии новых решений. Задумали и для нее провести церемонию коронации. Решили извлечь из сокровищницы Монцы знаменитую железную корону ломбардских государей, чтобы Наполеон возложил ее себе на голову после того как ее благословит архиепископ Миланский, – сообразно с древним обычаем германских императоров, которые получали в Риме корону Запада, а в Милане – корону Италии. Зрелище должно было взволновать итальянцев, пробудить их надежды, завоевать партию дворян и священников, которые особенно сожалели о монархических формах австрийского владычества, и удовлетворить народ, всегда пленяющийся роскошью своих властителей; ибо роскошь, не переставая ласкать его взор, в то же время питает и промышленность. Что до просвещенных либералов, им пришлось бы в конце концов понять, что лишь воссоединение судеб Италии с судьбами Франции может обеспечить ее будущее.

Решено было, что после принятия нового декрета итальянские депутаты, посланник Марескальчи и обер-церемониймейстер Сегюр отбудут в Милан прежде Наполеона, чтобы организовать итальянский двор и подготовить торжества коронации.

Но прежде депутатов собрали в Париже, представили им декрет, который они единогласно приняли, а затем на 17 марта 1805 года назначили императорское заседание Сената. Император явился в Сенат в два часа, со всей помпой конституционных государей Англии и Франции, когда они проводят королевские заседания. Встреченный у дверей Люксембургского дворца большой депутацией, он воссел затем на трон, вокруг которого разместились принцы, шесть великих сановников, маршалы и великие офицеры короны. Он приказал оповестить присутствующих об актах, которые должны были стать предметом заседания. Талейран зачитал доклад, а после него императорский декрет. Затем вице-президент Мельци зачитал на итальянском языке копию декрета, одобренную ломбардскими депутатами, а посланник Марескальчи представил Наполеону депутатов, которые передали ему клятву верности как королю Италии. По окончании церемонии Наполеон, сидя и с покрытой головой, произнес твердую и сжатую речь, смысл которой понять было нетрудно.

«Сенаторы! Мы пожелали в данных обстоятельствах явиться к вам, чтобы сообщить вам наш замысел по поводу одного из важнейших предметов государственной политики.

Мы покорили Голландию, три четверти Германии, Швейцарию, Италию. Мы проявили умеренность среди величайшего процветания. Из множества провинций мы оставили за собой лишь необходимое для поддержания того уважения и могущества, каким всегда пользовалась Франция. Раздел Польши, изъятие провинций у Турции, покорение Индии и почти всех колоний нарушили, в ущерб нам, всеобщее равновесие. Мы вернули всё, что сочли бесполезным для его восстановления.

Мы ушли из Германии, возвратив ее провинции потомкам знаменитых домов, которые погибли бы навсегда, если бы мы не оказали им великодушной защиты.

Сама Австрия, после двух неудачных войн, получила Венецию. В любые времена она с радостью обменяла бы на Венецию все утраченные ею провинции.

Мы провозгласили независимость Голландии тотчас после ее покорения. Ее присоединение к нашей Империи стало бы дополнением нашей торговли, ибо крупные реки половины нашей территории текут в Голландию. Однако Голландия независима, и ее таможни, торговля и администрация управляются волей ее правительства.

Наши войска оккупировали Швейцарию, мы защитили ее от объединенных сил Европы. Ее присоединение укрепило бы нашу военную границу, однако Швейцария независима и свободна и управляется через Акт посредничества, волей ее девятнадцати кантонов.

Присоединение территории Итальянской республики к Французской империи стало бы полезно для развития нашего сельского хозяйства; однако после второго завоевания мы утвердили в Лионе ее независимость. Ныне мы делаем больше и провозглашаем принцип разделения корон Франции и Италии, назначая временем сего разделения минуту, когда оно станет возможным и безопасным для наших народов.

Мы принимаем и возлагаем на нашу главу железную корону древних ломбардцев, чтобы вновь закалить ее и сделать еще тверже. Мы без колебаний заявляем, что передадим корону одному из наших законных детей, собственных или приемных, в тот день, когда будем спокойны за независимость, которую гарантировали другим государствам Средиземноморья.

Тщетно будет злой гений искать предлог вновь развязать войну на континенте; то, что присоединено к нашей Империи конституционными законами государства, останется к ней присоединенным. Однако никаких новых провинций к ней присоединено не будет, а законы Голландской республики, Акт посредничества и первый статут королевства Италии будут пребывать под постоянной защитой нашей короны, и мы не потерпим причинения им какого-либо ущерба».

После столь возвышенной и решительной речи Наполеон принял присягу нескольких новоназначенных сенаторов и возвратился, в сопровождении того же кортежа, во дворец Тюильри. Мельци, Марескальчи и другие итальянцы получили приказ отправляться в Милан и подготовить всё к грядущим торжествам. Кардинал Капрара, папский легат при Наполеоне, был назначен архиепископом Миланским. Он принял сей сан лишь из послушания, ибо преклонный возраст, болезни и долгая жизнь при дворах более располагали его оставить мир, нежели продолжать в нем свою роль. По просьбе Наполеона и с согласия папы он отбыл в Италию, дабы короновать там нового короля сообразно древнему обычаю ломбардской церкви. Свой собственный отъезд Наполеон назначил на апрель, а коронацию – на май.

Поездка в Италию совершенно согласовывалась с его военными планами и даже весьма им споспешествовала. Всю зиму Наполеону пришлось ждать, когда его эскадры будут готовы к отплытию из Бреста, Рошфора и Тулона. В январе 1805 года сравнялось около двадцати месяцев после начала морской войны с Англией, ибо разрыв с ней состоялся в мае 1803 года; однако высокобортные корабли никак не могли выйти в море. Следует всё же сказать, что флоты Бреста и Тулона подготовились бы и раньше, если бы не пришлось увеличивать их численный состав. Впрочем, флот Бреста в ноябре был уже готов. Флот Рошфора был готов в то же время. Только флот Тулона, увеличивавшийся с восьми до одиннадцати кораблей, потребовал всего декабря. Генерал Лористон, адъютант Наполеона, получил приказ сформировать корпус в шесть тысяч человек, тщательно подобранных, с пятьюдесятью пушками и боеприпасом для осады, и погрузить его целиком на Тулонский флот. Этому флоту, как мы и говорили, назначалось по пути высадить одну дивизию на остров Святой Елены, чтобы завладеть им, отправиться в Суринам, отвоевать голландские колонии, затем соединиться с флотом Миссиесси, который, со своей стороны, должен был оказать помощь нашим Антилам и опустошить английские. Оба флота, уведя таким образом за собой англичан к Америке и освободив от их внимания Гантома, имели приказ затем возвратиться в Европу. Гантом, полностью подготовившийся, прождал всю зиму, пока Миссиесси и Вильнев уведут англичан за собой.

Миссиесси, которому недоставало устремленности, но не храбрости, отплыл из Рошфора 11 января, во время ужасной бури, и, пройдя узкими проходами, вышел в открытое море, оставшись незамеченным англичанами, которые не бросились за ним в погоню. Он поплыл к Антильским островам с пятью кораблями и четырьмя фрегатами. Его судна потерпели несколько поломок, которые исправили в море.

Что до Вильнева, которому министр Декре придал немного поверхностного воодушевления, то он вдруг остыл, увидав вблизи Тулонскую эскадру. Чтобы сделать одиннадцать экипажей из восьми, требовалось разделить их и, следовательно, ослабить. Их доукомплектовали новобранцами, позаимствованными в сухопутной армии. Материалы, которые использовались в Тулонском порту, оказались дурного качества, обнаружилось, что цепи, снасти, рангоуты легко рвались и ломались. Вильнева чрезвычайно угнетала рискованная необходимость бросать вызов с такими судами и такими экипажами неприятельским кораблям, имеющим за плечами двадцатимесячное плавание. Душа его дрогнула еще прежде, чем он вышел в море. Однако, побуждаемый Наполеоном, Дек-ре и Лористоном, он всё-таки поднял якорь к концу декабря. С конца декабря до 18 января встречный ветер удерживал его на Тулонском рейде. Восемнадцатого ветер переменился, Вильнев снялся с якоря и сумел, взяв ложный курс, ускользнуть от неприятеля. Но ночью началась сильная буря, и неопытность экипажей и дурное качество материалов привели многие корабли к досадным поломкам. Эскадра рассеялась. Поутру Вильнев не досчитался четырех кораблей и одного фрегата. У одних в мачтах поломались марсы, другие дали течь и получили поломки, весьма трудные для исправления в море.

Помимо этих злоключений, два английских фрегата заметили поход, и адмирал опасался встретиться с неприятелем, когда у него оставалось лишь пять кораблей. Тогда он решил вернуться в Тулон, несмотря на то, что прошел уже семьдесят лье, и на настояния генерала Лористона, который, имея еще при себе четыре тысячи и несколько сотен человек, просил, чтобы его доставили в пункт назначения. Двадцать седьмого числа Вильнев вернулся в Тулон, и ему удалось благополучно привести туда всю свою эскадру.

Время не пропало даром: принялись за починку кораблей и подтягивание такелажа, чтобы снова выйти в море. Но адмирал Вильнев впал в угнетенное состояние, а Наполеон продемонстрировал сильнейшее неудовольствие, узнав о бесполезном выходе в море. Что же мне делать с адмиралами, говорил он, которые при первом происшествии падают духом и думают о возвращении? Пришлось бы отказаться от планов и ничего не предпринимать даже в самое прекрасное время года, если операции может помешать временная потеря нескольких судов.

К сожалению, благоприятное время для экспедиции в Суринам миновало, и Наполеон, с его обыкновенной изобретательностью, придумал новую комбинацию. Новая потеря, утрата адмирала Брюи, равного адмиралу Латушу по крайней мере в заслугах, добавляло трудностей морским операциям. Несчастный Брюи, столь замечательный своим характером, опытом и умом, скончался, пав жертвой своего усердия и преданности делу организации флотилии. Если бы он остался жив, Наполеон, без сомнения, поставил бы его во главе эскадры, призванной осуществить задуманный им великий маневр. Можно сказать, что судьба ополчилась на французский морской флот, захотев отнять у него за десять месяцев двух главных адмиралов, обоих безусловно способных померяться с английскими адмиралами. Но пока военные события не обнаружат новые таланты, приходилось пользоваться услугами адмиралов Гантома, Вильнева и Миссиесси.

Одно важное событие случилось тем временем на морях, весьма существенно переменив положение воюющих держав. Англия неожиданным и весьма несправедливым образом объявила войну Испании. С некоторого времени англичане стали подмечать, что нейтралитет Испании, хоть и не слишком благожелательный в отношении Франции, оказывался в то же время ей во многих отношениях полезен. Французская эскадра, стоявшая в Ферроле в ожидании снятия блокады, производила там ремонт. Корабль «Орел» так же пребывал на якорной стоянке в Кадисе. Наши корсары заходили в порты Пиренейского полуострова, чтобы продавать там свою добычу. Англия имела право пользоваться теми же преимуществами, но предпочла лишиться их, лишь бы не оставлять их нам. Вследствие чего она объявила мадридскому двору, что всё происходящее в портах Пиренейского полуострова она рассматривает как нарушение нейтралитета, и пригрозила войной, если французские корабли будут и далее там снаряжаться, а корсары – находить прибежище и рынок сбыта. Более того, она потребовала, чтобы Карл IV защитил Португалию от всякого посягательства со стороны Франции. Последнее требование было чрезмерно и превышало пределы нейтралитета, которого требовали от Испании. Тем не менее Франция позволила мадридскому двору выказать сговорчивость в отношении Англии. Но Англия, по мере того как уступали ее претензиям, становилась всё более требовательной и пожелала, чтобы в испанских портах тотчас прекратилось всякое снаряжение, подразумевая, что нужно незамедлительно выдворить французские корабли из Ферроля, то есть отдать их ей. Наконец, открыто поправ морское право, она приказала без какого-либо предварительного уведомления, арестовывать все встреченные в морях испанские корабли. В это самое время четыре испанских фрегата везли из Мексики в Испанию двенадцать миллионов пиастров (примерно 60 миллионов франков) и были остановлены английским крейсерством. Испанский офицер, отказавшись сдать англичанам свои корабли, подвергся варварскому нападению неизмеримо превосходящей его силы и, после составившей ему честь обороны, был взят в плен. Один из четырех фрегатов взорвался, а три других отвели в порты Великобритании.

Сия гнусная акция возбудила негодование Испании и порицание всей Европы. Карл IV без колебаний объявил Англии войну. В то же время он приказал арестовывать всех англичан, схваченных на земле полуострова, и секвестровать всю их собственность в возмещение имущества испанских коммерсантов.

Таким образом, в результате морского насилия Англии, несмотря на собственную беспечность и искусные предосторожности Франции, испанский двор оказался поневоле втянутым в войну.