Оценить:
 Рейтинг: 0

Власть коммуникации

Год написания книги
2013
<< 1 2 3
На страницу:
3 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Итак, это еще одна книга, но для меня особенная, потому что объединила мое исследование и мое желание сделать мир лучше с помощью свободного общения людей. К сожалению, как вы увидите, если пойдете дальше этой страницы, все не так просто. Сейчас я приглашаю вас разделить мое интеллектуальное путешествие.

    Мануэль Кастельс
    Санта-Моника, Калифорния, август 2008 г.

Глава 1

Власть в сетевом обществе

Что такое власть?

Власть представляет собой наиболее фундаментальный процесс в обществе, поскольку общество определяется ценностями и институтами, a то, что оценивается и институционализируется, определяется властными отношениями.

Власть является реляционной (выражающей отношение, «отношенческой». – А. Ч.) способностью, которая позволяет социальному актору, имеющему соответствующую возможность, асимметрично влиять на решения другого(их) социального(ых) актора(ов) желательным для его воли, интересов и ценностей образом. Власть осуществляется посредством принуждения (или возможности такового) и (или) конструирования смысла на основе дискурсов, которыми социальные акторы руководствуются в своих действиях. Властные отношения формируются через доминирование, представляющее собой власть, укорененную в институтах общества. Реляционная способность власти обусловлена, но не детерминирована структурной возможностью доминирования. Институты могут участвовать во властных отношениях, опирающихся на доминирование, которое они осуществляют над своими субъектами.

Это определение достаточно широко для того, чтобы охватить большинство форм социальной власти, но требует некоторых уточнений. Понятие «актор» отсылает ко множеству субъектов действия (т. е. действия индивидуальные, коллективные, организаций, институтов и сетей). В конечном счете, однако, все организации, институты и сети – результат действий человеческих акторов, даже если это действие было институционализировано или вызвано процессами, происходившими в прошлом. Реляционная способность означает, что власть – это не атрибут, но отношение. Она не может быть оторвана от специфического отношения между субъектами власти – теми, кто имеет соответствующее право на власть, и теми, кто является объектами такого воздействия в данном контексте. Асимметрично означает, что, хотя влияние в отношении всегда взаимно, во властных отношениях всегда существует бо?льшая степень влияния одного из акторов на другого. Впрочем, абсолютной власти не существует, как и нулевой степени влияния подчиняющихся власти на занимающих властные позиции. Всегда существует возможность сопротивления, ставящая под сомнение властное отношение. Более того, в любом властном отношении присутствует определенная степень согласия и принятия со стороны тех, кто подчиняется власти. Когда сопротивление и отторжение становятся существенно сильнее, чем согласие и принятие, властные отношения трансформируются: условия внутри отношения изменяются, обладающие властью теряют ее, и в конце концов происходит процесс институциональных или структурных изменений, зависящий от степени трансформации властных отношений. Или в противном случае властные отношения становятся несоциальными. Это происходит, если властное отношение может быть установлено только на основе структурного доминирования, подкрепленного насилием, тогда для поддержания последнего обладающие властью должны уничтожить реляционную способность оказывающего(их) сопротивление актора(ов), аннулируя тем самым само отношение. Я выдвигаю идею, что чистое принуждение с помощью силы не является социальным отношением, поскольку оно ведет к уничтожению доминируемого социального актора, что и означает исчезновение отношения с угасанием одной из его сторон. Тем не менее это социальное действие с социальным смыслом, поскольку использование силы оказывает устрашающее воздействие на выживших субъектов, подчиненных подобному доминированию, помогая восстановить властные отношения с этими субъектами. Более того, как только властное отношение вновь установлено во всем многообразии его компонентов, множество составляющих многоуровневого механизма доминирования вновь работают, делая насилие одним из факторов среди широкого набора определяющих факторов. Чем ббольшую роль в восстановлении власти в отношении играет конструирование значения от «имени» специфических интересов и ценностей, тем менее необходимым становится обращение к насилию (легитимному или нет). Несмотря на это, институционализация ресурса насилия в государстве и его производные создают контекст доминирования, в котором культурное производство смысла может доказать свою эффективность.

Существуют дополнительность (комплементарность) и взаимная поддержка между двумя основными механизмами формирования власти, на которые указывают теории власти: насилие и дискурс. В конце концов, Мишель Фуко начинает свою книгу «Надзирать и наказывать» [Foucault, 1975] с описания пытки Дамьена, прежде чем перейти к развертыванию своего анализа конструирования дисциплинарных дискурсов, конституирующих общество, в котором «заводы, школы, военные казармы, больницы – все напоминали тюрьмы» ([Ibid., p. 264], пер. – М. К.). Эта дополнительность источников власти также может быть найдена у Макса Вебера: он определяет социальную власть как «возможность того, что один актор в рамках социального отношения будет способен осуществлять свою волю, несмотря на сопротивление, независимо от основания, на котором данная возможность покоится» [Weber, 1978, p. 53], и в конечном счете связывает власть с политикой, а политику – с государством, т. е. с «отношением одних людей, доминирующих над другими, с отношением, поддерживаемым посредством легитимного (считающегося легитимным) насилия. Для того чтобы существовало государство, доминируемые должны подчиняться авторитету, утверждаемому властями…решающим средством для политики является насилие» [Weber, 1946, p. 78, 121]. Но он также предостерегает нас, что существующее государство, «чей героический период не ощущается как таковой массами, может тем не менее служить решающим фактором для мощного чувства солидарности, несмотря на громадные внутренние антагонизмы» [Ibid., p. 177].

Именно поэтому процесс легитимации, ядро политической теории Юргена Хабермаса, является ключом, позволяющим государству стабилизировать осуществление своего доминирования [Habermas, 1976]. И легитимация может быть эффективной за счет разнообразия процедур, из которых конституционная демократия, личное предпочтение самого Хабермаса, является лишь одной из многих. Поскольку суть демократии заключается в совокупности процессов и процедур, ее существо не ограничивается политикой. В самом деле, если государство вторгается в публичную сферу от имени специфических интересов, превалирующих в государстве, оно вызывает кризис легитимности, потому что разоблачает себя как инструмент доминирования вместо того, чтобы быть институтом представительства. Легитимация в значительной степени опирается на согласие воль, выявляемое в процессе конструирования разделяемого смысла, например, веры в представительную демократию. Смысл конструируется в обществе в ходе процесса коммуникативного действия. Когнитивная рационализация обеспечивает основу для действий акторов. Поэтому способность гражданского общества обеспечивать содержание действий государства через публичную сферу («сеть для передачи информации и точек зрения» [Habermas, 1996, p. 360]) является тем, что гарантирует демократию и, в конечном счете, создает условия для легитимного осуществления власти: власть как представительство ценностей и интересов граждан, выраженных в ходе обсуждений в публичной сфере. Таким образом, институциональная стабильность основывается на способности четко артикулировать различные интересы и ценности в демократическом процессе через коммуникационные сети [Habermas, 1989].

Когда существует разъединение вмешательства государства и критичного гражданского общества, публичное пространство разрушается, подавляя тем самым посредствующую, промежуточную сферу между административным аппаратом и гражданами. Демократическое осуществление власти, в конечном счете, зависит от институциональной способности преобразовывать смысл, порожденный коммуникативным действием, в функциональную координацию действий, организованных в государстве в соответствии с принципами конституционного консенсуса. Следовательно, конституционный доступ к применению силы и коммуникативные ресурсы, делающие возможным совместное производство смысла, взаимно дополняют друг друга в установлении властных отношений.

Таким образом, по моему мнению, некоторые из наиболее влиятельных теорий власти, несмотря на теоретические и идеологические расхождения между ними, разделяют общий многомерный подход к анализу конструирования власти в обществе[2 - Анализ Антонио Грамши отношений между государством и гражданским обществом в терминах гегемонии близок к указанной формулировке, хотя и концептуализирован в иной теоретической перспективе, уходящей корнями в классовый анализ [Gramsci, 1975 (Грамши, 1991)].]: насилие, угроза обращения к нему, дисциплинарные дискурсы, угроза введения дисциплины, институционализация властных отношений как воспроизводимого доминирования и процесс легитимации, посредством которого ценности и правила принимаются субъектами референции, – все являются взаимодействующими элементами в процессе производства и воспроизводства властных отношений в социальных практиках и организационных формах.

Данный эклектичный взгляд на власть – полезный, будем надеяться, в качестве исследовательского инструмента за пределами его уровня абстракции – формулирует два понятия классического различения власти над и власти для, предложенного Толкоттом Парсонсом [Parsons, 1963] и развитого несколькими теоретиками, например, Герхардом Гёлером [Goehler, 2000] – различие транзитивной власти (власть над) и интранзитивной власти (власть для). Поскольку, если мы допустим, что все социальные структуры основаны на властных отношениях, укорененных в институтах и организациях [Lukes, 1974], то для социального актора следовать определенной стратегии для достижения некоторой цели, имея соответствующие права влиять на социальные процессы, с необходимостью означает вмешательство в совокупность отношений власти, которые определяют любой данный социальный процесс и условия достижения специфической цели. Полномочия социальных акторов не могут быть отделены от их полномочий, направленных против других социальных акторов, если только мы не примем наивный образ человеческого сообщества, живущего в согласии, нормативную утопию, опровергнутую историческим наблюдением [Tilly, 1990; 1993; Fernandez-Armesto, 2000]. Несмотря на то что, как писала Ханна Арендт [Arendt, 1958], власть сделать что-либо всегда есть власть сделать что-либо против кого-то или вопреки ценностям и интересам этого «кого-то», закрепленным в системах, которые управляют и организуют социальную жизнь. Как писал Майкл Манн во введении к своему историческому исследованию источников социальной власти, «в самом общем смысле власть представляет собой способность преследовать и достигать целей посредством влияния на свое окружение» [Mann, 1986, p. 6]. И после ссылки на различение Парсонсом дистрибутивной и коллективной власти он утверждает, что:

В большинстве социальных отношений оба аспекта власти, дистрибутивный и коллективный, эксплуататорский и функциональный, действуют одновременно и тесно связаны. В самом деле, отношение между ними носит диалектический характер. В погоне за своими целями люди вступают в кооперативные, коллективные властные отношения друг с другом. Но в процессе реализации коллективных целей устанавливается социальная организация и разделение труда… Несколько человек наверху могут держать массы внизу в повиновении, обеспечивая институционализацию их контроля в законах и нормах социальной группы, в которой те действуют [Mann, 1986, р. 6–7].

Таким образом, общества не являются общностями, разделяющими ценности и интересы. Они представляют собой противоречивые социальные структуры, существующие в конфликтах и переговорах между различными и часто противодействующими друг другу социальными акторами. Конфликты никогда не заканчиваются; они просто приостанавливаются с помощью временных соглашений и нестабильных контрактов, которые трансформируются в институты доминирования теми социальными акторами, кто достиг выгодной позиции в борьбе за власть, даже ценой допущения некоторой степени институционального представительства множества интересов и ценностей, которые остаются отодвинутыми на второй план. Таким образом, институты государства и – за пределами государства – институты, организации и дискурсы, которые определяют и регулируют социальную жизнь, никогда не являются выражением «общества», черного ящика многозначного полисемантического смысла, интерпретация которого зависит от перспектив социальных акторов. Они кристаллизуют властные отношения; иначе говоря, «обобщенные средства» (Парсонс), дающие акторам возможность осуществлять власть над другими социальными акторами с тем, чтобы иметь власть для осуществления своих целей.

Этот теоретический подход вряд ли является принципиально новым. Он основан на теории производства общества Алена Турена [Touraine, 1973] и на теории структурации Энтони Гидденса [Giddens, 1984]. Акторы производят институты общества в условиях структурных позиций, которые они занимают, но обладая при этом способностью (в конечном итоге ментальной) принимать участие в самопорождаемом, намеренном, осмысленном социальном действии. Вот как структура и действие интегрированы в понимание социальной динамики без необходимости допущения или отрицания симметричных редукционизмов структурализма или субъективизма. Этот подход не только является возможной точкой конвергенции релевантных социальных теорий, но также, как представляется, находит подтверждение в данных социальных исследований [Giddens, 1979; Mann, 1986; 1992; Melucci, 1989; Dalton, Kuechler, 1990; Bobbio, 1994; Calderon, 2003; Tilly, 2005; Sassen, 2006].

Впрочем, процессы структурации являются многоуровневыми и разнонаправленными. Они действуют в разных формах и на разных уровнях социальной практики: экономической (производство, потребление, обмен), технологической, природной, культурной, политической и военной. И они включают гендерные отношения, которые конституируют горизонтальные властные отношения, пронизывающие всю структуру. Эти многоуровневые процессы структурации порождают специфические формы времени и пространства. Каждый из этих уровней практики и каждая пространственно-временная форма (вос)производит и (или) бросает вызов властным отношениям у истоков институтов и дискурсов. И эти отношения включают комплекс соглашений между различными уровнями практик и институтов – глобальных, национальных, локальных и индивидуальных [Sassen, 2006]. Следовательно, если структурация множественна, то аналитическая проблема состоит в понимании специфики властных отношений на каждом из этих уровней, форм и градаций социальной практики и в их долгосрочных структурных результатах [Haugaard, 1997]. Таким образом, власть не локализована в одной конкретной социальной сфере или институте, но распределена по всему пространству человеческого действия. Тем не менее существуют концентрированные выражения властных отношений в определенных социальных формах, которые обусловливают и определяют практику власти в обществе в целом путем усиления доминирования. Власть реляционна, доминирование институционально. Особо значимой релевантной формой доминирования на протяжении истории было государство в его различных проявлениях [Poulantzas, 1978; Mulgan, 2007]. Но государства являются историческими образованиями [Tilly, 1974]. Следовательно, объем власти, которым они обладают, зависит от общей социальной структуры, в которой они функционируют. И это самый важный вопрос в понимании отношений между властью и государством.

Согласно классической веберовской формулировке: «в конечном итоге мы можем определить современное государство только в терминах специфических средств, присущих ему, как и любой политической ассоциации, а именно использования политической силы. Каждое государство основано на силе» ([Weber, 1946, p. 77]. Курсив мой. – М. К.). Поскольку государство может навязать властные отношения каждой сфере социальной практики, оно является конечным гарантом властей малой мощности, или микровластей, т. е. властей, осуществляемых вне политической сферы. Когда отношения микровласти вступают в противоречие со структурами доминирования, укорененными в государстве, то либо государство изменяется, либо доминирование восстанавливается с помощью институциональных средств. Хотя акцент здесь сделан на силе, логика доминирования также может быть укоренена в дискурсах как альтернативных (так и комплементарных) форм осуществления власти. Дискурсы понимаются в фукианской традиции как комбинации знания и языка. Но между доминированием как возможностью обращения к силе и дисциплинарными дискурсами нет противоречия. Действительно, анализ доминирования, осуществленный Фуко с помощью дисциплинарных дискурсов, лежащих в основании институтов общества, относится главным образом к государственным или парагосударственным институтам: тюрьмам, армиям, психиатрическим лечебницам. Присущая государству логика также расширена до дисциплинарных миров производства (завод) или сексуальности (гетеросексуальная патриархальная семья) [Foucault, 1976; 1984a; 1984b]. Иначе говоря, дисциплинарные дискурсы подкрепляются потенциальным использованием насилия, а государственное насилие рационализируется, интернализируется и, в конечном счете, легитимируется дискурсами, которые создают/формируют человеческое действие [Clegg, 2000]. Действительно, институты и параинституты государства (например, религиозные институты, университеты, образованные элиты, в некоторой степени медиа) являются основными источниками этих дискурсов. Для того чтобы бросить вызов существующим властным отношениям, необходимо создать альтернативные дискурсы, обладающие потенциалом преодолеть дисциплинарную дискурсивную способность государства в качестве необходимого шага для нейтрализации использования им насилия. Следовательно, хотя властные отношения распределены в социальной структуре, государство в исторической перспективе остается стратегической инстанцией осуществления власти различными способами. Но само государство зависит от множества источников власти. В рамках своего теоретического анализа способности государства приобретать и осуществлять власть Джефф Малган четко обозначает три источника власти: насилие, деньги и доверие.

Три источника власти вместе поддерживают политическую власть, суверенную власть устанавливать законы, отдавать команды и удерживать вместе людей и территорию… Она концентрирует силу посредством своих армий, концентрирует ресурсы посредством казначейств и в последнее время концентрирует власть, чтобы формировать умы преимущественно через большие системы образования и коммуникации, являющиеся двойным клеем современных национальных государств… Из трех источников власти наиболее важным для суверенитета является власть над мыслями, порождающая доверие. Насилие может быть использовано только негативно; деньги могут быть использованы только в двух измерениях – выдачи и изъятия. Но знание и мышление могут трансформировать вещи, двигать горы и превращать эфемерную власть по видимости в перманентную [Mulgan, 2007, р. 27].

Однако формы существования государства и его способность воздействовать на властные отношения зависят от специфики социальной структуры, в рамках которой государство функционирует. Действительно, сами понятия государства и общества зависят от границ, определяющих их существование в данном историческом контексте. И наш исторический контекст отмечен современными процессами глобализации и развитием сетевого общества, опирающихся на сети коммуникации, которые перерабатывают знание и мысли для создания и разрушения доверия, – решающего источника власти.

Государство и власть в глобальную эпоху

Согласно Максу Веберу, сфера влияния любого существующего государства ограничена территориально: «На сегодняшний день мы должны сказать, что государство (в отличие от различных институтов, основанных на применении силы в прошлом) является человеческим сообществом, которое (успешно) провозглашает монополию на легитимное использование физической силы на данной территории. Заметим, что территория является одной из характеристик государства» [Weber, 1946, р. 78]. Это необязательно национальное государство, но обычно в его современном проявлении оно таковым является: «Нация – это сообщество чувства, которое будет адекватно проявлять себя как государство в государстве; следовательно, нация – это сообщество, которое, если позволяют обстоятельства, имеет обыкновение создавать государство в государстве» [Weber, 1978, р. 22]. Таким образом, нации (культурные сообщества) создают государства, и они делают это, провозглашая монополию на насилие на данной территории. Артикуляция государственной власти и политики имеет место в обществе, которое определяется как таковое государством. Это имплицитное допущение многих исследований власти, которые рассматривают властные отношения внутри территориально построенного государства или между государствами. Нация, государство и территория определяют границы общества.

Этот «методологический национализм» по праву оспаривается Ульрихом Беком, поскольку глобализация переопределила территориальные границы применения власти:

Глобализация, если обратиться к ее логическому следствию, означает, что социальные науки должны быть заново воссозданы как основанная на реальности транснациональная наука – концептуально, теоретически, методологически и организационно в одной и той же степени. Это означает тот факт, что существует необходимость переопределения и реконцептуализации базовых понятий «общества современного типа» – домохозяйства, семьи, класса, демократии, доминирования, государства, экономики, публичной сферы, политики и т. п. – в контексте методологического космополитизма, освободившись от пристрастий методологического национализма [Beck, 2005, р. 50].

Дэвид Хелд в своей новаторской статье 1991 г., продолженной серией политических и социальных исследований глобализации, показал, как классическая теория власти, сфокусированная на национальном государстве или субнациональных государственных структурах, утрачивает привычную систему координат с момента, когда ключевые компоненты социальной структуры одновременно оказываются, скорее, локальными и глобальными, чем локальными или национальными [Held, 1991; 2004; Held et al., 1999; Held, McGrew, 2007]. Юрген Хабермас [Habermas, 1998] описывает проблемы, возникающие с появлением феномена, который он называет «постнациональной констелляцией», – когда в результате процесса демократической легитимации конституция (определяющий институт) является национальной, а источники власти все в большей степени формируются в наднациональной сфере. Зигмунд Бауман [Bauman, 1999] размышляет о новом понимании политики в глобализованном мире. А Саскиа Сассен [Sassen, 2006] показывает трансформацию авторитета и прав, а значит, и властных отношений, через эволюцию социальной структуры в направлении «глобальных ансамблей».

Резюме: если властные отношения существуют в специфических социальных структурах, которые возникают на основе пространственно-временных образований, и данные пространственно-временные образования больше не располагаются преимущественно на национальном уровне, но являются одновременно глобальными и локальными, то границы общества меняются, как и система координат властных отношений, которые уже выходят за пределы национального [Fraser, 2007]. Это не означает, что национальное государство исчезает. Но национальные границы властных отношений являются лишь одним из параметров, которыми оперируют власть и контрвласть. В конечном счете, это затрагивает национальное государство как таковое. Даже если оно не исчезнет полностью как особая форма социальной организации, изменятся его роль, его структура и функции, оно постепенно эволюционирует в новую форму государства: сетевое государство, которое я проанализирую ниже.

Как в этом новом контексте мы можем понимать властные отношения, которые не прямо опосредованы территориальными границами, определенными государством? Теоретическая конструкция, предложенная Майклом Манном для понимания социальных источников власти и базирующаяся на его историческом исследовании, предлагает определенные аналитические наработки по данному вопросу, поскольку он концептуализирует общества как «состоящие из множества перекрещивающихся и взаимодействующих социопространственных сетей власти» [Mann, 1986, р. 1]. Следовательно, прежде чем искать территориальные границы, нам необходимо определить социопространственные сети власти (локальные, национальные, глобальные), в точках пересечения которых формируется общество. Хотя государственно-центрированный взгляд на мировое политическое управление обеспечивает ясное представление о границах общества и, следовательно, о местах власти в контексте глобальной эпохи, используя характеристики Бека для понимания институтов, мы должны начать с сетей [Beck, 2005]. Или, в терминологии Сассен [Sassen, 2006], с форм ансамблей, ни глобальных и ни локальных, но и тех и других одновременно, определяющих особый тип властных отношений, которые и составляют основание каждого общества. В конечном счете, традиционный взгляд на общество может быть поставлен под вопрос, поскольку каждая сеть (экономическая, культурная, политическая, технологическая, военная и т. п.) обладает собственной пространственно-временной и организационной конфигурацией, так что их точки пересечения подвергаются постоянным изменениям. Общества как национальные общества становятся сегментированными и постоянно видоизменяются под воздействием динамических сетей в их исторически унаследованных социальных структурах. В терминологии Манна, «общество – это сеть социальных интеракций, на границах которой существует определенный уровень взаимного расхождения между ним и его окружающей средой. Общество – это единство внутри границ» [Mann, 1986, р. 13].

Действительно, трудно представить общество без границ. Но сети не имеют фиксированных границ; они открыты и многогранны, а их расширение или сжатие зависит от сочетаемости или конкуренции интересов и ценностей, существующих внутри каждой сети, а также интересов и ценностей, возникающих в сетях, когда они вступают в контакт друг с другом в процессе их расширения. Исторически государство (национальное или какое-либо еще) могло выполнять функции привратника сетевых взаимодействий, обеспечивая некоторую стабильность для определенной конфигурации перекрывающих друг друга сетей власти. Хотя в условиях многоуровневой глобализации государство становится просто узлом (хотя и важным) определенной сети (политической, институциональной или военной), пересекающейся с другими значимыми сетями в процессе социальной практики. Таким образом, социальная динамика, формирующаяся вокруг сетей, действует в направлении постепенного исчезновения общества как стабильной социальной формы организации. Однако более конструктивный подход к пониманию процесса исторических изменений заключается в создании концепции новой формы общества – сетевого общества, состоящего из особых конфигураций глобальных, национальных и локальных сетей в многомерном пространстве социального взаимодействия. Я выдвигаю гипотезу, что относительно стабильные конфигурации, возникающие на пересечении этих сетей, могут обозначать границы, которые позволяют переопределить новое «общество» исходя из понимания, что существующие границы высоковолатильны в силу постоянных изменений в геометрии глобальных сетей, структурирующих общественные практики и организации. Чтобы проверить эту гипотезу, мне нужно отклониться в сторону сетевой теории, после чего я должен представить специфику сетевого общества в качестве особого типа социальной структуры. Только после этого мы сможем переопределить властные отношения в условиях глобального сетевого общества.

Сети

Сеть – это совокупность взаимосвязанных узлов. Узлы могут быть по-разному значимы для сети, а особенно важные узлы называются «центрами» в некоторых вариантах сетевой теории. К тому же любой компонент сети (включая «центры») является узлом, а его функция и значение зависят от программы сети и от взаимодействия с другими узлами в сети. Значимость узлов для сети увеличивается за счет поглощения более важной информации и более эффективной ее обработки. Относительная значимость узла вытекает не из его особых качеств, но из способности вносить вклад в эффективность сети в ходе достижения ее целей, которые определяются ценностями и интересами, заложенными в сетях. Несмотря на то что все узлы необходимы для деятельности сетей, последние тем не менее допускают некоторую избыточность как защиту своего надежного функционирования. Когда узлы становятся не необходимыми для достижения целей сети, сети склонны перестраиваться, удаляя некоторые узлы и добавляя новые. Узлы существуют и функционируют только как компоненты сетей. Сеть является единством, но не узел.

В социальной жизни сети представляют собой коммуникативные структуры. «Коммуникационные сети – это паттерны контактов, которые создаются с помощью потока сообщений между коммуникаторами в пространстве и времени» [Monge, Contractor, 2003, р. 3]. Таким образом, сети производят потоки. Потоки представляют собой движение информации между узлами, циркулирующее по каналам связи между узлами. Сеть определяется программой, которая задает сети ее цели и правила исполнения. Эта программа состоит из кода, который включает оценку исполнения и критерии успеха или неудачи. В социальных и организационных сетях социальные акторы, отстаивая свои ценности и интересы во взаимодействии с другими социальными акторами, находятся у истоков создания и программирования сетей. Так, однажды установленные и запрограммированные сети следуют инструкциям, занесенным в их операционную систему, и оказываются способными к самоформированию в рамках параметров, предписанных им целями и методами. Для изменения результатов сети новая программа (набор ориентированных на результат совместимых кодов) должна быть инсталлирована в сеть извне.

Сети (а также совокупности интересов и ценностей, которые они облекают в конкретную форму) сотрудничают или конкурируют друг с другом. Сотрудничество основывается на способности сетей коммуницировать между собой. Эта способность зависит от существования кодов трансляции перевода, оперативной совместимости между сетями (протоколы коммуникации) и от доступа к точкам соединения (переключатели). Конкуренция зависит от способности превзойти другие сети бо?льшей действенностью в исполнении или в способности кооперации. Конкуренция может также принять деструктивную форму при разрушении переключателей конкурирующих сетей и (или) при столкновении интерференции с их коммуникационными протоколами. Сети работают на основе бинарной логики: исключение/включение. Внутри сети расстояние между узлами стремится к нулю, если каждый узел напрямую связан с любым другим узлом. Между узлами в сети и находящимися вне сети расстояние бесконечно, пока отсутствует доступ, кроме тех случаев, когда программа сети изменялась. Когда узлы в сети объединяются в кластеры, сети следуют логике параметров «тесного мира»: узлы могут соединяться с помощью ограниченного числа шагов со всей сетью или со смежными сетями из любого узла в сети [Watts, Strogatz, 1998]. Что касается коммуникационных сетей, я хотел бы добавить условие разделения протоколов коммуникации.

Следовательно, сети являются комплексными структурами коммуникации, сконструированными вокруг набора целей, которые одновременно обеспечивают единство цели и гибкость исполнения благодаря их способности адаптироваться к операционной среде. Они запрограммированы и самонастраиваемы в одно и то же время. В социальных и организационных сетях их цели и операционные процедуры запрограммированы социальными акторами. Их структура развивается согласно способности сети к самонастраиванию в нескончаемом поиске более эффективных сетевых устройств.

Сети не являются специфическим явлением для обществ XXI в. или – в нашем случае – для человеческого сообщества [Buchanan, 2002]. Сети конституируют фундаментальный паттерн жизни. Как пишет Фритьоф Капра, «сеть – это паттерн, общий для всех видов жизни. Где бы мы ни находили жизнь, мы находим сети» [Capra, 2002, р. 9]. Исследователи социальных сетей осуществляли длительное изучение динамики социальных сетей в самом сердце социального взаимодействия и производства смысла – в социальной жизни [Burt, 1980], что привело к разработке систематизированной теории коммуникационных сетей [Monge, Contractor, 2003]. Более того, археологи и историки Античности настойчиво напоминают нам, что исторические записи свидетельствуют о проницаемости и важности сетей как главной опоры общества на протяжении тысячелетий в самых развитых античных цивилизациях в нескольких регионах планеты. Действительно, если мы перенесем понятие глобализации на географию античного мира, обусловленную доступными транспортными технологиями, то обнаружим некоторого рода сетевую глобализацию в античных обществах, зависящих от связи их основных видов деятельности с сетями, выходящими за пределы локальности их жизнедеятельности в отношении средств к существованию, ресурсов и власти [LaBianca, 2006]. Исламская культура была исторически основана на глобальных сетях [Cooke, Lawrence, 2005]. А Джон МакНейл и Уильям МакНейл [McNeil, McNeil, 2003] продемонстрировали важнейшую роль сетей в социальной организации на протяжении истории.

Эти наблюдения реальных исторических фактов противоречат наиболее распространенному видению эволюции общества, сконцентрированному на иного типа организации – на иерархическом бюрократическом аппарате, основанном на вертикальной интеграции ресурсов и субъектов как выражении организованной власти социальной элиты, легитимированной с помощью мифологии и религии. Это в некотором роде искаженное видение, поскольку исторический и социальный анализ ориентировался преимущественно на этноцентризм и идеологию, чем на скрупулезное изучение сложности мультикультурного мира. Однако эта относительная индифферентность наших исторических представлений о важности сетей в структуре и динамике общества может быть также связана с реальной подчиненностью этих сетей логике вертикальных организаций, чья власть была вписана в институты общества и распространялась через односторонне направленные потоки управленческих команд и контролирующих указаний [Braudel, 1949; Mann, 1986; 1992; Colas, 1992; Fernandez-Armesto, 1995]. Моя гипотеза, объясняющая историческое превосходство вертикальных (иерархических) организаций над горизонтальными сетями, заключается в том, что у децентрализованной сетевой формы общественной организации существуют требующие преодоления фундаментальные материальные ограничения, обусловленные наличными технологиями. Действительно, сила сетей – в их гибкости, адаптивности и способности к самонастраиванию. Однако за определенной гранью размера, сложности и объема потоков в условиях доэлектронной коммуникационной технологии они оказываются менее эффективными, чем вертикально организованные командно-административные структуры [Mokyr, 1990]. Да, использующие силу ветра парусные суда сумели создать торговые сети и сети завоеваний, пересекающие моря и даже океаны. А эмиссары на лошадях или быстроногие гонцы смогли обеспечить связь между центром и периферией на обширных территориях империй. Однако временнбой лаг замкнутого цикла обратной связи в процессе коммуникации был таков, что логика системы вела к одностороннему потоку передачи информации и директив. В этих условиях сети были расширением сконцентрированной на вершине вертикальных организаций власти, которая формировала историю человечества: государства, религиозные институты, военные диктаторы, армии, бюрократии и их подчиненные в вопросах производства, торговли и культуры.

Способность сетей включать в процесс социальной организации новых акторов и новый контент, обладающих некоторой автономией относительно центров власти, возрастает с течением временем благодаря технологическим изменениям и, если быть более точным, с развитием коммуникационных технологий. Определенно это был особый случай, позволивший использовать развитую энергетическую сеть, характеризующую наступление индустриальной революции [Hughes, 1983]. Железные дороги и телеграф создали первую инфраструктуру квазиглобальной сети коммуникации, обладающей возможностью самостоятельного изменения своей конфигурации, возможностью перенастройки [Beniger, 1986]. Однако индустриальное общество (как в капиталистическом, так и в государственническом варианте) было структурировано преимущественно вокруг крупных, вертикально управляемых организаций и предельно централизованных иерархических государственных институтов, в некоторых случаях превратившихся в тоталитарные системы. Это означает, что ранние, основанные на электричестве коммуникационные технологии были недостаточно мощными, чтобы обеспечить автономию всем узлам сети, поскольку эта автономия требовала разнонаправленности и обработки непрерывного потока интерактивной информации. Но это также означает, что доступность подходящей технологии является необходимым, но недостаточным условием трансформации общественной структуры. Только в условиях зрелого индустриального общества могли возникнуть автономные проекты организационного сетевого взаимодействия. Только с их появлением стало возможным использовать потенциал микроэлектронных цифровых коммуникационных технологий [Benkler, 2006].

Таким образом, сети, развивающиеся в новой технологической среде, оказались самыми эффективными организационными формами в результате трех их главных характеристик: гибкости, масштабируемости и живучести. Гибкость – это способность перенастраиваться в соответствии с изменяющимся окружением и сохранять свои цели даже при изменении их компонентов, обходя точки блокировки коммуникационных каналов для нахождения новых соединений. Масштабируемость – это способность к увеличению или уменьшению в размерах с наименьшими потерями. Живучесть – это способность сетей, поскольку у них нет единого центра и они могут действовать в широком диапазоне конфигураций, противостоять атакам на их узлы и коды, ибо коды сети содержатся во множестве узлов, которые могут воспроизвести предписания программы и найти новые способы для их установки. Таким образом, только материальная возможность разрушить точки соединения может уничтожить сеть.

Ядром этого технологического изменения, которое высвободило властный потенциал сетей, стала трансформация информации и коммуникационных технологий, основанных на революции в микроэлектронике, произошедшая в 1950–1960-х годах [Freeman, 1982; Perez, 1983]. Она заложила основу новой технологической парадигмы, впервые появившейся в 1970-х годах в США и быстро распространившейся по всему миру, приведя к тому, что я охарактеризовал как информационную эпоху [Castells, 2000a; 2000c; 2004c]. Уильям Митчелл [Mitchell, 2003] создал концепцию исторической трансформации логики информации и коммуникационной технологии в процессе расширения и наращивания возможностей человеческого тела и человеческого сознания: процесс, который в начале XXI в. характеризуется взрывным развитием портативных мобильных устройств, обеспечивающих вездесущую беспроводную коммуникацию и возможность бесперебойной обработки данных. Это побуждает социальные единства (индивидов или организации) взаимодействовать везде и всегда, хотя и полагаясь на поддерживающую инфраструктуру, которая управляет материальными ресурсами в распределяющей информационную власть энергетической системе [Castells et al., 2006b]. С приходом нанотехнологий и конвергенции микроэлектроники и биологических процессов и материалов границы между человеческой жизнью и жизнью машин размываются, поскольку сети расширяют возможности их взаимодействия из нашего внутреннего Я на всю сферу человеческой деятельности, выходя за границы времени и пространства. Ни Митчелл, ни я не предались написанию сценариев научно-фантастических фильмов в качестве замены анализа техносоциального процесса трансформации. Но именно для целей анализа существенно подчеркивание роли технологии в процессе социальной трансформации, особенно когда мы рассматриваем центральную технологию нашего времени – коммуникационную технологию, – которая относится к сердцевине существования человеческого вида: осознанной, осмысленной коммуникации [Capra, 1996; 2002; Damasio, 2003]. Вот почему сетевое общество смогло полностью развернуться именно благодаря доступной электронной информации и коммуникационным технологиям, выйдя за исторические ограничения сетей как формы социальной организации и интеракции.

Глобальное сетевое общество[3 - Этот раздел – уточненный и дополненный анализ, представленный в моей книге «Восход сетевого общества» [2000с]. Я беру на себя смелость отослать читателя к этой книге для дальнейшего уточнения и эмпирического обоснования представленных здесь теоретических выводов. Дополнительные вспомогательные материалы можно найти в некоторых из моих недавних работ [Castells, 2000b; 2001; 2004b; 2005a; 2005b; 2008a; 2008b; Castells, Himanen, 2002; Castells et al., 2006b; 2007].]

Сетевое общество – это общество, социальная структура которого выстраивается вокруг сетей, активируемых с помощью переведенной в цифровую форму информации и основанных на микроэлектронике коммуникационных технологий. Я понимаю социальные структуры как организационные упорядоченности людей в сферах производства, потребления, воспроизводства, опыта и власти, выраженных в осмысленной, закодированной культурой коммуникации.

Цифровые сети глобальны, поскольку они, как предписано в их программах, обладают способностью самостоятельной перенастройки, выходя тем самым за территориальные и институциональные границы через телекоммуникационные компьютерные сети. Таким образом, социальная структура, инфраструктура которой основывается на цифровых сетях, обладает потенциальной возможностью стать глобальной. Однако сетевая технология и сетевая организация являются только средствами для реализации тенденций, существующих в социальной структуре. Наблюдаемый процесс глобализации берет свое начало в экономических, политических и культурных факторах, что подтверждено научным анализом этого феномена [Beck, 2000; Held, McGrew, 2000; 2007; Stiglitz, 2002]. Но, как показано в некоторых работах, силы, движущие глобализацию, могут быть приведены в действие только потому, что в их распоряжении есть возможность глобального осетевления, предоставляемая цифровыми коммуникационными технологиями и информационными системами, включая компьютеризированные, быстрые, большой протяженности передающие сети [Kiyoshi et al., 2006; Grewal, 2008]. Это фактически и есть то, что отличает современный процесс глобализации – размер, скорость и сложность – от предшествующих форм глобализации в ранние периоды истории.

Таким образом, сетевое общество – это глобальное общество. Однако это не означает, что люди везде включены в эти сети. На текущий момент большинство жителей планеты – вне их [Hammond et al., 2007]. Но каждого затрагивают процессы, происходящие в глобальных сетях, которые конституируют социальную структуру. Основная деятельность, которая формирует и контролирует человеческую жизнь в каждом уголке нашей планеты, организована на основе глобальных сетей: финансовые рынки; транснациональное производство, управление и распространение товаров и услуг; высококвалифицированный труд; наука и технологии, включая высшее образование; массмедиа; сеть Интернет с интерактивной, многоцелевой коммуникацией; культура; искусство; окружающая среда; спорт; международные институты, управляющие глобальной экономикой и межгосударственными отношениями; религия; криминальная теневая экономика; транснациональные общественные организации и социальные движения, которые отстаивают права и ценности нового, глобального гражданского общества [Held et al., 1999; Volkmer, 1999; Castells, 2000a; Jacquet et al., 2002; Stiglitz, 2002; Kaldor, 2003; Grewal, 2008; Juris, 2008]. Глобализацию предпочтительнее понимать как осетевление (объединение в общую сеть) этих решающих в социальном смысле глобальных сетей. Следовательно, исключение из этих сетей, часто в кумулятивном процессе исключения, равносильно структурной маргинализации в глобальном сетевом обществе [Held, Kaya, 2006].

Сетевое общество избирательно распространяется по планете, функционируя в уже существующих сайтах, культурах, организациях и институтах, которые все еще формируют большинство материальной среды жизнедеятельности людей. Социальная структура является глобальной, но большая часть человеческого опыта локальна как в территориальном, так и в культурном смысле [Borja, Castells, 1997; Norris, 2000]. Специфические общества, определяемые наличными границами национальных государств или культурными границами исторических идентичностей их граждан, глубоко фрагментированы двойственной логикой включения и исключения из глобальных сетей, которые структурируют производство, потребление, коммуникацию и власть. Я выдвигаю гипотезу, что разделение общества на включенных и исключенных является чем-то большим, чем просто выражением отставания по времени, временны?м лагом, необходимым для постепенного внедрения предыдущих социальных форм в новую доминантную логическую схему. Фактически таково структурное свойство глобального сетевого общества. Это связано с тем, что возможность перенастраивания, вписанная в процесс создания сети, позволяет программам управлять каждой сетью в поиске ценных дополнений везде и их последующим включением, в то же время обходя и исключая те территории, виды деятельности и людей, которые представляют незначительную ценность или даже вовсе не обладают ею для выполнения тех задач, что предназначены для данной сети. На деле, как заметил Джефф Малган, «сети созданы не только для обмена данными, но также для создания позиции, выхода за рамки коммуникации как таковой» [Mulgan, 1991, р. 21]. Сетевое общество работает, как я уже отмечал, на основе бинарной логики включения/исключения, границы которой меняются с течением времени: при изменениях как сетевых программ, так и условий создания этих программ. Это также зависит от способностей социальных акторов действовать в соответствии с этими программами в различных ситуациях, модифицируя их согласно своим интересам. Глобальное сетевое общество – это динамическая структура, которая легко поддается воздействию социальных сил, культуры, политики и экономических стратегий. Но то, что сохраняется во всех этих случаях, – это доминирование над деятельностью и людьми, находящимися вне сетей. В этом смысле глобальное одерживает верх над локальным до тех пор, пока локальное не становится связанным с глобальным в качестве узла альтернативных глобальных сетей, созданных социальными движениями.

Таким образом, неравномерная глобализация сетевого общества является фактически высокозначимым свойством этой социальной структуры. Сосуществование сетевого общества в качестве глобальной структуры с индустриальным, аграрным, коммунальным обществами или обществом выживания характеризует реалии всех стран, несмотря на различные доли населения и территорий по обе стороны разделительной линии, в зависимости от релевантности каждого сегмента для доминирующей логической схемы каждой сети. Это говорит о том, что разные сети обладают различными геометрией и географией включения и исключения: карта глобальной криминальной экономики не та же, что карта, демонстрирующая схему размещения интернациональных образцов высокотехнологичной промышленности.

В теоретическом плане сетевое общество должно быть проанализировано, во-первых, как глобальная архитектура самоперенастраивающихся сетей, постоянно программируемых и перепрограммируемых властями, которые присутствуют в каждом измерении; во-вторых, как результат взаимодействия между различными геометриями и географиями сетей, которые включают основные виды деятельности, иначе говоря, деятельность, формирующую жизнь и работу в обществе; и, в-третьих, как результат вторичного взаимодействия между этими доминирующими сетями с геометрией и географией разобщенных социальных формаций, оставшихся вне системы глобального осетевления.

Понимание властных отношений в нашем мире должно быть специфичным для этого конкретного общества. Обоснованное обсуждение особенностей сетевого общества требует определения параметров его главных компонентов: производства и присвоения благ, работы, коммуникации, культуры и ее способа существования как пространственно-временного образования. Только после этого я смогу, по существу, представить предварительную гипотезу о специфике властных отношений в глобальном сетевом обществе – гипотезу, которая будет ориентиром исследования, представленного в настоящей книге.

Что такое ценность в сетевом обществе?

Социальные структуры, такие, как сетевое общество, возникают в процессах производства и присвоения благ. Но что конституирует благо в сетевом обществе? Что движет систему производства? Что мотивирует тех, кто присваивает блага и контролирует общество? По этим вопросам не произошло изменений по сравнению с существовавшими ранее в истории социальными структурами: благо, или ценность, – это то, что устанавливают в качестве такового доминирующие институты общества. Таким образом, если глобальный капитализм формирует мир, а накопление капитала с помощью оценки финансовых средств на глобальных финансовых рынках является наивысшей ценностью, то это и будет ценностью в каждом случае, пока при капитализме получение прибыли и ее материализация в денежной форме может, в конечном счете, дать все остальное. Важный момент заключается в том, что в социальной структуре, возникающей в глобальных сетях, какая бы иерархия ни существовала внутри, сети регулируют всю энергетическую систему сетей, организующих/доминирующих на планете. Если, к примеру, мы говорим, что накопление капитала – это то, что двигает систему, а обращение капитала в основном происходит на глобальных финансовых рынках, то глобальные финансовые рынки и будут определять цену каждой трансакции в любой стране, так как не существует экономики, не зависящей от финансовой оценки, предписываемой глобальными финансовыми рынками. Или, наоборот, мы считаем, что наивысшая ценность – военная мощь, технологическая и организационная способность военных машин структурировать власть в их сферах влияния и создавать условия для других форм ценности (например, для накопления капитала или политического доминирования), существовать под ее покровительством. Однако, если передача технологии, информации или знания определенной вооруженной организации блокирована, эта организация становится иррелевантной в мировом контексте. Следовательно, мы можем сказать, что глобальные сети информации и технологии являются доминирующими, поскольку они обусловливают военные возможности, которые, в свою очередь, обеспечивают безопасность функционирования рынка. Другая иллюстрация своеобразия процессов установления ценности: мы можем утверждать, что самый важный источник влияния в сегодняшнем мире – это трансформация человеческого сознания. Если это так, тогда ключевыми сетями оказываются медиа, поскольку именно медиа, организованные в глобальные конгломераты и их передающие сети, являются основными источниками сообщений и образов, которые оказывают влияние на сознание людей. Но если мы станем рассматривать медиа преимущественно как медиабизнес, тогда логика получения прибыли, как путем коммерциализации медиа с помощью рекламной индустрии, так и в ходе оценки его активов, станет самым важным.


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
<< 1 2 3
На страницу:
3 из 3