Мордовка

– А где Оля?

– Где! Чай, сегодня у добрых людей праздник, – в церковь с дедушкой ушла…

Павел миролюбиво сказал:

– Вот этого я не понимаю: зачем трёхлетнего ребёнка водить в духоту, по дождю.

И остановился, вспомнив, что он уже не однажды говорил именно эти слова в ответ на такую же фразу жены.

Тесто запищало под её руками ещё громче, и стол заскрипел.

«Сказать ей: вот до чего ты довела меня – видишь? Вот куда ты толкаешь, – сказать?»

Что-то вспыхнуло в нём, он подошёл к ней, положил руку на круглое её плечо.

– Не лезь! – крикнула она, стряхнув его руку, и покраснела так, что даже шея у неё налилась кровью. – Поди к чёрту, – а то так и тресну наотмашь!

Выпрямилась и, поправив волосы руками, выпачканными в тесте и муке, стала седая.

В дверь вошёл Валек с Олей на руках, снял очки и, сверкая глазом, возгласил:

– Бог милости прислал…

– Пап-пап! – закричала девочка.

Павел хотел взять её, но, вспомнив о том, где провёл ночь, угрюмо сгорбившись, пошёл мыть руки.

Целый день жена фыркала, а тесть неутомимо издевался:

– Что же, господин социал-политик, не жуёте пирог? Вы – жуйте, до победы рабочего сословия, когда у всех нищих пироги будут, – весьма ещё далеко!

– Вы бы не дразнили меня! – неохотно отозвался Павел. – Ведь ничего не выйдет из этого…

– Так. Верно! – соглашался Валёк. – Ничего не выйдет…

А через несколько минут – снова начинал:

– Сапожки ваши починил я – видели?

– Видел.

– Довольны?

– Спасибо.

– Дарья, – посоли спасибо, я его съем, когда жрать нечего будет…

По стёклам окна шаркал дождь, на чердаке метался ветер и стучал чем-то. Над крышею скрипела сосна, где-то бухала неприкрытая калитка, гремела щеколда и пела-плакала вода, стекая в кадку. В комнате было сумрачно, пахло печёным луком, кожей и смолой.

Маков видел, что дочь чувствует настроение: она смотрит на всех боязливо спрашивающими глазами и морщится, собираясь плакать.

«Что ж с ней будет?» – думал он, следя за ребёнком и чувствуя себя виноватым перед ним.

– Иди-ка ты ко мне, девочка! – позвал он её, простирая руки, но когда Оля побежала к нему, мать, поймав её, крикнула:

– Не смей!

Оля заплакала, ткнувшись личиком в колени ей, но мать, вскочив на ноги, оттолкнула её в угол:

– Иди, ляг, дрыхни! Чтобы не видать мне тебя…

Павел тоже встал. Лицу его было жарко, а по спине пробежал острый холодок.

– Если ты, – сказал он, подвигаясь к жене, – посмеешь ещё когда-нибудь…

Жена подставила ему лицо и шёпотом, полным боли и ненависти, просила:

– Ну – бей! Ну – ударь!

А тесть, схватив колодку, прыгал и орал:

– Вот оно-о! Вот она какая с-солидарнос-сть!

Павел оттолкнул жену и, схватив шапку, бросился вон. Бежал под дождём и с отчаянием думал:

«Не крикни он – я бы её…»

Встречу, обливая ноги ему, неслись ручьи грязной воды и ветер обдавал лицо холодной, колкой пылью осеннего дождя.

И вот он снова у этой девушки – сидит за столом, сбросив на пол мокрый пиджак, и, размахивая одной рукой, а другою потирая горло, торопливо говорит:

– Я – не зверь! Я понимаю – она не виновата…

Девушка озабоченно вертится по комнате, точно кубарь, подгоняемый невидимыми ударами; ставит самовар, ломает лучину о колено, шуршит углями, и всюду за нею развеваются, точно серые крылья, концы платка, накинутого на голые плечи.

– Вот я пришёл к вам, – у меня есть товарищи, а рассказать им об этом – стыдно, хотя и они тоже, наверное, знают такие дни, когда в доме все мучают друг друга, – за что? Скажите – за что?

– Я же не знаю, – услыхал он негромкий ответ.

– Въедается всем эта гнилая жизнь в кости, в сердце, и – однажды вдруг душа заноет, заболит скверною злостью…

Девушка подошла к нему, осторожно пощупала его рубашку и сказала, мигая:

– Мокрый вы, – а у меня ничего и нету… Как же?

– Бросьте! – попросил он, схватив её за руку.

Тихонько освобождая пальцы, она озабоченно продолжала: