В тени креста

Откинувшись спиной к стене, Дмитрий думал. Сегодня он должен отправить отцу очередное послание о московских делах, но как писать о своих неудачах? Или всё-таки удачах? Мысли никак не хотели прийти в покой. Молодой боярин вертел в руке соколиное перо, но буквицы с него так и не могли соскочить на пергамент. Думы острыми вспышками то и дело перескакивали совсем на другое. Только что от него вышел слуга боярыни Мирославы – дядька Антип. Он внимательно выслушал сказ молодого боярина, согласно кивнул, когда Дмитрий упомянул о важности поиска купца Бобра, и, торопливо перекрестив лоб, скорой походкой отправился пересказывать всё своей хозяйке. Сам Ласкарёв, дабы не навести ненужную тень на Мирославу, с ней решил пока не встречаться. Так он передал через Антипа, но на деле… Что-то, о чём он даже боялся подумать, мешало ему самому увидеть боярыню. Заново обмакнув перо в чернила, Дмитрий ещё раз прочёл первые строчки своего послания отцу, он всеми силами заставлял себя сосредоточиться на этом письме, но всё равно невольно вспоминал о боярыне Мирославе. За всю свою жизнь Дмитрий не встречал таких. У него уже были любовные утехи и с молодицами, и с вдовыми женками, но такого, чтобы его просто уложили к себе на постель, не было, ни разу. Он одновременно злился и трепетал. При мыслях о Мирославе по его бокам пробегали мурашки, он страшился этих мыслей. Думал о том, что будет, если узнает отец. И как быть, рано, или поздно он всё равно увидится с Мирославой. Шутка ли – верховая боярыня государыни! Нет, отец, коли узнает – сразу убьёт. Такого позора он терпеть не станет. Но почему убьёт? И откуда он может что узнать? Из подсознания Дмитрия снова всплыл образ боярыни, но не той, какой она бывала при дворе государыни, а той, какой она была утром – сонная с распущенными волосами….

– Боярин, гонец за грамоткой явился, – прервал светло-медовые мысли Дмитрия дворовый….

– Скажи, пусть обождёт, – нервно ответил молодой боярин и стал торопливо писать. Выходило нескладно, но Дмитрий уже не старался выводить слова в мысли так, как учил отец – ровно, коротко, но, по сути. Отписал просто: «… За хозяйством догляд веду со старанием, но голубей в клетке потравили, сторожевой пёс видно лакал из той же миски, потому как, хоть и сбёг из своей конуры и околел, а запах потравы от него я учуял. Уповаю, что луна, верно, передаст мои молитвы нашей матушке, и она за всё простит. Дмитрий». Присыпал послание песком, закрутил вощёной ниткой и запечатал восковую печать своим перстнем.

Через четверть часа гонец уже поторапливал свою сивку по замерзающей дороге. В позднюю осень темнеет рано, а путь до Новагорода не близок, почитай пять дней, а то и с лишком. Потому и скакал он навстречу ночи. Теперь без сна, лишь с короткими передыхами.

Глава пятая

Тайная явь

Поздним вечером в палатах дьяка Фёдора Васильевича Курицына собралось почти две дюжины человек. Люди всё разные и меж собой незнакомые. Одни по виду монахи, другие калики скорбные. Кабы кто увидел такое сборище, мог подумать, что дьяк умом рехнулся, и собрал в своём доме уличный сброд. И это при всём притом, что он слыл человеком брезгливым, особливо в общении. Ещё более удивительным было то, что такие собрания в доме дьяка проходили через две недели на третью, по воскресениям. Тихая жена Курицына вместе с детьми в такие вечера покорно уходила ночевать к своим батюшке и матушке, а дворовые люди ещё в субботу получали два свободных дня роздыху. В большом доме оставался лишь один безмолвный слуга, да бабка стряпуха – прибиральница.

Все пришлые сидели в большой гостевой палате и слушали дьяка. Огня жалели, палили лишь по одной свечке в трёх шандалах, потому многих лиц сразу не разглядеть, одни бородищи да космы из теней видны.

Сам дьяк, против обыкновения не спокоен: то сядет на лавку меж слушателей, то встанет и ходит посерёд палаты, то что-то посмотрит в листах, исписанных мелким почерком.

Слушатели все молчали. Дыхание затаили и внимали. А Фёдор Васильевич плавно и складно баял сказки, что сам вечерами слагал. В них всё больше про Ивана-царевича, да Елену прекрасную и премудрую.

Чуть слышно скрипнула большая дверь, в палату тяжелым шагом вошёл человек. Дьяк, не прерывая сказа, указал ему на место напротив себя, тот молча, прошел и сел. То Волк-Курицын, брат дьяка-сказителя. В полумраке его косматая грива волос и широкая борода казались ещё больше, чем были на самом деле. Кое-кто из слушателей, глядя на вошедшего, невольно перекрестился.

Но вот дьяк закончил свой сказ величальными словами, и разом все слушатели задвигались. Поднялись со своих мест и с поклонами отправились к выходу.

Медленно со своего места поднялся и Волк, неспешно подошёл к дьяку.

– Никак не возьму я в толк, брате, почто ты сказки этим людинам сказываешь?

– Не понимаешь? – удивился Фёдор Курицын. – Сказки мои, есмь отражение дня нынешнего в понятном для простого люда слове. И скоро все, кто их услышит, будут помнить лишь, что женка государева – мачеха злая, дети её – коварны, а вот Иван, и Елена Прекрасная напротив, образы чести и доброты. И чтобы не случилось, когда наследник вступит на престол, всё будет по правде и справедливости. А кто у нас сейчас мачеха-то? Вот то-то. Ну а то, что Иван не младший, а старший по роду, то не самое главное. Всё равно народ суть ухватит.

– О-как, далече ты хватил, – пробурчал Волк, ежели кто дознается про твои думы головы не сносить.

– Пошто я? Энто народ русский так думает. Теперича все сказки, что тут мной сказаны, как будто от него пойдут, от тех самых людей, коих ты ныне видел.

– Что ж, тебе виднее, усмехнулся Волк. – А вот, брате, тебе сказка иная. Писанная не по-нашему, хоть и мала, а видать, больно хороша, коли гонец, что её вез, так торопился, что в ночь скакал, и не заметил, как его арканом сняли, – Волк показал свиток с сорванной печатью.

Дьяк взял у брата грамоту и впился в неё глазами. – Греческий…, – бросил он, вникая в суть послания. – Давно получили?

– Совсем недавно, ещё воск на печатях не застыл, – хмыкнул Волк. – Потому я сам тебе и привёз. Знамо дело, судя по всему, молодшим греком писано, старого и среднего на Москве сейчас нет, знать в послании что-то важное! – добавил он, но Фёдор Курицын ему не ответил, оторвавшись от письма, он что-то складывал в уме.

– Так ты сказываешь, что это молодой Ласкарь отправил гонца? – дьяк посмотрел на брата, – что ж, послание писано мудрёно, но проникнуть в его суть не трудно. А что с гонцом?

– А нет его. Пропал. И…, стало быть, грамотка вместе с ним, – криво усмехнулся Волк.

– То есть?

– Псарь мой Гаврилка не рассчитал маненько, на дороге его нагнал, петлёй захлестнул, да как с коня рвал, придушил.

– То напрасно. Ну, заполучили мы сие греческое послание, но не шибко много оно нам дало.

– Как так?

– А вот послушай: младшой Ласкарь упоминает про «голубей» – это, несомненно, сигнал о смерти безумного монаха Никея, и его брата Силантия…

– Ишь… ты, «голуби», – хмыкнул Волк.

– «Сторожевой пёс» – это смрадный Епишка, который и отправил «голубей» на тот свет, – продолжил растолковывать дьяк, а «матушкой» греки привыкли величать государыню Софью, ну и «луна» – это её ближняя слуга – боярыня Мирослава. Вот, зришь? Нет ничего такого, о чём бы мы уже не ведали. Потому худо, что гонца задавили. Греки хитры и заметят пропажу, будут искать своего посыльного, насторожатся, а нам это совсем не к чему.

– И что делать? Мне не по душе эти греческие грамоты. Ведь пока они держали под своим замком этих умалишенных, кто знает, что успели вызнать? Ежели прознали греки, кто укрылся от мира за именем Никей, то и прочие имена сведать не сложно. А это прямая указка на меня, а стало быть, на нас. Разве не для того покойник Болеслав Лукомский прибрал проныру Патрикея, чтобы не поднимать давней мути на поверхность?

– Да, истинно так и с этого всё зачалось. Греки как клещи вцепились и не отстают, подбираются всё ближе. И мертвецов уже целых хоровод. А между тем, как ты сам знаешь, на Москве сейчас только младшой из них, а где остальные? Вот то-то, и я не ведаю. И что они замышляют, а может уже и делают, о том тоже, только гадать можем, притом, что кажный раз, как они исчезают из поля зрения – что-то происходит, то Лукомского споймали, то Никея сграбастали. Мыслю, что ежели бы они не страшились, что мы имеем от государя заступу, то по их воле…, мы с тобой оба кормили бы уже червей своими телами.

– И что с того? Ради того дела, что мы задумали разве это цена? А отступать нам не след. Я так думаю, брате, коли взял топор – топори.

– Эх, – глубоко вздохнул дьяк Фёдор, и чуть покачался всем телом из стороны в сторону, – кажный день прошу у Господа сил, выдержки и разума – продолжать то, что мы начали. Ещё помощников, верных в делах, прошу. Ведь вот энтот Епишка, сызнова напортачил – отраву-то пленникам дал, но жратвы тюремной для них пожалел. От того, знамо дело те как подохли, так сразу стало видно, что загнулись они от яду.

– Ну, с Епишкой мы уже управились, он теперича своих мертвецов сам по пути в ад догоняет, – мрачно изрёк Волк.

– Толку-то…. Кажный раз приходится за всеми подчищать. То Епишка, то теперь за твоим псарём….

– Ты думаешь, что и Гаврилку надоть тоже, того? Крякнуть? – поднял брови Волк.

– Какого Гаврилку? – не понял Фёдор.

– Ну…, псаря маво….

– Нет, конечно! – недовольно махнул рукой дьяк, – так людей и вовсе не напасёшься! А люди…, люди они нам теперича будут ой как нужны! После тех потерь, что случились в Новагороде, теперь кажный оставшийся в деле человек гожается. Хотя бы, до тех пор, покуда новых не соберём. И это, милай, твоя забота!

Как некстати всё произошло с Лукомским… Именно сейчас всё так завязалось…, а нам со всей этой историй теперь будет сложнее узнавать о задумках грекини Софьи и её окружения. И это притом, что нам всегда было очень потребно иметь своего человека в самом вражеском стане….

– Это где? У греков что ли? Так ты для этого хотел приветить молодого Беклемишева? Но он, же с ними навроде как не в дружках….

– Шире зри, брате, я же тебе о другом толкую: пора понять, сможем ли мы приветить к себе ту «Луну», которая ноне многими тайнами ведает, на своём месте она нам была бы зело полезна.

– Хм…, – задумался Волк, – эту змеюку так просто не ухватишь, да и не верю я, что Софья-грекиня поверяет её в дела тайные, не того полёта птица, надо на молодшего грека капкан ставить, а не на глупую бабу тратить время.

– А я вот, всё же, хочу спробовать вначале с бабой сладить. Давно об этом думаю, и может чего и получится.

– Ну, коли так…, делай, как знаешь, ты ведь у нас «разумный», – досадливо отвернулся от брата Иван-Волк.

– Да ты не серчай, брате, – подступил к нему Фёдор, – знаю я, что о нашем деле радеешь, только давай, все же действовать с опаской и неспешно. За младшого грека пока погоди, найдём и к нему стёжку, но так чтобы наверняка….

– Пока мы годим, они нам таких рогаток наворочают, что после не продерёмся, – пробурчал в ответ Волк.

– Да ты не спеши, в таких делах важен расчёт и удача, вот я и хочу всё верно сделать, без спеха и суеты. Смотри, сейчас заполночь уже, ты оставайся, ради такого случая пригублю с тобой хмельного, а поутру ещё раз обмыслим, – миролюбиво предложил дьяк.

– Нет, брате, свои полати лучше греют, – решительно отмахнулся недовольный Иван.

– Гм…, – запнулся Фёдор, ему был неприятен отказ самовольного младшего брата, склонив голову набок, он на мгновение замер, шумно выдохнул и покачал головой.