Сыворотка правды

Фарух засопел, закряхтел и, наконец, заскрипел лестницей. Я терпеливо ждала.

Он вылез, и я совершенно растерялась. В свете луны передо мной стоял на четвереньках совершенный, законченный душман – вплоть до поясного платка поверх халата.

– Домой хочешь? – сразу перешла я к делу.

– Н-не знаю, – растерялся Фарух.

– Ты хоть откуда?

– Из Тамбова.

– А как звать-то тебя – на самом деле?

– Фарух, – твердо произнес он, и я удивилась. Это был первый вопрос, на который он ответил определенно.

– Раньше как звали? – поправилась я.

– Саша, – неохотно признался Фарух.

Я цокнула языком – два года под мудрым руководством Хафиза даром ему не прошли.

– Ладно, хрен с тобой, Фарух так Фарух. Где Хафиз спит?

– У себя, – растерялся Фарух. – В спальне.

– Это там, где ковры?

– Ну-у…

– А за железной дверью – что?

– Не знаю. Он туда никого не пускает.

– Но он там не спит?

– Нет, – решительно замотал головой Фарух. – Он туда вообще редко заходит.

Я задумалась. Было два варианта: Хафиз либо заметил мои боевые действия и скрылся за железной дверью, либо его в доме нет. В первое я не верила. Если бы он меня увидел, то скорее всего попытался бы остановить, может, пристрелить… Тем более что ребят его я «брала по частям».

– Хафиз мог уехать?

– А сегодня какой день? – спросил Фарух.

Я попыталась сообразить.

– Уже пятница. Эта ночь – с четверга на пятницу.

– Тогда он у муллы. Он всегда в четверг на ночь выезжает, а в субботу утром приезжает.

– Всегда?

– Всегда! – уверенно произнес Фарух.

Ситуация складывалась неопределенная. Я, конечно же, хотела бежать – и немедленно. Но нельзя, чтобы мне кто-то помешал.

– Здесь есть комнаты без окон и с дверями – настоящими, деревянными?

– Нет. Здесь почти все – без окон, но чтобы и с дверями… Комната охраны, ну и у Хафиза…

– Блин! – вспомнила я. – Тут ведь сарай есть!

Через пять минут я внимательно оценивала пригодность уже знакомого мне сарая к использованию в качестве тюрьмы. Он был совершенно пустой.

– А где лошади? – спросила я шепотом у Фаруха.

– Он на них уезжает. Одна – для себя, и одна – для поклажи.

Я вдруг подумала, что, по большому счету, этот «приют разбойника» пришел в запустение: шесть прекрасных, крытых решетками ям для рабов, а использовалась при мне только одна – для Фаруха; огромная конюшня, а стоит пустой!

Фарух показал мне, где лежит бревно для подпирания двери, и я пришла к выводу, что это то, что надо.

– Сиди здесь! – приказала я Фаруху. – Дернешься – пристрелю!

Он вжал голову в плечи, и сразу стало понятно: этот «человек разумный» – битый, и хорошо битый! Я уже пожалела, что вытащила его.

Когда я прошла на женскую половину, старуха уже поднялась и, стоя в дверях, внимательно осматривала двор.

– Поднимай девчонок и всех сюда! – приказала я, указав рукой прямо перед собой, и передернула затвор.

Женщина оцепенела. Русского языка она не знала, но металлический звук затвора подействовал лучше любого переводчика. Она сразу поняла, что попала в беду.

– Быстро! – с угрозой повторила я.

Из-за циновки выглянула самая младшая, но бабка запихнула ее рукой обратно.

– Не дури! – с угрозой предупредила я.

Мы стояли напротив друг друга, глаза в глаза. Бабка не сдавалась.

Сзади нее в комнате раздалось шевеление, и вскоре во двор выглянула еще одна девушка. Старуха попыталась запихнуть обратно и ее, но я подошла и сорвала циновку.

– Выходи! – крикнула я и еще раз передернула затвор.

Патрон выскочил из автомата впустую, но я знала, что психологическое воздействие от этого не уменьшилось, а стрелять я все равно не собиралась.

Услышав знакомый звук, девчонки одна за другой выскочили во двор, сбились в кучу и заскулили.

– Спокойно! Вперед! – Я указала стволом на дверь, и старуха, первой сообразив, что произошла очередная таджикская революция, засеменила туда, куда указывал некогда порабощенный, а теперь победивший «класс».