Совсем не женская история. Сборник рассказов

– Татьяна Васильевна! – прозвучало за её спиной. Таня оглянулась. К ней неспешной походкой, везя перед собой светло-коричневую коляску, подходила молодая женщина.       Таня невольно прищурилась и в тот же миг узнала в этой располневшей, но отнюдь не потерявшей своей былой красоты, даме… Лильку. Лильку Кравчук!

– Лилечка, – начала Таня несколько смущённо, – а я вот случайно оказалась в этих местах…

Но Лилька, видимо обрадовавшись Тане, словно старой знакомой, перебила её:

– А я думаю, – быстро заговорила она, – Вы это или не Вы. Сначала сомневалась, а как только Вы в профиль повернулись, я уж признала Вас окончательно.

Они пошли по парковой дорожке, медленно, наступая на пожелтевшие листья, которые лёгкий ветерок гонял по старому потрескавшемуся асфальту. Лилька рассказала о том, как она вышла замуж, и совсем не за генерала, а за Мишу, который учился в той же школе, но был на два года старше. Теперь он заканчивал заочно строительный техникум и работал на стройке очень важного здания, предназначавшегося для филиала одного из московских банков. Работы много, Лилька в последнее время его и не видит, но зато уж когда сдадут объект – тогда можно будет расслабиться. И, может быть, они даже съездят на недельку в Турцию, потому что всей бригаде, которая работала даже по ночам, обещали очень хорошо заплатить. Только бы мама согласилась посидеть с Антошкой…

Они дошли до конца аллеи и повернули обратно. Ветер всё также играл с желто-бурыми листьями в догонялки, а Таня удалилась воспоминаниями в то время, когда она, студентка из педагогического института, каждый день ходила этими тропками-дорожками в школу, а вечером возвращалась домой опять этим же парком, и на душе у неё было какое-то горько-сладостное чувство, когда понимаешь, что годы уже не вернуть, но память всё рисует и рисует картины твоей молодости, словно не хочет отпускать тебя из тех времён. И она шла рядом с Лилькой – вроде бы той самой, но в то же время уже совсем другой Лилькой, которую уж наверно надо было бы называть по имени-отчеству – слушая её рассказ и покачивая головой в такт её словам.

– А помните Валерку Родионова из нашего класса? – внезапно спросила Лилька.

– Родионова? – Таня на мгновение задумалась. И вдруг, словно по отданной памятью команде, в голове её возник образ нескладного худого светловолосого мальчика, который улыбался наивно-детской улыбкой и не особо интересовался английским языком.

– Погиб он, – каким-то неопределённым голосом промолвила Лилька, так же неопределённо глядя на ручку коляски. – В «горячих точках» три раза был, и ничего – Бог миловал, а вот тут, в мирном городе в мирное время… Она остановилась, и Таня остановилась тоже, пытаясь осмыслить сказанное Лилькой. И хотя до неё пока ещё и не дошёл окончательно смысл слова «погиб» относящийся к Родионову, она внутренне удивлялась, как можно говорить о подобных вещах просто и буднично. И пусть в голосе Лильки проскальзывали нотки то ли жалости, то ли сожаления, Таня чувствовала, что для неё – это только новость, которую можно рассказать другим, и не более.

Лилька снова снялась с места и покатила перед собой коляску красивого кофейного цвета, и Таня машинально пошла вслед за ней, а Лилька, словно восстановив в памяти стершиеся уже давно события, рассказала Тане, что в девятом классе Родионов неожиданно для всех записался в секцию рукопашного боя. Месяца три или четыре об этом никто не знал, а когда мальчишки прослышали о таком, казалось бы, совсем невероятном для Родионова поступке, они стали посмеиваться и попробовали было, как всегда, дружески надавать ему щелчков и тумаков. Вот только и щелчки, и тумаки моментально канули в прошлое, когда на ближайшем уроке физкультуры Родионов показал в так называемом «учебном бою» то, чему научился в своей секции. Смешки сменились немым переглядыванием одноклассников, стоявших шеренгой в спортзале, а затем и вовсе переросли в уважение, которое, если сказать честно, ещё долго граничило с удивлением и перешёптыванием.

Затем Родионов учился в каком-то то ли ПТУ, то ли техникуме – Лилька уж этого и не помнит, конечно, – откуда его и забрали в армию, и в округе поговаривали, что попал он в десантные войска.

– А из армии он пришёл, – постепенно выводила Танины мысли на свет Лилька, – его было не узнать. Он когда по улице шёл, сразу была видна выправка и стать.

И симпатичный он такой сделался, что она, Лилька, непременно бы влюбилась в него, если бы в то время уже не встречалась с Мишей, с которым закрутила страстный роман.

А правильную цепочку дальнейших событий Лилька не могла воспроизвести в своей голове, потому что Родионов выпал из её поля зрения (да честно говоря, она, уже окончательно увлечённая Мишей, особо и не стремилась думать о нём). Знали все только, что он завербовался куда-то на Северный Кавказ, где и побывал, как уже сказала Лилька, целых три раза.

Антошка в коляске проснулся и стал выказывать явное недовольство тому, что его обходят вниманием. Затем он деликатно закряхтел, надеясь видимо, на то, что взрослые заметят, наконец, что сон его уже кончился. Лильке пришлось остановиться и вытащить его из коляски.

«Маленький ты мой, – ласково заговорила Лилька, – кушать захотел, заинька? Сейчас пойдём домой, мамка тебя покормит…»

Таня стояла около них, потом словно спохватилась:

– Лиля, давай я помогу тебе. Ты неси Антошку, а я повезу коляску.

Так они и пошли, впереди Лилька с малышом, которому она беспрестанно щебетала что-то ласковое, а сзади Таня с коляской, которая легко катилась вперёд, словно пыталась догнать своего маленького хозяина.

Перед подъездом они остановились.

– Дядь Вить, – обратилась Лилька к проходившему мимо сутуловатому мужчине с усталым лицом, – помоги коляску до квартиры дотащить.

Мужик обхватил коляску с двух сторон и, приподняв её словно пёрышко, не говоря ни слова, затащил на ступеньки, а затем открыл дверь подъезда и исчез в нём.

– Пойдём мы, Татьяна Васильевна, – обернулась Лилька, – Антошка голодный, мы ведь до встречи с Вами целый час гуляли, да в парке ещё сколько ходили.

– Да-да, конечно, – заторопилась Таня, – мне ведь тоже пора. Может, как-нибудь ещё увидимся, Лилечка. Она произнесла эти слова, надеясь в душе, что Лиля может, постоит ещё минутку и расскажет про Родионова, но Лиля кивнула ей в ответ, и скрылась за подъездной дверью, как минуту назад за ней скрылся дядя Витя с коляской.

Так разговор и закончился многоточием.

…Дома Таня нашла старый альбом с чёрно-белыми фотографиями.

Она так и не узнала, что произошло в тот серый октябрьский вечер, когда возвращаясь вечером с работы, Родионов, переходя через рельсы железной дороги, увидел вдали яркий свет локомотива. Но это было ещё не всё. На освещаемом мощной лампой участке Родионов увидел тёмный силуэт человека, который шёл по рельсам, засунув руки в карманы. Шёл быстро и деловито. И всё бы это было ничего, если бы локомотив, двигающийся где-то сзади, не подползал бы к нему страшной, сметающей всё на своём пути, силой. Моментально оценив обстановку, Родионов со всех ног бросился к этому человеку. Пока он бежал, он перекрутил в своей голове тысячу вариантов, задаваясь вопросом, почему этот тёмный человек не уходит с рельсов – ведь локомотив гудел так, что можно было оглохнуть. Приблизившись так, что от незнакомца его отделяло уже не более десяти-пятнадцати метров, Родионов сообразил, в чём дело. По рельсам быстрой походкой шёл паренёк с наушниками. И этот парень, находясь в плену музыкальных звуков, ничего не слышал ни в каком смысле слова: ни в прямом, ни в переносном. Локомотив был уже рядом, он не переставая гудел и свистел, и будь он человеком, он, вероятно бы осип и охрип от издаваемых собою звуков. Родионов сильными руками схватил парня почти поперёк туловища и сбросил с рельсов куда-то вбок, где темнели низкорослые кусты каких-то растений, вечно сопровождающих бесконечные железнодорожные пути. Он и сам бы успел отпрыгнуть буквально в последнюю секунду, если бы не поскользнулся перед железной машиной на старых деревянных шпалах…

… Нет, ничего этого Тане уже было не суждено узнать. Вечером, прихлебывая чай из старомодной белой с золотистой каёмкой чашки, она медленно пролистала свой альбом и остановилась там, где было несколько снимков, оставшихся с её первой школьной практики. С одного из них, улыбаясь виновато и наивно, на неё смотрел невысокий худощавый паренёк со светлыми волосами, который, вероятно, впоследствии так и не выучил, как спрягаются английские глаголы в простом настоящем времени…

Совсем не женская история

Женька ураганом летела по школе. Внутри всё бурлило, клокотало от злости. Перед глазами мелькали школьные стенды, таблички с названиями кабинетов… Женька в ярости металась между этими кабинетами и никак не могла найти тот единственный, который был ей нужен. «Как она только могла? Как могла?», – крутился, вертелся и рассыпался на колючие, мелкие злые бисерины засевший в голове вопрос. Окончательно запутавшись в школьных коридорах-переулках, Женька схватила за рукав пробегавшего мимо белобрысого очкарика: «Где тут кабинет завуча?» Слова вырвались из Женьки как гром. Мальчик растерялся и молчал. Женька затрясла его за плечи, за голову. Очки упали, из кармана брюк высыпались какие-то монетки, железки, ластик. Всё это гулом отдалось в стены, в потолок, а Женька уже неслась дальше, не слыша, как заплаканный малец бросился подбирать с пола своё нехитрое богатство. Вдруг перед Женькиными глазами мелькнула нужная ей табличка. Ага! Запыхавшись, Женька с силой рванула на себя ручку старенькой, окрашенной белой краской, двери. Ревущим мотором ввалилась в кабинет и, едва переведя дух, выпалила: «Всё! Вам – конец!»

***

Колька был существом, которого Женька любила, как ей казалось, больше всех. Впрочем, это ничуть не мешало ей иногда хвататься за ремень или давать ему подзатыльники. Колька никогда не плакал, только кривил рот, и Женьку это нисколько не удивляло. «Весь в меня», – думала она одновременно с гордостью и отчаянием, бросая в сторону ремень, и руки, которые минуту назад держали орудие наказания, начинали беспорядочно гладить вихрастую голову. «Разве я бью? – она пыталась искать себе оправдание, – вот меня в детстве били – это да!» По правде говоря, Женька не очень любила вспоминать собственное детство, да там, по сути, хорошего было мало, ибо её детские годы были насквозь пронизаны Его Величеством по имени Страх, который рос вместе с самой Женькой и иногда являлся в снах, превращавшихся в кошмары или мелькал в мыслях, от которых Женька старалась отделаться как можно быстрее. Но он никогда не уходил навсегда. Он незримо присутствовал – мерзкий, липучий, гадкий. Он пришёл из детства, этот Страх – страх перед постоянной угрозой быть избитой отцом, страх перед ремнём с огромной пряжкой, на которой были выбиты три здоровенные буквы БАМ, страх принести из школы плохую оценку…

Но было ещё нечто более худшее, чем этот ненавистный ремень и синяки, периодически остававшиеся на Женькиных руках и ногах, и это худшее называлось Унижением. И если Женькин отец проявлял неистощимую энергию в побоях, то в смысле унижения ему вообще не было равных в округе. Иногда Женьке доводилось слышать, как родители ребятишек из дворовой компании ругали тех словами, которые были весьма далеки от литературных норм. Но проходило две-три минуты – и «предки» Димки Никольского или Ирки Гусевой уже нормально беседовали со своими чадами, будто никакой ругани между ними не было. И Женька, сначала недоумевавшая, почему это её знакомые Ирки, Димки и Лёшки совсем не сердились на своих родителей за «неприличные» слова, которые иной раз сыпались в их адрес, постепенно перестала удивляться. Перестала потому, что начала понимать, что родителям её дворовых друзей просто надо было, что называется, «прокричаться» – и… на этом все их эмоции улетучивались! Она видела, что на самом-то деле ни тётя Люся Никольская, ни дядя Дима Гусев, ни даже бабушка Гошки Самойлова – самого большого хулигана в их дворе – никогда не испытывали настоящей злобы к младшему поколению. А Женькин отец «нехороших» слов и выражений в речи не использовал. Но из всего запаса, имеющегося в его речи, он умудрялся выбирать самые обидные, самые гадкие. И где-то глубоко внутри Женьку это очень ранило. Ей даже хотелось, чтобы отец бросил бы в её адрес пару-тройку всех этих слов из репертуара соседей – и потом заговорил бы обычным, спокойным тоном. Но такого в её жизни не случилось ни разу. Более того, отец долго помнил её «проступки» и запрятывал злость внутри себя так, чтобы через какое-то время опять упрекнуть Женьку за то же самое деяние, за которое она уже получила порцию надранных ушей и обидных выражений. И вновь упрёки сопровождались унизительными словами, так что Женьке иногда казалось, что конца-края этим обзываниям не будет. Никогда не будет. Вот поэтому где-то лет с тринадцати самым сильным Женькиным желанием стало одно: вырваться из этого дома, где её, Женьку, никогда никто не любил.

***

Вернувшийся из школы Колька с отчаянием бросил к двери портфель и вдруг заревел. Женька сначала удивилась, а потом перепугалась: сын плакал редко. Она принялась вытирать ему слёзы кухонным полотенцем, которое подвернулось под руку, но Колька не унимался, а из карих глаз-вишенок ручьём лились слёзы обиды. «Не пойду больше в школу», – повторял он, – то прекращая, то вновь принимаясь всхлипывать.

Женька стояла весьма и весьма озадаченная: сын учился хорошо, и проблем с учёбой у него отродясь не было. Да и на поведение учителя никогда не жаловались.

«Ну-ка, – она схватила Кольку за руку, – объясняй, что случилось. Ты подрался? Тебя побили? Говори же!»

Но тот уже полез в портфель и вытащил оттуда немного измятую, тонкую зелёную тетрадку. Ничего не понимающая Женька открыла её. Оттуда, нахально усмехаясь, на неё глядела красная ядовитая «двойка». «Я предложение не так разобрал, – снова принялся гундосить сын, – а она мне «двойку». И ещё одну, в дневник. Я, мам, не пойду больше в школу». И он опять заплакал. А Женька стояла вконец удивлённая. Сын был не только её самым любимым человечком, он был её гордостью! Во всём. И в учёбе тоже. В первом классе она, эта самая учёба, поначалу не задалась. Торопливый Колька то пропускал буквы, то неверно решал задачки – не по глупости, а по невнимательности, плохо прочитав условие… Ох, сколько было поломано копий, пока маленький первоклассник наконец не вошёл в нужный ритм! Но уж когда вошёл, учёба стала даваться легко. И если с математикой иногда случались погрешности, с русским языком всё шло довольно гладко. Правил Колька не учил – это был общепризнанный факт, но писал грамотно, без ошибок. Женька считала, что у него грамотность была врождённая, а также приписывала умение писать даже самые сложные слова тому, что сын много читал. Она снова посмотрела в тетрадку: «двойка» раздулась и, казалось, ещё больше раскраснелась от важности. Почерк, которым было написано домашнее упражнение, оставлял, честно говоря, желать лучшего, но по большому счёту написано было весьма прилично и разборчиво. За что учительница так рассердилась – пока понять было сложно.

«Ладно, – Женька положила тетрадь на письменный стол, – пойдём обедать. Тебе же в музыкальную ещё идти!»

Музыкальная школа тоже была предметом Женькиной гордости. Сын учился играть на баяне и ходил в «музыкалку» по собственной инициативе. Женька своего желания ему не навязывала. Да она и не могла сделать этого хотя бы по той причине, что у неё даже в мыслях не было учить Кольку музыке. Но, как-то раз забежав к соседям, семилетний мальчуган увидел, как дочка соседей – Марина – достаёт из чёрного футляра, похожего на чемодан неправильной формы, какой-то странный инструмент, оказавшийся на самом деле баяном. А когда Марина, расположившись в комнате, сыграла ему пару-тройку простеньких произведений, да ещё и добавила, что скоро собирается участвовать в концерте, потому что ходит заниматься в оркестр, Колька моментально загорелся тоже научиться играть на таком чудесном инструменте. Женька думала, что желание это было сиюминутным, поэтому на Колькину просьбу – отдать его учиться в музыкальную школу – положительно кивнула. При этом она заметила, что неплохо было бы дождаться сентября, потому что в середине лета ни в какую школу его бы не записали. Каково же было её удивление, когда в конце августа Колька внезапно напомнил своей маме об их разговоре. Так Женьке и пришлось отвести его в музыкальную школу, куда в отличие от многих мальчишек и девчонок, Колька стал ходить с удовольствием.

***

Родители у Женьки были, по её собственному выражению, «только записью в свидетельстве о рождении». Женьку с ранних лет растила бабушка – суровая и добрая одновременно, выжившая от голода в гражданскую войну и прошедшая всю Великую Отечественную. Бабку Женька обожала, звала её «мамой», и хотя между ними иногда и случались споры или недоразумения, они никогда не выливались во что-то серьёзное, так как бабка была мастером по «обхождению острых углов» в жизненных ситуациях. Женька же «острые углы» не только не умела обходить – она в противоположность аристократичной бабушке, с лёгкостью создавала их! Она была этаким «ершом» как дома, так и в школе. Не задумываясь, ссорилась с ребятишками, с которыми через пять минут снова мирилась, а ещё через пять снова ссорилась. И так могло повторяться до бесконечности. Став постарше, Женька ничего не изменила в своём характере: ей ничего не стоило наговорить грубостей даже тому, кого она видела впервые в жизни. Она совершенно не умела держать себя в руках и не старалась научиться этому. Бабушка частенько ругала Женьку, но поделать ничего не могла. В особенности же плохо Женька относилась к мужчинам, которые по возрасту были близки к возрасту её отца. В них она видела потенциальных обидчиков и истязателей. Ей казалось, что добрые и улыбающиеся мужчины на улице дома превращаются в тиранов. А словосочетание «хороший отец» вызывало на Женькином лице в лучшем случае кривую ухмылку.

***

Колька сидел за столом и выводил буквы. «Наверное, она не будет ругать меня?» – и он протянул Женьке тетрадку. «Наверное, не будет», – уверенно сказала та, глядя на домашнее упражнение. «Ишь как ровно написал», – подумала она про себя. Но вслух сказала: «В следующий раз пиши ещё аккуратнее». Сын посмотрел на неё, в его глазах было недоумение. «Я старался»,– сказал он каким-то важным басом.

Позже, когда он заснул, Женька долго смотрела на его аккуратный носик, на русые вихры и вспоминала, как чуть не родила его в четыре месяца. Как остаток беременности пролежала в больнице на сохранении, стоически перенося все капельницы и уколы, которые врачи выписали ей в несметном количестве. А когда он родился, Женька чувствовала себя самой счастливой. Игрушек с самого Колькиного рождения в доме было много, начиная от простеньких резиновых утят и крокодильчиков до супермашин с дистанционным управлением. Женькины подруги тоже баловали своих детей игрушками, правда, это баловство зачастую заменяло материнское общение. Нередко Женька становилась свидетельницей окриков в адрес сыновей и дочек своих приятельниц: «Я тебе столько игрушек накупила, а ты всё ко мне лезешь играть. Иди, не мешай!»

Для Женькиной сущности такое обращение с детьми было непонятно и неприятно. Сама она неустанно строила с Колькой башенки из разноцветных кубиков, собирала ему железную дорогу и к неуёмному удовольствию малыша весьма похоже изображала на разные лады гудки паровоза. Она читала сыну на ночь сказки про злого-презлого волка и хитрющую лису, которая всегда выходила с лёгкостью из всех ситуаций, но непросто читала, а объясняла, почему репку можно было вытащить только сообща и почему Емеле так повезло с волшебной щукой. Женька практически не спускала маленького Кольку с рук до тех пор, пока тому не исполнилось четыре года. Счастливое это было время! Предаваясь воспоминаниям, Женька не заметила, как задремала.

Утро же выдалось суматошное: они проспали! Редкость несусветная! Бегом в ванную, бегом завтракать, бегом на остановку провожать Кольку! И только когда переполненный автобус, пыхтя и пуская синеватый дымок, повёз кого в школу, кого на работу, Женька, посмотрела на часы и облегчённо решила про себя: «Всё-таки успеет!»

***

Вот оно – счастье! Сердце Женьки пело так, будто внутри невидимый смычок плавно и мелодично водил по таким же невидимым струнам: они подали заявление в ЗАГС. Женькин избранник, добродушный толстяк Пётр, только улыбался, глядя на то, как его будущая жена вместо того, чтобы степенно идти с ним по дороге, вдруг начинала прыгать, скакать, а то и просто кидаться ему на шею, вызывая неподдельное удивление у прохожих.

«Женя, ну Женя! – то и дело повторял он, – разве можно так?»