Мордовка

– Пробовал я говорить – отвечают по книжке, – книжку я сам прочитаю! Люди стыдятся говорить откровенно о себе… Многие, наверно, тем же болят, что и я, – тем, что нигде не написано, только в сердце написано, о чём – стыдно сказать, а – надо выговорить это, ведь оно – мучает!

Перед ним сияли голубые глаза, и он забывал, что эти узкие глаза поставлены косо. Рука Лизы вздрагивала на голове или на плече у него, как бы отвечая его волнению.

Он сажал её на колени себе и с тоскою, со страстью, внезапно разгоравшейся, целовал её жёсткие горячие щёки и губы.

– Ничего, милый, – шептала она, всё шире открывая глаза. – Переживёшь, пройдёт…

Иногда он, положив голову на колени ей, крепко засыпал, и девушка сидела неподвижно до поры, пока не надо было будить его, – сидела и, точно нянька, тихо гладила его стриженую голову.

…Павел приносил газету, развёртывал на столе многоречивый пёстрый лист и, склонясь над ним, с некоторой торжественностью читал о товарищах Европы и всего мира, о неустанной их борьбе и работе, говорил о вождях партии, о неутомимых бойцах ежедневной войны.

Она сидела неподвижно, тихо и редко спрашивала его о чём-нибудь, но Павел был уверен, что мордовка всё понимает.

Он замечал, что, если речь идёт о героях и учителях, – её лицо странно напрягается и голубые глаза мерцают, точно у ребёнка, слушающего волшебную сказку. Иногда этот неподвижный взгляд был даже неприятен, напоминая о взгляде умной, преданной собаки, которая углублённо думает о чём-то, понятном только её немой, звериной душе. В такие минуты ему казалось, что эта тихая, коренастая девушка спокойно может сделать всё…

Она часто спрашивала:

– Как ты назвал имя-то?

Помолчав, отчётливо повторяла имя и снова спрашивала:

– А по-русски как будет?

– Не знаю. У нас нет эдаких имён.

– Разве не было у нас таких святых? – недоверчиво и невесело спрашивала она.

Павел – хохотал.

– Святые – это, брат, не по нашей части! Мы живём в аду, они у нас не водятся…

– Будут! – сказала однажды Лиза.

Это краткое слово прозвучало странно, точно первый, после полуночи, удар колокола, возвещающий во тьме ночной рождение нового дня. Павел посмотрел в лицо подруги – но не заметил в нём ничего особенного. Подумав, он осведомился:

– Ты что это имена спрашиваешь?

Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:

– Может – молиться собираешься за них? А?

– Что ж, – сказала она, – я и молюсь. Только я – без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.

– Бесполезно это, Лиза!

– Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.

– Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать…

– Выучусь – буду иначе…

И, прижавшись к нему, сказала:

– Это ведь ничего: обидеть их это не может…

Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.

Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но – молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.

Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:

– Что, Паша, и ты сударушку завёл?

Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:

– А кто ещё?

Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и – захохотал.

– Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя…

– Нет, ты не говори! – серьёзно попросил Павел.

– Что дашь? Давай Некрасова, ну?

– Не дам. А сказать ей – сам скажу…

Сердюков удивлённо взглянул на него.

– Скажешь? Жене?

– Ну да.

– Зачем?

– Надо же!

Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.

– Значит – серьёзно у тебя? Что ж – это хорошо! Всем видно – не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё – в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела – и время зря тратить не стоит…

«Не понимает», – думал Павел.

– Ты её не любишь, – тихо сказал он.

– Верно! – насмешливо согласился Сердюков. – Это верно: я – другую люблю, не её…

Тогда Павел спросил: