Дихроя. Дневники тибетских странствий

Я плыву по дороге —

Тибетской шагреневой коже земли.

Всюду мерещится тень Дихрои,

А встречаются лишь блокпосты.

Слёзы гималайской прохлады

В каплях на ветровом стекле.

Я один – боль и причина,

Сцена и зритель, тень на стене.

У каждого своя радуга в небе

И пара любимых дорог:

Что одному конец мира,

Другому лишь первый итог.

Каждая из нитей молитв и улыбок

Плетет своего Вишну.

Можно космос слушать умом,

Но тогда ничего не слышно.

Повороты наматывают дни в года.

Кружева гималайских дорог ближе к звездам,

Что в них нашел?

«Миг и вечность» в споре тибетских лам.

Если меня не слышно, не значит, что я ушел…»

За окном дул промозглый ветер. Завтра должно было похолодать еще сильнее.

•••

Сентябрь 1901 года

Путь в Кяхту. Новое нападение разбойников. Гибель слуг. Воспоминания о Тинджол

«Завтра наконец домой, средств почти нет. Осталось только на дорогу и еще половина того, что обещал Рэншэну и двум другим слугам. Ну и плевать. Писать в последнее время нет желания, поэтому набрал книжек, сувениров, думаю, Савельев будет доволен».

Это была последняя «личная» запись, сделанная Цыбиковым в Лхасе. Следующим утром, 10 сентября, он вместе с караваном курлуков кья23 (http://dihroya.html/) Сонама покинул Место Богов и отправился обратно в Санкт-Петербург.

Из-за количества вещей, в том числе книг, завернутых в сукно и сырые воловьи шкуры для защиты от сырости, и иных сувениров, пришлось взять около дюжины яков. Рэншэн и двое других слуг сновали между животными, точно назойливые мухи. Цыбиков брел чуть в стороне, от нечего делать любуясь пейзажами, которые еще не успели пропитаться осенней унылостью и хранили отпечаток зеленеющей летней поры.

Единственное, что доставляло востоковеду проблему, – это одышка, которая все не проходила. Каждый день до безобразия напоминал предыдущий: утром, выспавшийся и отдохнувший, Гомбожаб шел довольно резво, но уже после обеда (или едва возникала необходимость подняться на очередной перевал), тот же недуг возвращался, и Цыбиков очень быстро уставал. Каждый привал востоковед встречал с подлинной радостью.

«А как буду радоваться, когда вернусь домой, сложно и представить…»

«Не понимаю этих телодвижений: если все равно подыхать, то плевать ли, где сдохнуть?», – проворчал голос в голове.

Цыбиков не знал, что ему возразить. Он шел домой лишь потому, что истратил практически все свои деньги и боялся остаться ни с чем в чужом краю, где никому не был нужен. Пугала не столько смерть, сколько процесс умирания.

«Лучше уж быстро, от пули или кинжала, чем от голода, отчаянно сопротивляясь мольбам грубого тела о помощи…» – только и повторял востоковед про себя.

Возчики и слуги, нанятые Цыбиковым, держались значительно лучше самого востоковеда – шли уверенно, почти не страдая горной болезнью. Единственное, Рэншэн однажды пожаловался на мигрень, но она, судя по всему, была довольно легкой и никак не могла сравниться с тем недугом, что застал Дешая по дороге в Лхасу в прошлом году. Сам же Гомбожаб спасался лишь отваром из трав с добавкой дихрои, с каждым днем насыпая ее все меньше: казалось, мешочка, проданного Ампилом, хватит едва ли до середины зимы.

«Надо быть экономней».

Ближе к концу сентября Гомбожаб наконец-то более-менее адаптировался к пешему путешествию в темпе их каравана. Даже одышка постепенно сошла на нет; не сказать, что самочувствие стало идеальным, но совершенно точно заметно улучшилось. Шагая рядом с вереницей навьюченных яков, Цыбиков с облегчением думал, что вскоре покинет утомившее его высокогорье и вернется обратно в Петербург, к специфическому, но вполне привычному климату, с его дождями, белыми ночами и небом, остающимся серым на протяжении большей части времени. Впрочем, наличие солнца, как уже понял Гомбожаб, не являлось залогом хорошего самочувствия: в Тибете солнца было безумно много, но никакого облегчения оно не дарило.

«Хотя в Петербурге, конечно же, будет еще больше суеты… все книги, что я привезу, мне же придется и обрабатывать совместно с Савельевым и другими сотрудниками Академии наук…»

Кроме возчиков, яков и паломников со слугами был в караване еще один немаловажный путешественник – собака, огромная, белая и очень красивая. Кроме перечисленных достоинств было у нее еще одно, гораздо важнее прочих – днем тихая, мирная и дружелюбная, с наступлением вечера она менялась до неузнаваемости: всю ночь напролет наматывала круги вокруг лагеря и начинала громко лаять, едва заслышав вблизи какой-то шум или увидев человека. Да, порой она принимала за чужаков кого-то из каравана, но все равно ни единого разу не поднимала вой на пустом месте.

«Возможно, будь у нас такая собака в прошлый раз, те разбойники не смогли бы застать нас врасплох…» – подумал Цыбиков, наблюдая за тем, как их верный сторож, виляя хвостом, неторопливо бредет рядом с мохнатым черным яком, везущим тюки с книгами.

Гомбожаб снова вспомнил ту злополучную ночь, когда погиб предводитель их каравана. Сколько всего людей пало от сабель грабителей, Цыбиков за без малого полтора года успел забыть, но сама обстановка – тела в неестественных позах, стоны раненых, кровь, хлюпающая под подошвами сапог, – врезались в память, как кажется, навсегда. И пусть эмоции остыли, но одна мысль о событиях того дня снова будила отголоски тогдашнего страха.

На сорок первый день пути, когда осень уже начала настойчиво вступать в свои права, раскрашивая листву и траву на склонах в желтые цвета, возникла проблема с яками. Точнее, проблем хватало и прежде – порой, когда их приходилось гнать гуртом, они постоянно теснились друг к другу, бодаясь и сбрасывая вьюки, – но теперь упертые животные наотрез отказались идти через перевал. Поскольку время было уже позднее, решили спуститься на равнину и переночевать там, а наутро уже заново попытаться покорить гору. Пока разбили палатки, пока привязали яков, солнце уже практически спряталось за горизонт.

Вскипятив в котелке воду, Цыбиков отправился в палатку, дабы приготовить отвар. Пока шел в палатку, успел порядком замерзнуть: ветер лютовал вовсю, вдобавок срывался мелкий дождь. В остальном же это был вполне привычный вечер: поставив на столик чашку, Гомбожаб зажег масляную лампу, уложил на колени «Сто ступеней на пути к блаженству» и сделал пометки в обоих дневниках. Сначала скупо, буквально в трех-четырех предложениях, описал минувший день в пути для официальной части, затем перевернул книгу и вписал между строк:

«Сегодняшним вечером Рэншэн сказал,

что после возвращения осядет в Угре и больше в Тибет не собирается. Три года подряд он совершал паломничества в Лхасу, сопровождая нанимавших

его путешественников, и это измотало его порядком. Денег многих Рэншэн не заработал, но скопил

кое-какую сумму, чтобы сделать предложение своей избраннице, Нарантуяа, и сыграть с ней свадьбу…»

Закончив с дневником, Цыбиков улегся спать, однако ближе к полуночи оказался разбужен громким лаем собаки.

«Кажется, это где-то рядом…» – сквозь сон подумал востоковед.

Вскоре к лаю добавились еще и голоса – судя по всему, это перекрикивались возчики.

«Что там происходит?»