Странствующий оруженосец

Мари тоже не ожидала подобной реакции, растерялась, сильно смутилась, и вновь глаза ее наполнились слезами.

– Я правду говорю, – и жалобно повторила: – Я – ведьма.

– Ты же недавно говорила, что ты – ворона! – Мишель с удовольствием развивал смешную и нелепую ситуацию. – Ты умеешь превращаться в ворон? А в кошек? А ну покажи!

Мари на самом деле стала похожа на загнанную в угол кошку – с прижатыми ушами, ощетинившейся шерстью, выгнутой спиной и занесенной для удара когтистой лапой.

– Смеетесь? – прошипела она. – А зря – я ведь не вру!

Мишелю пришлось облокотиться о широкий буковый ствол, потому что ноги стали предательски подрагивать от мучительно сдерживаемого хохота. Поборов очередной приступ, он выдавил:

– Ты что, угрожаешь мне? А я вот крестное знамение сотворю, что ты тогда делать будешь? В кошку превратишься, или, может быть, в ворону?

– Угрожать – не угрожаю, – с хитроватой улыбкой сказала Мари. Распознав, наконец, игру Мишеля и заразившись его беззлобным весельем, она решила повернуть ход игры в нужное для себя русло. – А показать кое-что могу.

– В воро… кхм, ну, показывай, – проговорил Мишель, состроил торжественно-серьезную мину и выпрямился, точно в ожидании важной церемонии.

Мари медленно огляделась, задержала взгляд на прошлогодних листьях, заполнивших ложбинку между выступавшими корнями бука, прислонясь к которому Мишель наблюдал за ней, и сказала:

– Смотрите, – она присела и прижала ладонь к земле. Губы ее беззвучно зашевелились, и когда она приподняла руку, из-под темных листьев показался белый венчик анемона – А вот еще! – и вновь из-под ладоней Мари, легших на скользкие круглые листья, возникли два белых цветка. Присев на корточки Мишель, осторожно коснулся пальцами тонких зеленых стебельков – живых, настоящих. Чудо… Ему вдруг стало страшно поднять взгляд от земли и посмотреть по сторонам. На миг показалось, будто лес пронизан невидимыми, ждущими воплощения чудесами, которые даже и представить невозможно, и Мари ничего не стоит движением руки или одной только мыслью оживить их. А всем известно, что лес хранит в себе языческие божества, скрывающиеся в нем до поры от всевидящего ока Господня. Каждый священник скажет (и отец Фелот это не раз повторял), что нечистые духи, являющие себя людям, готовы на любую, самую невероятную ложь, лишь бы смутить неокрепшие души и сбить их с пути истинного. А те, что повыше стоят в иерархии слуг Сатаны, давно разделили меж собой роли языческих божков. Еще на заре мира, когда грешные дети Адама и Евы во множестве расплодились по не познавшей ярости потопа земле, эти духи властвовали над ними и щедро пожинали кровавые жертвы… Ведьмы же, заключив писаный кровью договор с владетелем тьмы, свободно повелевают младшими из тех духов, с их помощью вершат богопротивную ворожбу и наводят порчу.

– Хотите, целый букет соберу? – Мари склонила голову на бок и лукаво взглянула на Мишеля, погрузившегося в мрачные размышления.

– Не надо, – сказал тот. Веселье как рукой сняло, остался неприятный осадок, и он знал, какая цитата сможет взбаламутить его и затуманить разум. – Пойдем лучше.

Он пощелкал пальцами, Фатима послушно подошла к нему и зашагала рядом, низко нагнув шею и пытаясь найти хоть одну съедобную травинку.

Мари заметила резкую перемену в настроении Мишеля и почувствовала страх. Ведь одно его слово – не досужие россказни пейзан, а слово дворянина – и лучше не думать о том, что будет потом. Надо же быть такой глупой, довериться первому встречному, пусть и благородному не только по крови, но и в сердце. Ведь что творится в чужой душе никому не ведомо, хотя ей и удавалось порой уловить блеск мысли или чувства, прежде чем оно оформится в слова, и слушать, замирая от ужаса и восторга, как человек впервые произносит то, что она уже знает. Нет, он не должен предать – мысли предателей и лицемеров похожи на игральные кости со многими гранями, какой из них повернутся, так они и поступают, а прочие стороны остаются в тени до поры, до времени, пока обстоятельства не заставят их вертеться… Но этот баронет Мишель де Фармер не таков. И какой он – тоже никак не догадаться, она уже раз ошиблась… Что он сейчас может думать о ней? Крестьяне ее прогнали из деревни, поэтому она и живет в лесу. За что прогнали – за волшебство, за порчу и сглаз… Вот и над ним она учинила издевку – вырастила на глазах цветы, а что еще натворить надумает – одному дьяволу известно.

Лес был по-прежнему светел и свеж, и страх понемногу забылся. В конце концов, что может быть зловещего в обыкновенных цветочках, и какое коварное злодейство может совершить испуганная девчонка, совсем недавно расставшаяся с детскими игрушками? Скосив глаза на Мари, он увидел ее настороженное лицо, – от нее явно не ускользнула его внезапная мрачность, и уверенно подумал, что ее душа не может быть продана в ад.

– Ты, небось, думаешь, что я тебя до дому доведу, там запру да приведу сюда бейлифа и деревенского священника, дескать, вот вам ведьма, вершите Божий суд над ней? – сказал Мишель, и Мари, порывисто вздохнув, честно ответила:

– Почти угадали. Это ваше право, и я ничего не могу поделать.

– Будь честна со мной, только и всего, – ответил Мишель. – Расскажи мне все про себя, почему ты такая… многоликая, что ли – я это сразу заметил, почему ты одна, где твои родители, за что тебя ненавидят, что ты им сделала.

– А зачем это вам? – осторожно спросила Мари, не смея поднять глаза, но чувствуя, что Мишель пристально смотрит на нее.

– Интересно, – просто сказал он. – Сейчас я не вижу смысла в том, чтобы выдавать тебя, потому что не понимаю твоей вины.

– А если поймете – выдадите священнику?

– Глупая, дался тебе этот священник, – засмеялся Мишель. – Забудь о нем, и вообще о какой-либо власти. Здесь только я, и даю тебе слово: ни одна душа не узнает твоей тайны. Я же знаю, по себе знаю, как трудно держать в себе что-то, не имея возможности поделиться. Я делюсь своей тайной с бумагой, и она еще ни разу не предала меня. Представь себе, что я – лист пергамента, на котором ты напишешь свою историю и я же – огонь, который скроет написанное от посторонних глаз навсегда.

– Хорошо, – шепнула Мари.

«Почему я с ней так говорю, с простой крестьянкой? Ведь подобные беседы были мыслимы только с мамой, а значит – невозможны, разве что в душе. Кто она такая? Почему в ней видится какая-то глубина, и каждое слово падает в нее, словно в колодец с водой, присоединяясь к чистому роднику? Откуда она взялась? Кто послал тебя, Мария?»

– Вот мой дом, мы пришли.

Покосившуюся бревенчатую избушку, стоявшую на небольшой лесной опушке, и скрытую высокими кустами бузины, Мишель разглядел не сразу. Чем-то домик напоминал жилище отца Фелота, разве что изначально он не задумывался как землянка, просто со временем деревянный четырехугольный сруб опустился в землю на четверть, и сухие мертвые стебли касались двух глубоко посаженых окон, прорубленных в противоположных стенах дома. Почерневшая от сырости, покрытая разноцветными пятнами лишайников дверь настолько искривилась, высохнув и растрескавшись, что едва прикрывала дверной проем, тем не менее была аккуратно закрыта на деревянный засов, как будто это могло оградить дом от непрошеных гостей.

– А говорила одна живешь… – сказал Мишель, с недоумением оглядывая следы свежей дранки, которой заделали дыры в крыше и сложенные возле стены ровной поленницей нарубленные совсем недавно дрова. – Это кто ж тебе крышу починил и дров нарубил? Жан твой, что ли?

– Да какой там Жан! – махнула рукой Мари, отодвигая деревянную плашку. – От него ничего путного не добиться… было.

– А кто же тогда? Только не говори мне, что сама – тут видна мужская работа.

– Все верно, – уклончиво ответила Мари, отворила глухо заскрипевшую дверь и протянула руку в приглашающем жесте. – Проходите, коли не боитесь.

Мишель, презрительно фыркнув, вступил в полумрак избушки. Пока глаза привыкали к потемкам, Мишель вдыхал острый травяной аромат, горьковато-приторную смесь пряных, мятных, смоляных и еще каких-то цветочных запахов. Почти так же пахло в доме отца Фелота, если не обращать внимания на тамошний застоялый воздух, и еще этот запах напомнил ему небольшой мамин сундучок, где она держала разноцветные стеклянные пузырьки, наполненные целебными настоями. Незаметно проскользнувшая мимо него Мари чиркнула в темноте кресалом и зажгла масляные лампадки, висевшие на крючках, вбитых в стену – две изящные чашечки с медной чеканкой, выглядевшие так, будто их только что позаимствовали из церкви.

Глазам Мишеля предстало небольшое помещение, один из углов которого был отгорожен старой, но бережно заплатанной во многих местах занавесью. Посредине находился квадратный стол с гладко выструганной крышкой, по сторонам которого стояли четыре круглые трехногие табуретки. Над столом на толстой цепи висело обитое железом деревянное кольцо, усаженное удивительно красивыми коваными подсвечниками в виде повернутых головками вверх колокольчиков – еще одно, вместе с лампадками и табуретами, несоответствие бедному жилищу. В ближайшем к двери углу притулился небольшой столик на двух ножках, приколоченный к стене, на нем аккуратными горками стояла нехитрая посуда – несколько начищенных медных блюд, глиняные плошки, закопченный котелок, бронзовая ступка с пестиком; вся стена там была увешана травяными пучками и корешками. Над узким окном, затянутым бычьим пузырем, тянулись длинные полки, плотно заставленные разнообразными пузырьками, горшочками, кожаными мешочками и деревянными бочонками. Вид этой лекарской (или ведьминской?) утвари вновь напомнил Мишелю отца Фелота, но, не в пример неряшливому жилью монаха, здесь все было чисто вымыто, подметено, начищено, залатано – сразу видно, хозяйничает в доме прилежная и опрятная женщина.

У стены напротив входной двери Мишель углядел совсем уж вопиющую несуразность – сложенный из ровных отесанных камней очаг. Чуть правее в стене была прорублена низенькая дверца, ведущая, скорее всего в сарай или хлев, пристроенный к задней стене дома.

Нелепость обстановки вновь разбудила подозрения. Уж не силой ли ведьминской были занесены сюда эти неподходящие друг другу по рангу предметы, будто вельможи, посаженные в бедняцкую лачугу? Казалось, каждый предмет едва успел набросить привычные очертания, чтобы спрятать от вошедшего чужака свое истинное обличье, и кое-что в спешке перепуталось. Стоит Мишелю отвернуться, как за его спиной все закружится в безмолвной пляске, и в мгновение ока вернется на свои места, когда он снова посмотрит.

Словно в подтверждение мыслям Мишеля, нечто показавшееся поначалу куском тряпки, брошенной в угол, зашевелилось, разноголосо запищало и обернулось серой полосатой кошкой с пятью котятами – четырьмя серыми, такими же, как и мать, и одним черным с белыми отметинами. Очевидно, пушистое семейство мирно спало в укромном уголке, прижавшись друг к дружке, но было растревожено чужим человеком. Котята остались сидеть на месте шевелящейся кучкой, а кошка потянулась, выгнув тонкую спинку и вытянув вперед лапы, сладко зевнула, показав маленькие острые зубки, уселась, аккуратно обернув лапы темным хвостом и уставилась ясными зелеными глазами на Мишеля. М-да, только кошек тут и не хватало. Одно слово, ведьма!

– Вы, может быть, пообедать желаете, сир? – Мари без труда угадала, что такое обращение будет более всего приятно благородному гостю. – Так я мигом!

– Откуда у тебя все это? – Мишель указал на лампады, кольцо с подсвечниками над столом и очаг.

– Наколдовала! – хихикнула Мари и выскользнула наружу. Еще раз оглядев загадочным образом собравшиеся в одной убогой избушке разномастные предметы скромного, на первый взгляд, хозяйства, Мишель вышел во двор и принялся расседлывать Фатиму. Мари сновала мимо него в дом и обратно с запотевшими кувшинами, горшками и плошками, которые извлекала из потайного погреба, расположенного где-то за кустами, окружавшими дом.

Вернувшись в «ведьмину обитель», Мишель свалил в углу седло и сбрую, снял пояс с мечом и прислонил к стене.

– Послушай, а у тебя есть хоть чем лошадь напоить-накормить? – спросил он девушку, быстро, но без суеты управлявшуюся у очага.

– Пойдемте, сир, покажу.

Она повела его за дом, и там обнаружилась еще одна небольшая полянка, служившая огородом, – ровные грядки ожидали скорых посевов. Из небольшой пристройки, прижимавшейся к стене, доносилось кудахтанье кур и редкий перестук чьих-то копытец. Мари взяла из рук Мишеля ремень недоуздка и завела лошадь вовнутрь. Баронет с любопытством проследовал за ней. Лицо обдало теплой удушливой волной запаха навоза и перегнившей соломы. На покрытых толстой белесой коркой насестах сидело с десяток пестрых кур в компании петуха с мясистым розовым гребнем, скошенным набок. Там же обитала коза и три грязно-белых овцы. В углу, за высокой перегородкой было свалено сено, которое занимало большую часть сарая. Подцепив вилами добрый клок, Мари кинула его в ясли и, бесцеремонно пнув потянувшуюся к сену козу, подвела Фатиму.

– И как же ты управляешься одна со всем этим хозяйством? – недоверчиво спросил Мишель, когда они вернулись в дом. Кошка запрыгнула на одну из лавок и сидела там, зорко следя за своими детьми, которые бесстрашно разбрелись по полу.

– Привыкла уже, – пожала плечами Мари, расторопно прислуживая Мишелю за столом – налила луковую похлебку, положила под руку деревянную ложку, наполнила козьим молоком глиняную чашку. Один из котят – черно-белый, с маленьким темным пятнышком возле носа, подобрался к ноге Мишеля, резво вскарабкался на колено и уселся там, будто солдат на отвоеванном при штурме крепости бочонке с вином. – Вы уж не обессудьте, сир, еда у меня простая…

– Неважно, – буркнул Мишель, с удовольствием прихлебывая душистый супец; на самодовольно урчащего котенка он не обращал внимания. – Стряпаешь ты отменно. А вот кто тебе, все-таки, дрова рубит, крышу латает и подсвечники кованые дарит?

Мари, сидевшая напротив него и по мере надобности отрезавшая ломти хлеба, будто пропустила его вопрос мимо ушей.

– Мы же с тобой договорились, – потребовал Мишель, но сердце его невольно сжалось. Он боялся услышать то, о чем думал непрестанно. Не силы темной, прислуживающей ведьме, не страшного обличья дьявольского, а самой этой правды. Боялся удостовериться, что Мари – ведьма. – И потом отвечай, когда тебя господин спрашивает!

– Да Виглаф все это, – нехотя ответила Мари, и Мишель, не донеся до рта, вылил похлебку обратно в плошку.

– Какой Виглаф? – настороженно переспросил он, держа пустую ложку перед лицом.