Шахматово. Семейная хроника

Алпатовский водку пьет,
Сашу тешить не идет.
Я ж его каналью!

Теперь уже Иван Михайлович не пел смешные песни, а потешал нас какими-то стихотворениями неизвестных авторов, вроде следующего:

Не нужно мне ни графов, ни полковников,
Когда не ты, божественный Грибовников,
Супругом будешь дорогим…

Дальше я, к сожалению, не помню.

Но не всегда наш веселый друг развлекал нас шуточными стихами. Он хорошо знал русских поэтов и прекрасно говорил стихи Полонского, Майкова и других. Помню, как говорил он стихи Полонского:

Соловей запел в затишье сада,
Огоньки погасли за прудом.
Сядь сюда. Ты, может быть, не рада,
Что с тобой остался я вдвоем.
Не печалься: ни о том, что было,
Ни о том, как мог бы я любить,
Ни о том, как это сердце ныло,
Я с тобой не буду говорить…
и т. д.

В репертуаре Ивана Михайловича были, между прочим, стихи Апухтина «Гаданье», которые начинались словами:

Ну, старая, гадай, тоска мне сердце гложет,
Веселой болтовней меня развесели,
Пускай твой разговор забыть тоску поможет
И скучный день пройдет, как многие прошли.

Помню, как в Шахматове в сумеречный час Иван Михайлович сидел на ступеньках балкона и говорил эти стихи в присутствии моей двоюродной сестры Александры Михайловны Марконет. Читал он очень просто, без всяких эффектов, но проникновенно и искренно. Дальше у Апухтина идут следующие строки:

На сердце – дама червонная – с гордой душой такой,
Словно к тебе благосклонная,
Будто играет тобой.
Хочешь сказать ей про многое,
Свидишься – все позабудешь…
и т. д.

Конец стихов:

Но только, старая, мне в сердце не гляди,
И не рассказывай о даме о червонной, —

Иван Михайлович произносил с такой силой и болью, что невольно приходило в голову, что стихи эти очень подходят к нему самому и выражают его личные чувства. Большинство тех стихов, что он любил говорить, было на тему о неудачной любви. Таков «Кузнечик-музыкант» Полонского, влюбленный в бабочку, и некрасовское «Застенчивость»:

Ах, ты страсть роковая, бесплодная,
Отвяжись, не тумань головы,
Засмеет нас красавица модная,
Вкруг нее увиваются львы…

И недаром выбирал эти темы Иван Михайлович. Как-то раз беспардонная наша Ася, показывая Ивану Михайловичу в моем присутствии карточки сестры Софьи Андреевны, которые он что-то очень внимательно рассматривал, вдруг заподозрила, что это неспроста, и, как бесенок, захлопала в ладоши и запрыгала перед Иваном Михайловичем, приговаривая: «Иван Михайлович влюблен в Софу! Иван Михайлович влюблен в Софу!» Оказалось, что она попала в самую точку. Иван Михайлович в смущении хватал ее за руки и повторял: «Асенька, Асенька! Что Вы? Неправда, да перестаньте!» Она перестала и никогда уже больше с ним не говорила, чувствуя, что тут дело не шуточное и этого места трогать не надо.

Иван Михайлович был некрасив и не похож на светского и модного кавалера, одевался он только что прилично, живя довольно скудно на свое учительское жалованье. Кончив курс на естественном факультете, он не был оставлен при университете и удовольствовался скромной долей учителя. Педагогического таланта у него не было, и не любил он своего дела, исполняя его только ради куска хлеба. Бывало, сидит он с нами, так весело разговаривает, а потом взглянет на часы, скажет: «Иду на уроки», – и, скрепя сердце, но с бодрым видом отправляется пешком в какое-нибудь учебное заведение. Итак, Иван Михайлович был не то, что называется интересный кавалер. Сам он так описывал свою наружность: «У меня нос – римско-католический, глаза – цвета неба сквозь бутылочное стекло, смотрят из-под подворотни…» Он был довольно высок, худощав, лицо у него было живое и на редкость приятное. Любили его положительно все, и многие барышни говорили ему это в глаза, но он только отшучивался и сказал как-то раз: «Да, все-то вместе мне в любви объясняются, а вот наедине-то – никто». Он, очевидно, не имел никаких надежд на успех и даже не пробовал ухаживать ни за кем из барышень. В шутку он говорил комплименты Асе, называл ее: «Асенька, прелестная девица». Так как в семье ее называли в то время «Кот» или «Кошка», он часто обращался к ней с таким титулом: «Ваше Кошатейство», или «Кошатию», вроде польского Добродию. Всего меньше он говорил с той, которую любил. Поведение его с ней вообще напоминало, как это ни странно, французского дворянина Сирано де Бержерака из комедии Ростана. Будучи влюблен в свою кузину Роксану, модницу и красавицу, что называлось в те времена «Precieuse», т. е. утонченную светскую женщину, и сознавая свою некрасивость, Сирано никогда не говорил ей о своих чувствах и был неизменно весел, забавен и пр. Иван Михайлович, конечно, очень страдал от несчастной, вполне безнадежной любви, но никогда этого не показывал. Он носил маску вечной веселости и беззаботности. На его глазах сестра моя Софья Андреевна увлеклась Батюшковым. В разгар ухаживания Федора Дмитриевича на спектакле в ректорском доме Иван Михайлович мастерски, с настоящим комизмом сыграл небольшую роль лакея в одной из пьес, а после спектакля, во время танцев, влез на подмостки, встал перед суфлерской будкой и с помощью какой-то палочки изобразил капельмейстера, причем ради вящего комизма подвязал себе щеку черным платком. Судя по тому как он играл на сцене и читал стихи, думаю, что он мог бы быть неплохим актером, но ему это и в голову не приходило. Во время этого вечера со спектаклем у него, вероятно, сильно скребли на сердце кошки, но он и виду не показал. Через несколько лет сестра Софья Андреевна вышла замуж. Словом, все случилось почти так, как в «Гаданьи» Апухтина, с той только разницей, что еще до замужества сестры моей Софьи Андреевны Иван Михайлович уехал в Москву. Там он как-то случайно женился, вернее, его женили на девушке, которая его полюбила, и довольно скоро умер в чахотке, которая началась у него еще в Петербурге, когда мы с ним часто виделись. Он всегда был слабого здоровья, но не имел средств на леченье и погиб в возрасте сорока с небольшим лет. Был он человек очень яркий, оригинальный и, несомненно, даровитый, но как-то не сумел найти свое место в жизни. Таких было много на русской почве, особенно в те времена.

Глава XVIII

Блок и Шахматово

До семилетнего возраста маленький Блок проводил всякое лето в Шахматове. Даже в тот год, когда его возили за границу, в Триест и Флоренцию, в сопровождении матери, бабушки, няни Сони и меня, почти все лето было проведено в Шахматове, и только в августе мы уехали в Триест через Москву и Варшаву. Итак, первые семь лет своей жизни, когда складывается наиболее прочный фундамент телесного и духовного человека, маленький Блок проводил три или четыре месяца года в условиях шахматовской природы и быта, и, разумеется, эти годы и положили основание той любви к природе и к русской деревне, которая так характерна для его поэзии. Самое поверхностное листание стихов Блока покажет читателю, какое большое количество их посвящено деревенской природе, которую он видел именно в Шахматове, так как даже и не знал остальной России и только раз в жизни был на нижегородской ярмарке.

Если мы проследим влияние Шахматова на творчество Блока с самого раннего детства, то мы увидим, что первые стихи его сочинены несомненно под впечатлением Шахматова:

Зая милый, зая серый,
Я тебя люблю.
Для тебя-то в огороде
Я капустку и коплю.

Лет около девяти, когда начались первые неуклюжие попытки писать в антологическом роде, было сочинено стихотворение «Конец весны» (см. мою книгу «Ал. Блок и его мать»). Здесь влияние Шахматова несомненно. Так и видишь луг за шахматовским садом, вблизи которого начинается пруд. С 1894 года Блок начал издавать журнал «Вестник». В этом рукописном журнале все наиболее удачные произведения Блока в стихах и в прозе навеяны Шахматовым. Таковы стихотворения «Весной», «Осенний вечер» и шуточные стихи, посвященные собаке Дианке, которые изображают уголок шахматовского сада под окном комнаты Блока, в которой он жил гимназистом и студентом. Стихотворение «Воспоминание о первых днях шахматовской весны 1896 года» не попало в «Вестник». Оно представляет собою уже настоящую элегию с тем мрачным настроением, которое налетает порою в эти ранние годы в предчувствии юношеских порывов и бурь. Минуя неудачные стихи «Вестника», представляющие собою лишь плохое подражание хорошим образцам, перехожу к прозе. Заслуживает внимания детская сказка «Летом», написанная под влиянием окружающей природы. Отрывок «Из летних воспоминаний» есть прямой отголосок шахматовских впечатлений. Итак, все лучшее, написанное Блоком в детском и отроческом возрасте, носит явный след влияния Шахматова.

Блок очень любил это место. Перед отъездом в деревню из города, после гимназических экзаменов, он приходил в радужное и особенно шаловливое настроение. Да ведь и то сказать – сколько радостей давало ему пребывание в Шахматове: воля, поля, леса, походы за грибами, верховая езда, катание в тележке и, наконец, собаки, из которых самая любимая была Дианка. Один из ее щенков, черно-бурый Арапка, родившийся осенью, когда все еще были в сборе, составлял предмет бесконечных радостей и забав Блока и его двоюродных братьев. Впоследствии из него вышел огромный мохнатый пес. В Шахматове происходили и бесконечные игры с братьями Кублицкими – игры и мирные, и воинственные, хотя и без драк, начиная с игры в поезда и кончая подражаниями эпизодам из романа Майн Рида, Купера и др. в том же роде. Пробегая из сада во флигель, где жили братья, мимо окна, где бабушка Бекетова сидела за переводом или за шитьем, Блок останавливался на миг и спрашивал: «Бабушка, можешь ты сшить американский флаг?» – «Конечно, могу», – отвечала бабушка, и вынув из синего сундука, стоявшего в передней за дверью ее комнаты, синий, белый и кумачный кусок материи, в какие-нибудь полчаса сооружала по всем правилам искусства американский семизвездный флаг, который и подавала в окно своему внуку, окончательно убегавшему обратно с этой принадлежностью какой-то новой игры. Само собой разумеется, что Саша Блок был зачинщиком и изобретателем всех игр и шалостей младших братьев. Тут же между играми, вероятно, в дождливую погоду, писались стихи и проза для «Вестника» и сооружались летние номера журнала. До какой степени Блок любил Шахматово, видно, между прочим, из его анкеты, заполненной в июле 1897 года в Наугейме. Это был лист так называемых «Признаний» с печатными вопросами. Против вопроса: «Где бы вы хотели жить?» – Блок написал: «В Шахматове».

В отроческие годы Блок был превеселый мальчик. Веселился он и зимой, несмотря на гимназические уроки, которые его порою удручали, хотя прилежание его было довольно сомнительное. В конце года он обыкновенно совсем разленивался, особенно в последних классах, но все же неизменно получал хорошие баллы из классических языков, так как был страстный классик. Особенно любил он латинский язык. Его ранние переводы из «Энеиды» и «Одиссеи» настолько хороши, что один очень компетентный переводчик, которому я их показала несколько лет тому назад, нашел, что блоковские гекзаметры лучше брюсовских, а это что-нибудь да значит, особенно в 15–16 лет. Греческий язык Блок полюбил не сразу, сначала он даже возненавидел его, как видно из письма его матери в Шахматово, отрывок из которого я намерена привести. Письмо написано из Петербурга 16 мая 1895 года. Блоку было, значит, 14? лет. Мать сообщает сначала, что «Сашура» перешел в 6-ой класс без экзамена, так как у него хорошие баллы по всем главным предметам, и через три дня можно ехать в Шахматово. «Можете себе представить, – пишет Ал. Андр., – как радуется и гордится „Блёк“[61 - В то время Блок из шалости произносил свою фамилию таким образом.] тому, что его перевели без экзамена! – Известие о том, что Забияка[62 - Собака.] пропал, несколько омрачило Сашуру, но в то же мгновение он узнал, что есть Диана и обрадовался вдвое». «Скажи цветку – прости, жалею // И на лилею нам укажи», – цитирует она раннего Пушкина и продолжает: «Тотчас он объявил, что он ее (Диану) будет звать Артемидкой, но тут вспомнил, что ненавидит греческий, и прокричал, что ничто в мире не заставит его изменить латыни ради греков. Крик, отчаянный гвалт, перекувыркивание и бессвязное лепетание – вот главные занятия этого мальчика в настоящее время. Таковым он, очевидно, и к вам явится. И вместе с тем похудел, побледнел и весь покрылся веснушками…»

Прибавлю от себя, что и в этот, и другие разы, когда Ал<ександра> Ан<дреевна> жаловалась, что «Сашура» имеет весной плохой вид, он всегда поправлялся на шахматовском воздухе, молоке и нашем обильном и очень вкусном столе.

Влияние на Блока бекетовской семьи было очень сильно. Разлученный силою обстоятельств с отцом, Блок с ним редко виделся и почти не знал этого странного человека, исполненного противоречий, весь облик которого носил столь ярко выраженные черты демонизма. Конечно, отец не мог влиять на сына иначе, как кровно. В «Возмездии» строки, касающиеся их отношений, рисуют их с полной точностью…

Итак, Блок рос без отца в семье Бекетовых, где был только один мужчина – дед. И потому верно сказано в «Возмездии» (гл. 2):

Он был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден.

Мать, дедушка, бабушка, тетки, вся бекетовская семья с ее литературностью, идеализмом, наивным отношением к жизни, замкнутостью тогда еще крепкого семейного начала, с налетом романтизма – все это влияло на Блока с раннего детства, все это он воспринял полностью в детские, отроческие и юношеские годы. Летом собиралась в Шахматове вся семья, составляя некую сгущенную атмосферу, особенно сильно влиявшую на Блока.

К духу семьи подходили и наиболее частые посетители Шахматова – родные бабушки Блока, Бекетовой. Из них очень важное значение для Блока имели Соловьевы, о которых я пишу выше, из остальных упомяну о знаменитой в семье «тете Соне». Это была старшая сестра бабушки Блока – С<офья> Гр<игорьевна> Карелина, которой было за 70 лет, когда ему было 18. Эта милая старушка отличалась необычайной бодростью, добротой и неувядаемым интересом к жизни. Она любила молодежь, которая платила ей тем же, а каждое лето приезжала к нам из своего Трубицына, находившегося в 60-ти верстах от Шахматова. Узнав Блока еще ребенком, она продолжала любить его и юношей, интересовалась его стихами, некоторые из которых ей нравились, а впоследствии полюбила его жену. Молодые Блоки с удовольствием слушали ее милую болтовню и рассказы о старине и друзьях ее Тютчевых и Боратынских, близких родных и потомках обоих поэтов.

Возвращаюсь к отроческим годам Блока.

В сезон 1894-95 года Блок впервые увидел игру драматических артистов. С этого времени родилась его страсть к театру, и у него явилось желание играть самому. Летом 1895 года в Шахматове была разыграна с двоюродными братьями Кублицкими сцена Кузьмы Пруткова «Спор греческих философов об изящном». В 16 лет мечты об актерской карьере овладели Блоком уже всерьез. Началось с декламации и пристрастия к Шекспиру. Летом 1897 года, после возвращения из Наугейма, где произошел роман с К. М. С<адовской>, Блок особенно тщательно изучал «Ромео и Юлию» и то и дело декламировал монолог Ромео в склепе: «О, недра смерти…» Насколько неотступно Блок думал о сцене, показывают его ответы в анкете, заполненной в Наугейме:

Мое любимое занятие? – Театр.

Чем я хотел бы быть? – Артистом императ<орских> театров.

Каким образом я желал бы умереть? – На сцене от разрыва сердца.

В следующее лето (1898 года) Блок задумал поставить в шахматовском саду при лунном свете сцену перед балконом. Эта затея, кончившаяся неудачей, подробно описана в моей книге «Ал. Блок и его мать». Для не читавших ее скажу вкратце, что сцена была вполне подготовлена, Ромео – Блок и Джульетта, не раз упоминавшаяся мною «тетя Липа», совершенно не подходившая к своей роли, оба в костюмах, заняли свои места: она на импровизированном балконе, он внизу, на лужайке, осененной деревьями; началась и самая сцена, но всему помешало появление на месте действия собаки Арапки, случайно зашедшей в сад. Настроение Ромео было нарушено, декламация прервана и раздосадованный артист бросил игру, уйдя из сада. На этом кончились шахматовские спектакли, но Шахматово было, так сказать, прологом к тем спектаклям, которые происходили в менделеевском Боблове: после знакомства Блока с Люб<овью> Дм<итриевной> в пору ее девического расцвета. Эти спектакли происходили летом 1898 и 99-го года, и Блок разучивал в Шахматове все свои роли. В романе Блока с Люб<овью> Дм<итриевной>, начавшемся в 1898 году и завершившемся браком 17(30) августа 1903-го года, Шахматове тоже сыграло немаловажную роль. Подробному разбору этого романа в связи со стихами я посвящу другую статью, а теперь намечу лишь, главные его моменты, начав с того, что случайный визит Блока в соседнее Боблово, куда пригласила его весной при встрече на выставке мать Люб<ови> Дм<итриевны>, послужил началом романа, а спектакли в имении Менделеевых с частыми поездками Блока верхом на репетиции как нельзя более благоприятствовали развитию этого романа. Если бы встреча с Люб<овью> Дмитриевной произошла в городе, в обычной будничной обстановке и свидания с ней были бы редки, все сложилось бы иначе. Здесь же влияла и природа, и романтика шекспировской пьесы, и тот прекрасный образ, который создала Люб<овь> Дм<итриевна> в роли Офелии. Дело, конечно, не в игре, которая не могла быть сильна в такие юные годы, а в облике, который удивительно подходил к самому нежному и женственному из всех созданий Шекспира, и самый голос Люб<ови> Дм<итриевны>, в те юные годы «серебристо-утомленный», как назвал его позднее поэт, был как бы создан для роли Офелии, и трогательный вид ее в сцене безумия, и бесконечная женственность всего ее образа, – все это вместе производило неотразимое впечатление. Удивительно ли, что романтично настроенный и пылкий мальчик, каким был в то время поэт, до безумия влюбился в свою Офелию. О силе его впечатлений свидетельствуют многочисленные стихи, написанные прямо или косвенно то к самой Люб<ови> Дм<итриевне> в этой роли, то в виде песен Офелии. Можно себе представить, каким грезам предавался поэт, возвращаясь верхом при звездах из Боблова в Шахматово на своем белом коне. Первые стихи, обращенные к Люб<ови> Дм<итриевне>, появились в это же лето 1898 года: