Золотой крейсер и Тайное море

Косясь на хищника, они собрали с асфальта все, что увидели.

«Стоп, а где мышонок?» – вдруг задалась вопросом дриада. «Сбежал? Как?!» Скользнула взглядом по сторонам. Его нигде не было.

Пуговка и Мишель суетливо прилаживали Жужину затылочную часть. Никогда раньше им не доводилось делать работу мастера, а уж тем более при таких обстоятельствах. Когда паз, не без усилий, войдя в свою ложбинку, щелкнул, и Жужа подняла голову, Жануария похолодела от ужаса.

– Ой! – пискнула Пуговка, закрыв ладошками ротик. Правый глаз Жужи запал, и теперь была видна только половина зрачка. А вместо левого… Вместо левого зияла черная дыра.

Жужа встала, пошатнулась, обняла Пуговку.

– Спасибо! – произнесла она пересохшим голосом.

– У нее шок! – сдерживая слезы, прохрипела Рок-н-Ролл Мама.

– Уходим! – прервала их дриада, – Без суеты, Ингрид, первая!

Они обошли кота по широкой дуге, под прутьями ограды. Мурочка проводила кота томным взглядом, и даже остановилась, чтоб, состроить глазки. Жануария, заметив сие противоречие здравому смыслу, схватила ее за лапку, увлекла за собой.

– Ты что? Тебе нравится этот… – шокированная, она не смогла подобрать подходящего ругательства, которого бы был достоин налетчик, но которое при этом стоило бы впускать в детские ушки, – Этот …бандит?

– Он такой веселый! – промурлыкала малышка, – Можно с ним потом поиграть?

Черная Рок-н-Ролл Мама приостановилась, но не нашлась, что сказать в ответ.

– Это тот большой котик так громко рычал, да? – спросила Мурочка, когда они ушли достаточно далеко.

– Да уж никак не корова, – меланхолично сказала Зюка, трогая царапины на коленках.

– Достаточно Честный Кот, – голосом, не терпящим возражений, ответила Жануария.

– Шел бы уже вместе с нами, и не выделывался! – проворчала Ингрид.

– Кусь! Кусь! – радостно запрыгала Мурочка.

Глава 5

Кровь Хранительницы

Ведьма ступила на землю мертвой крови. От особой энергетики, которую ни с чем нельзя спутать, почувствовала прилив сил. Даже боль в суставах притупилась.

«Годное было бы место для ночлега. Правильное. Жаль, нельзя…» – подумала она, закусив губу, провела ладонью по мрамору креста, украшенного позолоченными буквами и датами. Поблекшей позолоте нечего было сейчас отразить – ни луны, ни фонаря, и, промолчав в ответ, она потухла под сухой старушечьей ладонью.

Перемещаясь между могил, проворно и бесшумно, как черная сколопендра, без труда нашла окраинную зону, где кровь еще несет в себе ценную память: страхи, злобу, отчаянье. Пища богов. Пища богинь. Как не понять хозяев, если даже она чувствует эти букеты, разноцветные, невообразимо дурманящие? Будто ты голодный нищий на ярмарке. Младенец под набухшей грудью.

Она бы и сама сейчас присосалась к этому сладостному соску, свернувшись в позу эмбриона. Созерцала бы нити мира и трех кудельниц. Созерцала бы черноту вселенной, нескончаемые оттенки черноты. Созерцала бы угасание звездного света в блаженной пустоте.

Но нет у нее сего инструмента. Все, что есть – стеклянная, похожая на веретено склянка, данная каждой из них Ламашту. Двенадцатая и последняя по ее договору. С запечатанной в нее кровью, собранной за последние шесть с половиной долгих лет. Не принадлежащий ей накопитель, сладкая радиация из которого только лишь подпитывает силы. Замораживает, и вбирает в себя ее собственные страхи и отчаянье, впитывая в темные воды яд отсроченной старости.

Она нашла самые свежие точки зоны, потом из них – самую свежую. Оценивающе взглянула на холмик. Кто-то разбросал цветы. Сиротки? Они самые? Кто и почему оставил их тут? Зачем безобразничали? Этих деталей змей не открыл. Что ж, по крайней мере разбросанные цветы – косвенное подтверждение его слов.

Ведьма потянула носом воздух, и сладкая истома прошлась под кожей спины. Она не планировала, совсем не планировала, понимала, что спешит, но, таки поддалась искушению. Собирательницам не позволено вкушать от трудов своих, но сегодня все иначе. Редкий шанс, если не испробовать дурманящего нектара, то хотя бы обонять его. Да и сила лишней не будет.

Она неуклюже опустилась на колени, и жадно вогнав в рассыпчатую землю пальцы, прямо туда, где несколькими часами ранее нечто похожее делал старик, призвала кровь умершей, произнеся на мертвом вавилонском одно лишь слово. По мышцам и коже сладкой судорогой прошелся мороз.

«О-о-о!» – кряхтя, застонала старуха, изогнув спину в экстазе. Поясницу, а затем и все суставы зашлись от щекочущей истомы. Старуха часто задышала, скрипя и сипя нездоровыми мехами.

– Скудель! Кудель! Пряха! Прах! – вырывалось то вместе с горячечным выдохом, то протискиваясь между стиснутых зубов, создавая сиюминутную гармонию видения и логики.

– Ткут! Прах! Ткут! Прах! – рычала она в полусознании, когда ей пригрезились полдюжины женских рук, чертящих знаки между звездами, знаки, наполненные сейчас тонкими смыслами, такими тонкими, что ради них стоило бы остановить Землю, дабы им вняли ангелы и Бог.

Но только нет Бога – есть бледный зверь, мраморный как крест, с позолотой знаков на шее, и он идет вслед за ней, вторя и вторя:

– Тут-Ткут-Прах! Тут-Ткут-Прах!

Легкие вдыхали тяжелый воздух, ум захлебывался от истории крови. Невидимые тексты горя и страхов, отчаяния и страхов, злобы и страхов – бесконечно распускающаяся роза, заманивающая в свое нутро, роза дурного алого цвета, роза почерневшей крови – она впитала в себя женщину, опутала лезвиями букв, электричеством растянутых в нити слов, опутала страшными свитками, полных текстов гнилого лимонного колера.

Тексты проносились и проносились. Выкладывали перед ведьмой жизнь обладательницы крови, и тут же растворялись в черных водах Леты. А она, хоть и не стремилась ничего узнать – совершенно незачем, – но, поневоле, прониклась некоторыми деталями жизни умершей.

– Сестра, – неконтролируемым, дрожащим голосом выдохнула ведьма, сама не зная, почему. А через несколько секунд стала приходить в себя. Судорога, сводившая мышцы спины, ослабла, мерцающие зрачки выползли из-под верхних век. Гудящий колоколом на несколько секунд сдавило обруч вокруг затылка и висков. Женщина зажмурилась, выдавив влагу из слезников, замерла.

Выдохнула. Еще раз, и еще. По телу прошла череда мелкой дрожи. Старуха выдыхала, как когда-то, после единственного в жизни, давно забытого оргазма. Не открывая глаз, вспомнила о произнесенном только что слове. Но поток видений ушел, цельность их восприятия сошла на нет. То, что она видела и понимала секунды назад, выветрило начисто.

Осталось только слово. Она приняла сидячее положение, просидела еще с минуту, чтобы не свалиться от головокружения. Кое-как очухалась. Вспомнила, что теряет драгоценное время.

«У тебя важный день, Лиса, ты сегодня, похоже, таки, сменишь хозяина» – напомнила она себе, и тут же зашлась в истеричном смехе, быстро переросшем в гогот ополоумевшей. Смеялась не от того, что что-то показалось смешным, скорее – из-за остаточного эффекта того что дало «обоняние» крови. А потом нашла и смешное. И уже хохотала от того, что все так странно и страшно. Что ничего из предстоящего ей не по силам. От того, что как дура повелась на обещания змея. И от того, в конце концов, что в состоянии аффекта назвала усопшую сестрой.

– Обосраться и не жить! – пыталась выговорить она, шлепая себя по сухим ляжкам, – Обосраться! И не жить! – и черный ветер хохотал вместе с ней, щекоча десны и небо, заглядывая в щели между зубов, занося микроскопические частички заразы в слезники.

Внезапный рокот, выросший ниоткуда, перекрыл шипение ветра над кладбищем. Ведьма, чуть не подавившись остатками смеха, вскинула глаза к темной рыбине, пронесшейся почти над кронами.

– Авиаторы херовы, – просипела она. Грохот вертолета стих, почти так же резко, как и появился. Ведьма прокашлялась, кое-как поднялась на ноги, чуть отрезвленная, начала, наконец, действовать.

Первое, что пришло на ум – прах ищейки.

Она хорошо помнила его. Джек. Джеки Чан, как они его звали. Даровитая была псина. И вообще – ласковая.

Это была поздняя осень. Ала заманила Джеки Чана в заброшенную халупу на окраине Ялты, где они ее откармливали специальными снадобьями. Собирательницы, их малый круг, привязались ко псу за несколько месяцев, а пес, похоже, забыв старых хозяев, привязался к ним, молодым дурам. Они-то, наивные, разыгрывали холод и безразличие. А Ламашту ждал, когда между ними и животным образуется связь.

Всеми ожидаемый день настал, и Ламашту спалил беднягу. В обряде участвовали все. Никто не откосил. После их напоили дешевым пойлом, и, под утро, как она помнит, весьма завидовала Джеки Чану.

Ведьма достала хранимую в саквояже жестяную баночку из-под какого-то дорогого китайского чая. Бережно, чтобы не рассыпать порошок, раскрыла ее. Высыпала на язык щепотку, пережевала. Пробурчала нужное для приведения сил порошка в действие. И мертвая псина отдала свой дар. Недоступное человеческому обонянию стало обоняемым.

«Ткачихи праха! Да они в сплошную синтетику одеты! Слишком много синтетики!» – удивленно отметила она, когда выделила из многих потоков нужное, и учуяла тонкие нити, что протянувшись далеко в темноту, прочь от могилы.

«Красивые» – подумала она, попробовав взять один из ближайших концов пальцами, но тот непослушно растворился. Ведьма довольно оскалилась.

«Тут ткут прах!»

Ей нравились такие штучки. Почему-то в голове воскрес такой факт: коли кошка сожрет ниточку «дождика» с новогодней елки, то через некоторое время тот вылезет из зада. Щель улыбки, излишне эмоциональной, разошлась еще шире. Ведьма перебрала еще несколько дымчатых ниточек.