Сказ о жарком лете в городе Мороче, и чем всё кончилось

Алеша замешкался, ему не очень хотелось переносить все на самый вечер, но, похоже, выбора не было. Они договорились о встрече, попрощались. Саня повесил трубку.

Он быстро проглотил закоптившуюся яичницу, оделся и, окрыленный предвкушением отпадного вечера, отправился в театр. Пробежав через дворы, он перешел через дорогу и приблизился к остановке. Посмотрел в направлении, с которого должен был подойти автобус, но пыльная даль ничего ему не пообещала. Проанализировав соотношение количества людей на остановке с вероятностью не скорого прибытия общественного транспорта, взвесив свое не терпящее отлагательств желание лететь навстречу ей, или даже не навстречу, то хоть куда-нибудь лететь, он глянул на часы и решил идти пешком. Погода стояла самая, что ни на есть, приглашающая к прогулке. Санин с уверенностью повернул в сторону моста через Ызёлку.

Как так могло получиться, что, почти год проработав в одном коллективе, они друг друга не рассмотрели, а вчера, откуда ни возьмись химия притяжения плюс нирвана на уровне подсознания. Санина забавляло и возбуждало это непредвиденное развитие событий.

Олю же ничего из происшедшего вчерашним вечером не удивляло и не радовало. Она с досадой подводила итоги её первого, подходящего к концу рабочего сезона: две эпизодические роли, одна вторая по значимости и расстроенный разборками с женой изначально многообещающий роман с директором центрального рынка (который сулил профинансировать постановку пьесы о вампирах с Олей в роли предводительши всех вампиров). Её стратегия успеха, по которой она наметила себе, казалось бы, довольно примитивные цели и задачи, увенчалась полным провалом. Что могло быть примитивней, чем оболванивание толстого и некрасивого торгаша провинциального пошиба для девушки получившей театральное образование в столице! Так нет же, поджал хвост и вернулся к такой же толстой, некрасивой и даже лысеющей жене.

«Чего можно ждать от жизни, позволяющей преуспевать обрюзгшим, старым и противным?!» – мысленно восклицала Оля.

Расстроенные нервы довели её до срыва прямо на сцене. Само воспоминание о вчерашних слезах ранило её гордость и унижало в глазах этой заколдованной болотной провинции. Она бы ушла немедленно после репетиции, но и дом она не любила.

Это было грязное двухкомнатное убежище, где одну из комнат ещё во время Олиной учебы в Москве оккупировала вступившая в какую-то индийскую секту сестра. Оля, пока училась в Москве, надеялась, что останется там навседа и не особо препятствовала такому раскладу вещей. Сестра же настолько размахнулась в своем деле по облагораживанию жилища на сектантский лад, что провоняла всю квартиру какой-то жженой пакостью и развесила кругом (даже в туалете!) фотографии улыбающихся разрисованных идиотов. Жизненная активность Олиной сестры сосредотачивалась на посещении религиозного логова, пении каких-то непереводимых бредней и малевании каких-то разноцветных картинок. Мать работала на двух работах: сторожем на комбинате и уборщицей в больнице. Дома её часто не бывало ни днем, ни ночью, поэтому за порядком следить особо было некому. Свой вклад в налаживание домашнего быта Оля ограничила тем, что очистила общие места от вышеупомянутых фотографий и повесила покрывало на дверь в комнату сестры, тем самым предотвратив распространения по всей квартире дыма от жженных сестрою ароматных палок. Вслед за матерью и она ограничила свое пребывание в доме ночевками (когда не проводила время с любовником).

Некоторые причины их нестыковки были понятны Санину. Оля за весь год особо ни с кем в театре не сдружилась и была задействована лишь в немногих спектаклях. “Горе от ума” было первой постановкой, в которой они оба принимали участие. Во время репетиций она держалась по большей части сама по себе. До него дошли слухи, что у нее недавно закончился роман с каким-то местным навороченным, и что она сильно по этому поводу переживала. Санин равнодушно относился к этим женским сплетням. А вчера, то ли потому, что Олины слёзы живой искренностью освежили её голубой взгляд, то ли потому, что Саня, чувствуя себя виноватым в неоднократных попытках срыва генеральной репетиции, по инерции (или по пьяни) взял на себя ответственность и за выпавшую из орбиты всеобщего веселья девушку, словом, что-то такое непонятное произошло и сблизило их.

Ко всему прочему еще этот пьяный выскочка Санин поджег ей волосы! Чего он только к ней прицепился? Весь вечер, после окончания репетиции, он практически ни с кем, кроме неё не общался. Только мельком обменялся несколькими негромкими фразами с режиссером, наверное, извинялся и перед ним тоже. А потом прилип к ней, как банный лист. Он, конечно, ничего. Мягкие темные волосы, стрижка под Андрея Губина, хитрые зелёные глаза, стройная фигура, но что с него можно взять? Он хоть и ведущий молодой актер театра, но он же ничего не решает при распределении ролей и составлении программы сезона. «А зачем же было его целовать вчера в подъезде на прощание?» – спрашивала сама себя Оля Остапенко. И сама же себе отвечала: «Так получилось…» Весь вечер в ней накапливалась злость на саму себя и на целый мир: похвала режиссера прозвучала как насмешка, затем, подвыпив, она начала, было, отходить, но тут этот туземный танец с поджиганием волос, издевательский запах паленой курицы… Если бы после этого Санин бросил бы её хотя бы на одну минуту, то она бы тут же отправилась топиться со стыда. Он же смог своими дурацкими шуточками и гримасами не только замять свою вину, но и развеять хмурое настроение Оли, отвлёчь её от мыслей о капитальном жизненном провале. Провожая её домой, Санин лез из кожи вон, разыгрывая неправдоподобные и смешные сценки.

– Девушка, разрешите поинтересоваться, где вас так подстригли? Вы знаете, это просто удивительно, последний писк Лос-Анжельской моды встречается вот так вот невзначай в нашей забытой богом Мороче. Я недавно видел подробный репортаж на тему в одном журнале. Так вот, статья гласила, что аккуратные прически, как впрочем, и бардак в стиле “Я у мамы вместо чего угодно” уже в прошлом. В далеком и невозвратном, как комсомольская юность Мальчиша-Кибальчиша, прошлом! Будущее наступает на нас инновационным совокуплением, размыванием границ между искусством и пошлостью, между грязным и чистым, между гламуром и колхозом.

Оля сдержанно улыбалась. Санин продолжал:

– Улыбайтесь, Оленька, улыбайтесь! Ослепляйте прохожих красотой своих белоснежных резцов! Будьте щедрее! Продемонстрируйте им и клыки, – Санин оказался совсем близко к Олиному лицу, и сосредоточил свой взгляд на её рте. Девушка игриво его оттолкнула.

– Да, с клыками я, похоже, переборщил. Они у вас отдают желтизной. Курить надо бросать, Оленька. И это, конечно, не повод для пренебрежительного отношения к парню, который внес неоценимый вклад в дело модернизации вашей шевелюры.

– Остепенись, ребенок, а то у тебя сейчас случится удар.

– Нет, тетя, это не удар, это угар, весенний угар страстей… Как вы не понимаете? Где ваши глаза? Посмотрите на эту зелень, на эти розовые облака, разве вы не слышите, как сама природа поёт всем нам о взаимной любви и ласке.

– Если бы ты не трещал как сорока, то, может быть, я что-нибудь и услышала.

– Умолкаю немедленно!

– Поздно, мы уже подошли в моему дому.

Санин огляделся. Они стояли у подъезда кирпичной хрущевки. Окно на первом этаже было открыто, и в освещенной люстрой комнате виднелась пожилая пара, мирно спящая перед работающим телевизором. Оля скосила на них глаза, давая понять Санину, что они находятся под наблюдением.

– Спасибо, что проводил, – сказала Оля. Она уже поднялась на ступеньки крыльца и открывала дверь в подъезд.

– Может быть, вам пригласить меня на чашечку чая? – предложил Саня.

– Не наглей, с меня хватит на сегодня приключений.

– А я настаиваю, – Санин одним махом проскочил три ступеньки крыльца и оказался как-то так близко, что Оля, поворачивая голову, уткнулась носом в его щеку и от неожиданности замерла. Не столько её смутил мальчишеский напор Санина, как мурашки, парализующим током поднимающиеся по её спине от копчика к самой макушке, и этот запах здорового, молодого и пьяного мужчины напомнил что-то щемяще родное и давно забытое. Вдохнув его, как городской житель вдыхает морской воздух, едва попав на берег после двухдневного автобусного маринования, она припала своими губами к его и мягко поцеловала. Состоялось обоюдное затмение рассудка. Первой пришла в себя Оля и, отлепившись от Санина, скрылась за дверью подъезда, которая закрылась со скрежетом избы на курьих ножках. Санин вернулся на землю минутой позже, но девушки и след простыл, и он, мечтательно улыбаясь, побрел домой.

Та же глупая улыбка господствовала на его лице, когда на следующий день он входил в театр. На первый взгляд многие были уже на месте, хотя радости по этому поводу никто не ощущал. Яичко катался на своих коротких ножках со сцены за кулисы и обратно.

– А вот и Чацкий, подождем Лизу и приступим, как договорились.

Санин искал глазами Олю, но её нигде не было. Подошел насупившийся Стрелкин, исподлобья посмотрел на Саню, покачал головой, не приводя в движение ни единой мимической мышцы лица. Это он давал понять, что у него раскалывается голова.

– Да, брат, знаю, понимаю и сочувствую, – сказал Санин, продолжая искать глазами Олю. Стрелкин не отставал, пытался привлечь внимание Санина наклоном головы к левому плечу, по-прежнему не изменяя выражения лица.

– Изыди, негодное животное, – махнул на него рукой Санин и прошел в гримерную. В коридоре он увидел Олю, шедшую к нему навстречу.

– О, мадам, вы заставили меня волноваться! Как вы почивали?

– Не жалуюсь, – ответила Оля. Она остановилась у входа в костюмерную и прислонилась плечом к косяку закрытой двери. Сложив руки на груди, она согнула одну ногу в колене и закинула её за другую, так что Санин не смог не оценить прелести этой соблазнительной восьмерки.

– А я жалуюсь, ох, как я жалуюсь!!

– Так, может, к врачу пора?

– Нет, врач мне не поможет.

– А что ж тебе поможет?

– Мне? Вы действительно заинтересованы?

Оля передернула плечами, стараясь изобразить равнодушие, но её подвела её профессиональная способность играть, и она уже начинала раздражаться от Санинских фокусов, как тот подошел к ней вплотную, и скороговоркой зашептал:

– Оля, милая, мне уже ничего не поможет, я пропал, как пропадает перебродившее тесто, его и чудо не спасет. Но если бы вы соблаговолили скрасить мои последние деньки, позволили пред вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть…

– Вот блаженство! – ехидно закончила Оля, успев взять себя в руки. Хотя от Санина и пахнуло непонятно откуда взявшейся солнечной свежестью, как будто он провел все утро на пляже, и его теплое дыхание снова запустило караван мурашек по спине, она не только устояла перед натиском соблазна, но даже сострила:

– Поражена твоими кулинарными познаниями. Не ожидала! Или это тоже реплика?

– Какая разница! Так ты согласна?

– Отстань, Санин, ты лучше сосредоточься на спектакле.

– Согласен, на время затихаю, но после спектакля, возможно, мы того… – он изобразил нечто округлое в воздухе.

– Не знаю, – прошипела Остапенко.

Тут в конце коридора нарисовалась Таня. Со сцены послышались крики Яичко:

– Начинаем, начинаем, прошу всех задействованных в первом акте сосредоточится за кулисами. Давайте, братки, не подведите!

– Слышишь, не подведи! – обратился он лично к Санину.

Санин тут же изобразил из себя спортсмена, готовящегося к старту, стал разминать ноги, хрустеть шеей и встряхивать руки.

– Да, мастер, я готов!

– 5 -

– Ну, что, поехали? – обратился Семён Семеныч к своему водителю, выходя на крыльцо дома. Володя стоял с Ёсичем возле охранной будки. Они, как обычно, конфиденциально о чем-то разговаривали.