Эпитет к человеку

И ученик отошел от других таких же мальцов, присел рядом с наставником и говорит: «Учитель, зачем все деревья? Могут они быть живее людей?»

– Могут, – тихо шепчет учитель, пропуская еще одного. – Люди вечно сбегают, ищут что-то в себе, не видя подвоха, спуская на ветер прекрасное вдруг.

– Учитель, а что же деревья? Ведь разве они не навечно в себе?

– Навечно, – растерянно внутренне плачет в ответ. – Но разве не видишь? их вечность на наш краткий век напоказ.

– Учитель, а как же молчанье? – не унимался все ученик. – Ведь так безнадежно общение на бесконечно немом языке.

Художник улыбкой ответ свой подал, ни единого звука при этом не издав. Молчанье – вдохновенья источник того, кто слышит слово во взгляде таком, что перехватит дыханье мгновенно, будто не было его никогда. Там есть надежда и сладость, когда не останется вдруг ничего.

Ребенок сидит и не видит препятствий, тоже глядит в лица людей, что друг на друга странно похожи. Они смотрят вперед, холодно, грустно, будто на свете есть только ложь и странная темная нега.

Солнце тянулось к зениту как будто бы вечность. Ветер начал резко теплеть. И люди грустнели все больше и больше, словно бы было, о чем погрустить. Художник смотрел так внимательно, сильно, в поисках новой волны ощущений, в поисках силы взгляда и его глубины.

Ученик одиноко смотрел на прохожих, не зная, что ему отыскать: ведь и деревья жутко похожи на таких же погрустневших людей. Холод в листве и жар от деревьев, будто бы взгляды чужие где-то вдали. Нет на свете ничего элегантнее профессиональной такой тишины.

Вдруг словно вспышка: яркий взгляд смотрит неподалеку на лист, ждет, когда солнце лучами коснется на бис карандашным пламенем темени. И мир застывает. Художник молчит, и улыбка сползает с лица. Он в любви.

И ребенок застыл, словно мир вдруг разрушен. Вот он! тот взгляд, что всеми миру послушен, хитер и игрив – тишины воплощения нежный женский теплый прилив.

Набросок рожден, словно феникс из пепла, природа живет, выжигая листы. Картины мир теперь смотрит природа, и девушка, что ее секреты хранит.

Море

Человек решившийся

На высоком берегу прекрасно видно, как далеки просторы моря: оно уходит совсем за горизонт, оставляя только горячие темные линии. От них приятно и жутко на душе одновременно, будто бы само нутро пронзают острым клинком самые родные на свете руки.

Не страшно. Не холодно. Не свободно. Волны разбиваются о скалы, как чужие слова – самым настоящим стеклом. Нет никакого стремления, ведь рано или поздно найдется тот камень, что на злобу дня заставит труды распасться на миллиарды капель.

А на мысе ветер гуляет. Ему нет преград, он тормошит совершенно все, только и имея на это право. Бесцеремонно слетая в чужие жилища, ветер разносит вести по всему свету, не желает что-либо утаить, оставить наедине между двумя людьми.

Сидишь на краю обрыва, кажется, будто все дороги открыты. Причем даже те, что никогда даже не приглашали на себя поглазеть. В этом все прелести и беды: убежденность заставляет теряться, сходить с намеченного маршрута снова и снова, пока все не будет утеряно. Так смотрит пронзительно закат или крепко прижимает к сердцу мать. Этим прельщает любовник, этим же губит возлюбленный.

Но море продолжает звать. Оно шепчет, говорит, кричит, просто вопит о своем присутствии, заставляя все время тянуться к берегам и забывать свои дела. Само очарование… господин бескрайнего простора, уходящего в открытый океан. Оно кажется вечным, хотя это совершенно не так.

Бессмертие становится настолько близким, что только руку протянуть и крепко ухватишься за его цепкие пальцы, странные и неумолимые. Красное полотенце, словно нитка Судьбы, пуще прежнего подводит к этому особенно сложному выводу, с которым только легче помочь себе спуститься столь быстрым путем.

Больше никаких попыток оставаться непричастным, отделенным от любой возможности к существованию. Если жизнь – это бесконечный риск и попытки, то длительные решения над обрывом остаются самыми правильными и точными.

Вода со злостью бьется о камни, повсюду затянутые мхом. Это не свобода, а вековое заточение под толщей воды в ожидании медленной смерти. В этой схватке нет победителей и проигравших; есть только существа, играющие в героев и периодически вырывающиеся вперед с попеременным успехом.

Подниматься на ноги у обрыва – идея не из лучших, но так горизонт становится чуть ниже и слегка трогает самолюбие. Весь мир вдруг оказывается прямо под ногами, и хочется по нему прошагать, не огибая ничего. Люди, дороги, леса, города – все тут же, под подошвой тяжелых ботинок.

Море поет свою бесконечную шуршащую песню, завывая ветром высокие ноты. В пене цвет и сияние у самого берега; они слепят и уводят куда-то в глубинные мысли, отчего просто сдаешь его шарму и холодным чарующим волнам.

Солнце садится в самые пучины, исчезая за горизонтом и оставляя только лед ветра после горячего дня. Продувает насквозь, пробирает до самых костей, и никак не защититься. В угасающих лучах не согреться, и остается лишь окаменеть от страха за горестно замерзшее положение свое, пропитанное этим лаймовым запахом спирта.

Не весело. Не воодушевленно. Не влюбленно. Здесь холодно и страшно от величавого безразличия природы, где должны были однажды мысленно сойтись на одном тебе все мысли и чувства. Ощущение чистого предательства, от которого просто невозможно оправиться.

И безразличие пронизывает не хуже ветра, крепко впиваясь в душу, пронизанную – поклясться лишь можно! – только мною, закрытой на острове борьбой и искрометным страхом за судьбу своей серости и морали. Нет на свете ничего настолько трагически поэтичного, как потеря собственного «я» в огромном мире, где это сейчас значит так много.

Камни холодны и безжизненны, разбиты во временах и потеряны в чувствах. В них нет ничего, потому хочется раствориться в их величавой бесконечности, потеряться в просторах огромной пучины, слившись с той, что хочет уничтожить.

Закрыв глаза, вдруг слышишь шепот. Он заметен еле-еле, но, вслушавшись, понимаешь, насколько он громкий. Это настоящий громогласный крик, действительно сводящий с ума шумом и странностью. В нем есть все: от простого окрика на базаре до сводящего с ума возгласа, походившего на невинный голосовой-помощник молодых и рьяных героев семьи, где все же лишь слегка, но случилось давнему страннику без дружины пробиться в великое будущее.

Остается шаг. Всего один шаг, и бегства больше не станет. Не будет и безразличия, скупости и боли, что так свойственна этому жалкому тельцу. Не останется ничего, кроме холодного спокойствия моря, у которого все идет по плану.

И камнем вниз….

Волчонок

Человек неприклонный

Что в голове у мальчишек? Мне уже и не понять. Но был я сам таким, как они, и, может, даже несноснее. Любой взрослый пытался воспитать из меня честного человека, но деревенская жизнь явно портила мое понятие честности. Вишня, что только зрела, была так притягательна, и я ел ее прямо в дерева. Такими были и яблоки, и груши, и сливы… Все было столь чудесно и манило к себе, что деревенские мальчишки были словно бы в тайном сговоре со мной.

Мы воровали все, что росло на деревьях, даже если то не успевало созревать. Не было ничего более захватывающего мою голову, чем сладкая ирга на другом конце деревни. За ней мы часто бегали стайками, как воробушки. Мне тогда казалось, что мы и были воробушками: чумазые, мелкие, согнутые в три погибели, быстро скачущие и летящие как от пожара. С самого утра, пока трава в мелких каплях серебряной росы щекотала нам ноги, мы замышляли, что же будет следующим: груши или яблоки.

Многим не понять моей страсти к кислым, еще совсем незрелым яблокам! Тогда мне было так сладко от того, что нас и не могли поймать, и не могли осудить, что я сам мог срывать эти яблоки, взобравшись почти к самой вершине. В эти моменты совершенно забывалось обо всем, и кислая сладость была мне так приятна, что все губы были излизаны, словно мед тек по ним.

А бывало, мать окрикнет, и бежишь к ней, вытирая старой майкой грязный лоб и руки. Потом она тебя увидит и снова протянет: «Павлуша, Павлуша…» – так и не спросив, в какую яму я упал или где нашел камешек, что поцарапал где-то загорелое тело. Бабка снова махнет на меня рукой, бросив острый взгляд на белое-белое полотенце, а потом и на свежий хлеб, что только высунулся из печки.

– Опять лазили к Марье Петровне? – спросит дед, войдя на кухню, а я лишь пожму плечами, ведь он точно знает, что, верно, «лазили».

– Все вам яблоки у нее таскать. Кислые же, Павлуша!

– А ничего! – встрепенусь по обыкновению я, головой откинув отросшую светлую челку с глаз.

Манил нас запах тех приключений, которые могли давать нам ворованные природные сласти. Будь у нас тогда что-то лучше, чем таскать яблоки у Марии Петровны, вишню – у Веры Сергеевны, а груши – у Василия Аркадьевича, мы были бы счастливее, чем когда-либо. Не было предела нашему любопытству, что мы так пытались скрыть в себе, бегая за иргой ранним утром, пока все в доме спали.

И, помниться, приедет брат старший да покажет грибные места в лесу, а потом бегай туда пару раз за неделю, выискивая яркую какую шапку. Сема всегда знал, как меня удивить и занять, поэтому я старался быть к нему ближе всего. Тогда легко оказывалось верить, что он знает все, ведь спроси что-то, а он тут же мне и ответ скажет. Вдруг плохо или заскучаешь – начинал смешить, да так, что щеки сразу начинают болеть, когда вспоминаю об этом.

Хорошее случилось тогда лето, когда мне было одиннадцать и все дороги вдруг стали открываться. Глаза уже не были столько уж детскими, как думалось, потому я и хотел казаться хоть немного, но старше. Сережка был мудрее меня в жизни на год, но хвалиться этим и не думал. Его зоркие глазища видели каждую мелочь, а острый нос чуял все запахи. Мне всегда хотелось называть его псом, а он смеялся и просил, чтобы я хотя бы фамилию его не трогал. Отчего-то ему не нравилось быть Собакиным, но так шли ему эти фамилия и чуткость, что мне казалось это бессмысленным.

Большой нашей страстью было сидеть на крыше его дома, пересматривая в альбоме марки, пока говорим о нашем, о мальчишеском, что понятно было только нам двоим и больше никому-никому.

– Все, что я мог, взял, – говорил он мне, как и всегда, честно. – У меня все есть: веревка, спички, даже ножик, что мне отец подарил, – я с собой возьму.

– А как же еда? – удивился я, разглядывая веснушки на его загорелом лице.

– Зачем мне ее брать? Лес, знаешь ли, как кормит!

Тут он остановился и внимательно так посмотрел на домики, словно вглядывается куда-то совсем далеко, что и не увидеть совсем. Я снова отвернулся к альбому и с интересом провел пальцем по одной из марок. Мне она казалось какой-то особенно привлекательной, и я даже сейчас не могу объяснить, почему она была мне приятнее всего.

– Эх, Пашка, – выдохнул Сережа и, поставив локти на колени, положил голову на раскрытые ладони, не отрывая взгляда от далеких домиков, – вот пойти бы нам с тобой в поход. Вот взять и уйти с тобой. Вдвоем, чтобы проверить себя на прочность. Было бы здорово покорять все вокруг вместе!

– А нас не будут искать? – я оторвал взгляд от марок и посмотрел на его уверенное, аккуратное лицо, чтобы почувствовать то же, что и он, но я никак не мог уловить этого тонкого настроя.