Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости

При этом он читал Канта, изучал немецких метафизиков и жил на то, что джентльменами зовется «личным состоянием». Деньги тратил не только на наркотики, но и на дорогие книги. Один из его гостей описал хаос, заполненный «морем немецкой литературы, лавиной покрывавшей пол, столы и стулья. Всюду волнами громоздились книги!».

Но унаследованное Де Квинси состояние не могло удовлетворить всех его нужд. Финансовая необходимость заставила его оставить привычку к собирательству и начать писать статьи и эссе для периодической печати. Работа эта оказалась нелегкой. «Он вечно жаловался мне, – писал его редактор, – что сочиняет очень медленно, что работа над языком требует от него особого внимания». Но Де Квинси приходилось проявлять упорство, ибо со временем, после появления у него многочисленных детей, финансовые его обязательства лишь возросли. Он женился на дочери фермера, родившей ему первенца вне брака, после чего у пары родилось еще восемь детей.

В 1821 году, неотступно преследуемый кредиторами, он создал наконец прославившее его произведение – «Исповедь англичанина, любителя опиума», где описал поначалу так радовавшие его причудливые фантазии и грезы, в которые погружал его опиум. Едва ли не мгновенно оно принесло Де Квинси известность. Сказочность этих видений в сочетании с рабской покорностью мерзкой привычке и ужасала и привлекала читателей.

В XX веке слава Де Квинси померкла, его цветистый, полный чувственной словесной игры слог стал казаться выспренным и избыточным, но развившаяся в 1960-х годах контркультура вновь вознесла его на пьедестал как визионера и пример творческого раскрытия художника с помощью наркотика. Желавшие узаконить применение наркотиков ссылались на то, что лучшее из созданного Де Квинси вдохновлено опиумом, что творческая продуктивность писателя возрастала или падала в соответствии с тем, возрастало или падало потребление им опиума.

С другой стороны, сам Де Квинси написал «Исповедь» и для того, чтобы остеречь читателей, предупредив их об опасностях пагубной привычки, рассказать о том, с какими страданиями сопряжены попытки освободиться от зависимости. В решении этой задачи он не был вполне успешен. Соблазнительный пример, им описанный, увлек многих, в числе которых оказался и незадачливый брат сестер Бронте Бренуэлл, пристрастившийся вслед за Де Квинси к опиуму, не принесшему ему, впрочем, творческих успехов. В 1824 году The Family Oracle of Health с крайним неодобрением отзывался о том, что «потребление опиума в последнее время значительно возросло благодаря публикации и распространению безумного и абсурдно романтизированного произведения, именуемого «Исповедь англичанина, любителя опиума». Мы видим, что по последним данным эта зловредная книга всемерно порицается как источник бед, мучений и даже причина самоубийств тех, кто был соблазнен к принятию опиума лживыми баснями о небесных грезах и тому подобной чепухой».

Известность не положила конец бедам Де Квинси. Его успехи на поприще литературы подтолкнули завистников обнародовать тот факт, что один из его детей рожден вне брака. Семейство Де Квинси выселили из дома за неуплату, и жена его угрожала самоубийством. Де Квинси не удавалось удовлетворить требования редакции The London Magazine, для которой он писал статьи. Отчаянно нуждаясь в деньгах, Де Квинси принудил себя к написанию эссе для Blackwood’s Magazine. Среди последних и появилось шутливое, полное холодноватого юмора и творческого блеска «Убийство как одно из изящных искусств».

Эссе Де Квинси, этот «сложный и исполненный мрачной иронии экзерсис», как охарактеризовал его биограф писателя Гревел Линдоп, было опубликовано в феврале 1827 года. Написано оно от лица члена вымышленного лондонского клуба «Общество знатоков убийства», куда входят люди, которые «и не скрывают своего пристрастия к душегубству, провозглашают себя ценителями и поклонниками различных способов кровопролития – короче говоря, выступают любителями убийства»[4 - Томас де Квинси. Убийство как одно из изящных искусств. – Здесь и далее цитируется в переводе С. Сухарева.]. На своих заседаниях члены клуба обсуждают и оценивают убийства, совершенные разными людьми: «Каждый новый эксцесс подобного рода, заносимый в полицейские анналы Европы, они воспринимают и подвергают всестороннему обсуждению, как если бы перед ними была картина, статуя или иное произведение искусства».

Членов этого общества, подобно самому Де Квинси, в наши дни причислили бы к до ужаса хладнокровным хипстерам. Они отлично знали, что современность требует нового уровня осведомленности во всем, в том числе и в преступлениях. «В наш век, – провозглашал один из предполагаемых протагонистов автора, – когда профессионалы явили нам образцы подлинного совершенства, представляется очевидным, что публика имеет полное право ожидать соответственного улучшения и в стиле их критики».

Начинает свое эссе Де Квинси с описания случая, который ценители из клуба единодушно посчитали разочарованием и досадной оплошностью, так как он не повлек за собой ни единой жертвы.

В мастерской фортепьянного мастера, расположенной опять-таки на Оксфорд-стрит, вспыхнул пожар. Произошло это поблизости от дома мистера Кольриджа, в гостях у которого находился тогда автор. (Ирония состояла в том, что с Уильямом Кольриджем, также опийным наркоманом, приятельствовал сам Де Квинси.) Гости поэта, оставив свои чашки с чаем, поспешили к месту пожара. Де Квинси (или же, по крайней мере, лицо, ведущее повествование) к тому времени уже вынужден был покинуть сборище, так как торопился на другую встречу. Несколько дней спустя он поинтересовался у мистера Кольриджа, развлекло ли его зрелище пожара. «А! – проговорил тот. – Хуже некуда: мы все дружно плевались».

Пожарные кареты прибыли без промедления, никто не погиб, убыток понесло лишь страховое ведомство. Де Квинси особо подчеркивает, что мистер Кольридж вовсе не был злодеем или человеком порочным, просто он, как и другие его современники, считал себя вправе вволю «насладиться пожаром или освистать его, как он поступил бы, оказавшись зрителем любого другого представления, которое возбудило бы у публики ожидания, впоследствии обманутые».

Здесь Де Квинси приоткрывает главную идею своего эссе (а также и этой книги): убийство – это «представление, возбуждающее у публики ожидания». Та мысль, что в преступлении, в особенности в убийстве, можно видеть развлечение, родилась лишь в первые десятилетия XIX века, но ей суждена была долгая жизнь и коммерческий успех на годы и годы вперед.

«Искусству убивать» предстояло родить погоню за сенсациями в журналистике, туристические паломничества к местам убийств, торговлю сувенирами и расцвет детективного жанра в литературе. Все это развивалось параллельно успехам цивилизации с ее газовыми уличными фонарями, индустриализацией, урбанизацией – всем тем, что давало возможность ощутить себя в большей безопасности от окружающих угроз. Впрочем, укрывшись за запертыми дверями, уютно устроившись у каминов и задернув оконные шторы, обыватели позднегеоргианской эпохи стали чуть ли не тосковать по насилию и смерти, еще недавно бывшим неотъемлемой чертой повседневной жизни, но, по счастью, уже успевшим перейти в сферу развлечений.

Отныне убийство увлекало, одновременно пугая и ужасая, миллионы обывателей, которым, подобно Кольриджу, следовало бы найти себе занятие получше. Как писал сатирический журнал Punch, роману-триллеру надлежало «давать работу уму, мучая его загадками, вызывать мурашки, поднимать дыбом волосы читателя, сотрясать его нервную систему и порождать у него стойкое неприятие скучной прозы обыденного существования».

Мысль, что убийство и удовольствие переплетены чудовищно и неодолимо, укоренилась в современном сознании, заняв в нем важное место. Впервые внушил нам ее отупевший от наркотиков, согбенный под грузом долгов и ненадежный в своих моральных убеждениях изгой и отщепенец. Хотя, разумеется, иной раз он становится, выражаясь его словами, «человеком со стороны», чуждым своему окружению одиночкой, обладающим особой проницательностью и независимостью по отношению к общепринятым взглядам. Томас Де Квинси выявил и указал нам совершенно новый тип поведения. Он упер в него палец, пригвоздил к странице и, сатирически обрисовав, полностью и недвусмысленно осудил. Вопреки видимости, он выступил в своем эссе решительным противником «питающихся преступлениями» и воспринимающих их как род искусства.

Определил он и точку, положившую начало переменам, – леденящие кровь события 1811 года, убийства на Рэтклиффской дороге.

2

Большая дорога

Убийство! Убийство! Спешите сюда! Глядите, какое смертоубийство тут произошло!

    Сосед обнаруживает трупы членов семьи Марр (8 декабря 1811 года)

Вплоть до самого конца XVIII столетия отношение к убийству было иным. Разумеется, преступление это существовало. Но, по свидетельству историка Джудит Фландерс, в 1810 году из почти десяти миллионов британцев за убийство были осуждены лишь пятнадцать человек. Неудивительно поэтому, что ни полиции, ни сыска в нашем понимании тогда в стране не существовало. В восточной части Лондона, в Уоппинге, располагалась протополицейская часть, которая и занималась расследованием самых первых «знаменитых», то есть громких и чудовищных убийств. Де Квинси превозносит в своем эссе убийства на Рэтклиффской дороге, видя в них блеск и совершенство исполнения, максимально возможное в такого рода делах.

Сегодня Рэтклиффская дорога ревет гудками бесчисленных машин, вереницами устремляющихся в город со стороны доков. В один из январских дней в предвечерний час, закончив работу в Тауэре, я отправилась в Уоппинг, желая отыскать дом, где в 1811 году были злодейски убиты Тимоти и Селия Марр, их младенец сын и мальчишка-подручный.

В том году принц Уэльский, будущий Георг IV, был назначен принцем-регентом, когда стало ясно, что его отец Георг III окончательно впал в «безумие» и маразм. В южных штатах Америки восставали рабы, британцы отражали натиск наполеоновской армии в Испании, а непосредственно у них дома, в центральных графствах Британии, работавшие вручную ткачи, так называемые луддиты, яростно сокрушали повсеместно вводившиеся в производство и лишавшие их средств к существованию машины. Иными словами, время было бурным и нестабильным.

Уоппинг представлял собой беспорядочное нагромождение ветхих жилых зданий, где обитали люди, служившие на соседних верфях, – моряки, кораблестроители и ремонтники, поставщики провианта или те, кто готовился ими стать. Нравы здесь царили жестокие. Созданная в 1798 году как одна из первых независимых служб профессиональных полицейских морская, или же речная, полиция Темзы призвана была решить проблему краж и ограблений судов, стоявших в лондонском Пуле. Полицейские бороздили реку на патрульных лодках, вооруженные ружьями и кортиками. Один из уголков Уоппинга получил название «Док висельников», так как именно там испускали дух на виселице пираты.

Бомбардировки Второй мировой войны уничтожили почти все следы былой инфраструктуры этого района, но по обеим сторонам улицы, именуемой Мусорным холмом, все еще высятся мрачные, увенчанные лебедками здания бывших пакгаузов, переделанных в многоквартирные дома. О связи этого района с мореплаванием свидетельствуют таблички с названиями улиц: Табачный док, Ромовый тупик, Коричная улица. По свидетельству анонимного рассказчика из посвященного убийству эссе Де Квинси (признанного источником не слишком надежным), в Уоппинге времен Регентства «заезжим иностранцем мог считаться чуть ли не всякий третий. Матросы-индийцы, китайцы, мавры, негры попадались на каждом шагу». Вдобавок ко всем этим сомнительным, как считалось, пронырам-чужеземцам район «служил надежным прибежищем для самого разношерстного преступного сброда, имевшего веские основания хоть на какое-то время укрыться подальше от зорких глаз правосудия».

Я двигалась в восточном направлении, и цель моей прогулки вкупе со сгущающейся толпой вокруг усиливала ощущение угрозы. Следуя вдоль Рэтклиффской дороги, я миновала Secrets, клуб любителей танцев на столе, по верху кирпичных стен там тянулась колючая проволока, а гигантских размеров горящая огнями афиша рекламировала новый телеспектакль «Мрак будущего». Когда я вытащила карту, чтобы узнать, где находился дом номер 29, в котором жили Марры, она вспыхнула алым светом, отраженным от вывески Автомобильного рынка. Меня чуть не сбила с ног выходившая из круглосуточного «Макдоналдса» при автозаправке женщина с коляской. Карта показала, что я у цели.

Весь этот непростой, полный превратностей путь я проделала, обуреваемая той болезненной тягой к наблюдению и изучению убийств, которую в нас учуял и осудил Де Квинси. Но, идя по выщербленным тротуарам темных пустынных улиц, я чувствовала, что и храбрость, и юмор начинают мне изменять. В наши дни Уоппинг перестал быть местом опасным. Сейчас район этот известен как газетный центр, как место, где в 1980-х годах любили селиться яппи и где расположен один из супермаркетов Waitrose. Но воспоминание о произошедшем здесь злодеянии погружает в уныние, рождая опасливую настороженность.

Первое из рэтклиффских убийств случилось поздним вечером 7 декабря 1811 года. История их, как тогда думали, завершилась, ко всеобщему удовлетворению, смертью предполагаемого убийцы – Джона Уильямса. В том же месяце он был схвачен и покончил с собой, повесившись в тюремной камере через три дня после Рождества. Морская полиция, местные стражники, констебли и власти в целом вздохнули с облегчением, услышав о его кончине. Казалось, теперь, когда пойманного преступника больше нет, на улицах вновь воцарится мир и покой и, значит, правосудие все-таки торжествует.

Была устроена впечатляющая демонстрация мертвого тела Уильямса жителям Уоппинга. В канун Нового года состоялось погребение. Огромная толпа, насчитывавшая, как говорили, 180 тысяч, выстроилась вдоль Рэтклиффской дороги, чтобы увидеть, как проедет повозка с телом. Гравюры тех лет запечатлели картину – труп в двуколке, выставленный на всеобщее обозрение, стража по бокам, вооруженная дубинками, и море голов – людей, толпящихся на тротуарах, приникших к оконным стеклам. Рядом с телом Уильямса были выставлены и орудия преступления – лом, стамеска и инструмент, который корабельные плотники именуют молотом.

Процессия сделала пятнадцатиминутную остановку возле дома номер 29, где погибло семейство Марр. Кто-то из толпы влез на повозку и обратил голову трупа в сторону дома его жертв, чтобы он мог лицезреть дело рук своих. Затем тело отвезли на перекресток, то есть к месту, где и принято хоронить самоубийц. Там на стыке новой Коммершиал-Роуд с Кэннон-стрит тело «вывалили на землю», опустили в яму и «кто-то проткнул колом его грудь в том месте, где находится сердце».

Последнее сделано было для того, чтобы беспокойный дух мертвеца не принялся бродить, покинув могилу. Правдивость изложенного, по-видимому, подтверждается находкой 1886 года при прокладке газовых труб. Копая траншею на том самом перекрестке, рабочие извлекли из земли скелет, лежавший на глубине шести футов лицом вниз и проткнутый колом в области сердца.

И все же, несмотря на все старания властей положить конец этому делу и утихомирить публику, современный взгляд на рэтклиффскую трагедию не может не поразить слабость доводов следствия, обвинившего в преступлении Уильямса. Даже премьер-министр Спенсер Персиваль признавал, что вину его «окружает смутное облако тайны. Не может не удивлять и не казаться странным количество зверств, совершенных одним-единственным человеком».

Так что же молва приписала Уильямсу и в чем состояли недостатки доказательной базы?

* * *

Тимоти Марр и его семья занимали помещение над лавкой в доме номер 29 по Рэтклифф-Хайвей. Над прикрытым ставнями эркером дома красовалась вывеска: «Торговля Марра. Шелка, галантерейный товар, кружева, плащи, шубы, меха». Марр был моряком, лишь недавно, в возрасте двадцати с лишним лет, занявшимся торговлей мануфактурой. Его двадцатидвухлетняя жена Селия лишь за три месяца до того родила мальчика и не совсем оправилась после родов. Подручному хозяина было всего тринадцать лет. Имелась у них и служанка – некая Маргарет. Когда время уже близилось к полуночи (субботы были днями получек, и посетителей лавке хватало), Тимоти Марр послал Маргарет купить устриц для семейного ужина.

Устрицы в Лондоне времен Регентства еще не успели стать деликатесом и продавались повсеместно как дешевая и вкусная еда. Но в такой поздний час Маргарет не без труда отыскала нужную лавку, которая была открыта. Вдобавок ей надлежало еще и заплатить булочнику. Вернувшись, она нашла дом запертым – все словно уснули, и ей предстояло провести ночь на улице.

В своем эссе Де Квинси живописует готически ужасную картину: как служанка Маргарет (называемая им Мэри), стоя в полночь перед запертой дверью, напрягает слух и вдруг слышит… нечто.

Да, вот, наконец, ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы – но не кухонной, а той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом – отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику к двери. Затем шаги – о боже, чьи, чьи шаги? – остановились. Мэри слышала лишь дыхание чудовища, прервавшего дыхание всех живых существ в доме. Его и девушку разделяла одна только дверь.

Подобная сцена могла бы украсить любой триллер, созданный между 1811 и 2011 годами. Смутное ощущение непонятно откуда явившейся опасности, убийца, сумевший таинственным образом проникнуть в надежное жилище с его повседневным, будничным укладом, и беззащитная девушка, в немом ужасе вслушивающаяся в приближающиеся шаги, способны взволновать и напугать современного читателя не меньше, чем внушали страх и щекотали нервы читателям Де Квинси.

Маргарет колотила в дверь, и эти звуки потревожили жившего по соседству с Маррами ростовщика. Он перелез через ограду, отделявшую сад позади дома Марров от его сада, и увидел, что задняя дверь Марров открыта, убийца (или же убийцы) скрылись, оставив след. Узенький проход «был обильно залит кровью – и к порогу никак нельзя было пробраться, не запачкавшись в ней». Отец, мать, подручный и младенец – все оказались зверски убиты. Орудием убийства, по-видимому, послужил заляпанный кровью плотницкий молот, обнаруженный в кухне.

Но начиная с этого момента все пошло кувырком – следствие повели неправильно. Была вызвана полиция Темзы, но за официальными дознавателями в дом толпою повалили любопытствующие – зеваки, жаждавшие увидеть убитых, лежавших в своих кроватях. На месте преступления появились посторонние следы. Ну а сохранившиеся улики следователи не смогли квалифицированно изучить: двенадцать дней им потребовалось, чтобы разглядеть на кувалде инициалы J. P. Полиции Темзы остро требовались свидетели, а таковых так и не нашлось. Но когда за информацию, проливающую свет на события той ночи, предложили вознаграждение, она тут же, и весьма кстати, появилась. Исходила она от женщины, чей супруг сидел в долговой тюрьме, почему ей позарез и нужны были деньги. Женщина эта содержала неподалеку постоялый двор «Грушевое дерево» и свидетельствовала, что у нее останавливался некто Джон Питерсен, то есть человек, чьи инициалы совпадали с инициалами на кувалде. В момент убийства Питерсен находился в море, но инструменты его оставались в доме. Другой жилец, Джон Уильямс, имевший к ним доступ, на следующий после убийства день чисто побрился и, как люди видели, что-то делал во дворе у насоса – возможно, замывал забрызганные кровью чулки.

Но информация эта поступила слишком поздно, чтобы вспугнуть Джона Уильямса (если преступником и вправду был он) и предупредить следующее злодеяние. Через двенадцать дней после первого убийства, уже в другом месте, в таверне, находившейся на теперешней Гарнет-стрит, произошло еще одно кровопролитие. Тихая и респектабельная таверна закрылась в одиннадцать часов вечера. Ее хозяин Джон Уильямсон, жена хозяина Элизабет и их служанка Бриджет отошли ко сну, когда улицу всполошило появление полуголого человека, спускавшегося с верхнего этажа по скрученным простыням. Это был Джон Тернер, постоялец Уильямсонов. Лежа в постели, он услыхал вопли служанки и как кто-то барабанил в дверь. Затем раздались стоны хозяина и леденящие кровь слова: «Я мертвец!» Снизу доносились зловещие звуки чьих-то шагов. Крадучись по лестнице, Тернер увидел высокую фигуру, склонившуюся над распростертым телом миссис Уильямсон. Ужасная картина заставила его кинуться обратно и спасаться через окно. Удивительно, но малолетняя, всего четырнадцати лет от роду, внучка Уильямсонов проспала всю ночь и осталась целой и невредимой.

Второе смертоубийство, произошедшее так близко от места, где случилось первое, вызвало волну ужаса и паники. Страх, охвативший теперь лондонцев, приобрел иной оттенок: к нему примешивалось подозрение, что никакие замки, запоры и оконные ставни не способны оградить от рыщущего по городу убийцы, без труда проникающего в жилища мирных, законопослушных граждан и без всякого повода и жалости творящего над ними расправу. В сельских сообществах, откуда вышли многие из них, каждый знал своих соседей. Здесь же, в портовом районе, на темных, многолюдных, кишащих непонятным, неведомо откуда взявшимся народом улицах, за каждым углом таились новые опасности и угрозы.

* * *

Учитывая обстоятельства этого преступления, не стоит удивляться желанию властей поскорее разделаться с ним – объявить раскрытым и забыть. По мнению современного мастера детективов Филлис Дороти Джеймс, расследовали и закрыли это дело, до неприличия поспешно, с единственным намерением – успокоить публику. Джона Уильямса взяли под стражу, поскольку он имел доступ к орудиям убийства, а на следующий после убийства день вел себя подозрительно. Ходили также слухи, что с первой жертвой, Тимоти Марром, он служил некогда на одном корабле и они часто ссорились. Однако основания для обвинений против него были весьма шаткими. К счастью для судейских, после недели заключения Уильямс повесился, тем самым как бы признавшись в содеянном.

Тело Уильямса везут по улицам Уоппинга. Слева от него выставлено предполагаемое орудие убийства – молот

Полиция поспешила объявить, что убийца пойман. Но не всех удовлетворил такой финал. Ходили слухи, что порешил себя Уильямс не сам: перед своей гибелью он пребывал в хорошем расположении духа, а смерть его казалась слишком уж на руку властям, желавшим успокоить население и восстановить порядок. Демонстрация трупа Уильямса и стала открытым заявлением о том, что панику следует прекратить, ибо преступник определенно мертв и обезврежен.

При этом вопросы относительно виновности Уильямса и способов ведения дела у публики все не заканчивались, что продолжало тревожить и власти. Рэтклиффские убийства выявили существенные недостатки в организации системы безопасности. Добиться мгновенных изменений в этой области тогда не представлялось возможным, но эти преступления поспособствовали началу хоть и медленного, но все же преобразования системы обеспечения общественной безопасности, что заложило фундамент построения новой, хорошо скоординированной структуры полицейского надзора.

В то же время лондонцы, как и британцы в целом, с жадностью поглощали подробности этой криминальной истории. О ней столько писали, что она вправе претендовать на звание первой из современных медиасенсаций. Жажда информации об этом случае породила новый жанр журналистики – газетные репортажи об убийствах с их небрежностью в освещении фактов, живописным выпячиванием чудовищных и скандальных подробностей и откровенным игнорированием всего, способного помешать поспешным выводам.

Стараниями Де Квинси заурядный (и, весьма вероятно, несправедливо обвиненный) моряк превратился в харизматичную и в некоторой степени эксцентричную фигуру. Пародируя общепринятые представления о преступнике, он описывал Уильямса как человека трупного облика, со зловещими нотками в голосе и вкрадчивой змеиной повадкой. Бескровное лицо его сохраняло мертвенную бледность, волосы «имели необыкновенный ярко-желтый цвет, напоминающий кожуру не то лимона, не то апельсина», и «в жилах у него текла не алая кровь, способная залить щеки краской стыда, гнева или жалости», а «зеленоватая жидкость вроде сока растений, несовместная с током, что исторгает человеческое сердце».