Станция «Звездная»

Речь в книге шла о мальчике, который взял паспорт старшего брата, чтобы попасть на фильм, куда дети до шестнадцати не допускались. Ян заинтересовался, что у него получится, поэтому, когда девушка закончила оформлять его читательский билет, сказал, что посмотрит эту книгу. По крайней мере, она написана легким языком, веселая, и ее как раз хватит до закрытия библиотеки.

Девочка в галстуке сдала свою книгу и ушла, а старушка попросила новую подшивку «Работницы».

Досадуя, что черт его занес в такое место, где даже не покуришь, Ян продолжил читать. После злостной покупки билета в кино мальчик отправился в библиотеку, взял на имя брата книгу «12 стульев», и так она ему понравилась, что он решил тайно вынести ее в штанах, чтобы почитать своему другу, дожидавшемуся его на улице. «Какой ушлый ребенок!» – восхитился Ян, невольно вспоминая, как они с приятелями на первом курсе таскали костные препараты из анатомички. Тоже прятали в штанах, но это была скорее увлекательная игра, чем реально опасное предприятие. Начальство смотрело сквозь пальцы, мол, ладно, поиграют и вернут, но хоть что-то выучат. Один раз только были неприятности, когда ребята с летного факультета сперли скелет руки, и тяга к знаниям у них оказалась настолько мощной, что, не дотерпев до дома, они достали кости прямо в трамвае, разложили атлас и принялись зубрить. К несчастью, в этом же трамвае ехал доцент кафедры нормальной анатомии, который пресек стихийный учебный процесс, и то до серьезного наказания не дошло, так – поорали, дали пару нарядов на нос и успокоились.

В книжке же библиотекарша оказалась суровой и бдительной тетей, поймала нарушителя и хотела занести его в черный список врагов книги.

Ян засмеялся. Девушка строго взглянула на него, он сказал «извините» и потупился.

Это была типичная районная библиотека с длинным кишкообразным залом и огромными, во всю стену, окнами, так что с улицы он, наверное, был виден полностью, как на витрине. Самые простые стеллажи, столы, больше похожие на школьные парты, – покрытая лаком доска и две стальные журавлиные ноги, – плакаты с гербом и гимном, лозунг «миру – мир!», выставка детских рисунков, – все это было казенно, безлико и одновременно трогательно.

В академической библиотеке царила совсем другая атмосфера, там сразу охватывало чувство благоговения перед наукой, сознание преемственности поколений, желание внести свой вклад… Словом, самые возвышенные порывы души возникают, когда входишь в зал со старинными шкафами, заполненными фолиантами, которые, возможно, листал сам Пирогов.

А тут просто сидишь как дурак, пережидаешь, пока твой друг удовлетворит свою страсть, и смеешься над детской повестью.

Библиотекарь встала, посмотрела в окно. Фигурка у нее была, пожалуй что, красивая, только слишком щуплая, на взгляд Яна.

Тем временем персонаж книги после разных злоключений раскаялся и понял, что жить по чужим документам нехорошо. Следующая глава оказалась уже не такой интересной, там описывались отношения ребят в пионерском отряде, показавшиеся Яну слегка фальшивыми. Все-таки не бывают дети таким умильно-дружным коллективом, и головы у них болят не только о показателях пионерской работы.

Он заскучал и подошел к девушке с просьбой поменять книгу:

– Не понравилось? – спросила она серьезно.

– Почему? Хорошая книга, но все-таки детская.

– Подождите-ка, у этого автора есть повести и для взрослых. Правда, они больше женщинам нравятся, но я поищу.

– Нет-нет, не трудитесь. Раз женщинам, то не надо. Дайте мне что-нибудь… – Ян замялся, – что-нибудь такое, что, на ваш взгляд, должно понравиться мужчине.

Девушка подняла на него серьезные серые глаза, и вдруг мир дрогнул. Ян не мог объяснить, что произошло, просто внезапно все стало чуть теплее и мягче, как на картинах импрессионистов. Унылая слякоть за окном превратилась в таинственную темноту, а скучный зал – в самое лучшее место на земле. Ян вздохнул и отвернулся, отгоняя наваждение.

– Я не знаю, – тихо сказала девушка, – хотите журнал «За рулем»?

– Я не за рулем.

– Тогда правда не знаю. Всем нравится разное.

Ян был как будто после боя, когда мир еще кружится перед глазами и ты не понимаешь, мертвый ты или живой.

Он посмотрел вниз, увидел руку с тонкими пальцами и узким запястьем и понял, что надо срочно бежать.

Поблагодарив девушку, он схватил куртку и быстро вышел из библиотеки. Пробежал почти до угла дома, прежде чем сообразил, что его окликают, и обернулся.

– Ян Александрович! – девушка бежала за ним, кутаясь в свой платок. – Вы забыли ваши документы.

– Ой, правда! Но зачем же вы… – Ян быстро снял куртку, накинул ей на плечи и повел обратно.

– Я просто думала, что вы сразу отзоветесь.

– Извините.

– Ничего, я тоже, как замечтаюсь, ничего вокруг не слышу, – улыбнулась она, открывая дверь библиотеки, – ну все, забирайте вашу куртку.

– Спасибо.

– Не за что. До свидания.

Девушка ушла внутрь библиотеки, а Ян какое-то время стоял на тротуаре, соображая, кто он такой. На автопилоте дошел до дома, но сообразил, что туда пока нельзя, ибо свет в большой комнате не горит. Неприкаянный, он спустился в метро и прокатился до Озерков и обратно, думая о девушке из библиотеки и о том, что только безумные люди принимают такие наваждения всерьез. Сейчас сердце рвется из груди и до боли хочется снова эту девушку видеть, взять в руку ее тонкую хрупкую ладонь… Но это пройдет. Как грипп, когда знобит и выкручивает так, что готовишься к смерти, но через два дня бежишь на работу здоровее прежнего, а через неделю не помнишь, что вообще болел.

Просто морок нашел, бывает иногда такое. Сахар крови упал, Колдунов ведь из-за Васькиной страсти пообедать не успел, так голодным и вылетел из дома, вот голова и закружилась.

Что бы это ни было, но точно не знамение, не вмешательство небесных сил и не великая любовь… А за стеклом с надписью «Не прислоняться» непроглядная чернота тоннеля сменялась сияющим великолепием станций, входили и выходили люди, поезд вздыхал, трогаясь, мерно покачивался, стучали колеса, и мысли отступали под натиском то ли радости, то ли боли, и, только взглянув в свое отражение в окне вагона, Ян заметил, что улыбается.

Ни на что особо не рассчитывая, он вернулся к дому, но о чудо, свет в большой комнате горел. Вне себя от радости Ян взлетел по ступенькам. Дома оказалось пусто, а на безупречной Васиной койке не прибавилось ни одной складочки, из чего Ян заключил, что гулял напрасно.

Он пошел в душ и долго стоял под горячей водой, растворяя в ней воспоминания об этом длинном и странном дне.

Кутаясь в махровый халат (у них был один на всех махровый халат, в точности как показывают в фильмах о миллионерах, только не белый, а розовый), Ян вышел и увидел, что Вася уже дома, заваривает чай с таким суровым выражением лица, что нечего спрашивать, как прошел его вечер.

Ян хотел сказать, что, если ты гладишь девушке халаты, а она тебе все равно не дает, есть прямой смысл поискать другую девушку, но вспомнил, как папа учил его, что в чужие проблемы можно влезать, только если это проблемы со здоровьем, и промолчал.

Накрыв чайник полотенчиком, Вася подумал немного и достал с нижней полки бутылку «Пшеничной». Ян покачал головой и убрал водку назад.

– Чего это? – возмутился Вася.

– Того. У тебя сессия. Вам, Василий, заниматься надо, а не пьянствовать.

– Вот Дина тоже говорит, учись.

– Благотворно на тебя влияет, как я погляжу. Учение и воздержание, именно то, что требуется юноше в расцвете лет.

– А нечего издеваться. Просто она еще после замужества не отошла.

С самым серьезным видом Ян кивнул, хотя ему все было уже ясно. Каждая уважающая себя девушка должна иметь несуразного поклонника, бессловесного и преданного пажа, с одной стороны, это запасной аэродром, а с другой – живое доказательство ее привлекательности. Смотри, парень, раз этот дурачок от меня голову потерял, ты тоже можешь. Похоже, Дина как раз держит Васю за такого дурачка, вешает ему лапшу про трагическое прошлое, а он, бедняга, и рад уши развесить.

– Ну ничего, я подожду, – вздохнул Вася, разливая чай по кружкам, – куда торопиться.

– Вот именно, тем более сессию ты пройдешь только на спермотоксикозе. У тебя сейчас каждый гормон должен быть на счету.

– Ладно, ладно, не такой уж я идиот.

– Конечно, нет…

– И заслуженному прапорщику трояк всегда поставят.

Ян проснулся за несколько секунд до будильника с ощущением, что произошло что-то очень хорошее. Не открывая глаз, он полежал, наслаждаясь безмятежным детским счастьем, которое считал уже забытым и утраченным, но Вася вырвал его из грез, по-армейски доходчиво саданув ногой по спинке кровати. Ян вскочил и побежал бриться.

Все сегодня казалось ему другим, даже собственная физиономия в зеркале.

Ночью прошел буран, замело дома и тротуары, и, даже, кажется, само небо превратилось в сугроб. Сейчас ветер стих, но снегопад не прекратился, белые хлопья медленно опускались на головы и спины прохожих. По дороге к метро Ян внимательно всматривался в людей, надеясь и одновременно страшась встретить вчерашнюю девушку.

Ей еще рано идти на работу, но вдруг судьба, столкнувшая их вчера, сработает снова?

Судьба молчала. Или он просто не помнит лица девушки…

Да, пожалуй, он не знает, как она выглядит. Серьезные серые глаза, тонкие руки, брови, кажется, темные… Длинный нос он помнит точно… Или нет? Лицо мерцало, как смутный образ, привидевшийся в пламени костра.

Глупости все это. У Яна Колдунова в жизни одна любовь, одна страсть, и зовут ее хирургия. Бездельники пусть взвинчивают себя высокими чувствами, устраивают трагедии на пустом месте, чтобы скрасить свое скучное существование, а у него эмоций и так хватает. Серьезному человеку нужна хорошая жена, крепкий тыл (ужасно банальное выражение, зато правда), друг и товарищ.

Ян прошел через приемник, чтобы посмотреть график дежурств, и первый, кого он там встретил, был профессор Бахтияров, отчитывающий кого-то из своей талантливой молодежи:

– Если вы не умеете склонять глагол «класть» в соответствии с правилами русского языка, – вещал Сергей Васильевич, – то будьте добры, используйте слово «госпитализировать»! Делайте это хотя бы в моем присутствии, я вас умоляю!

Ян заглянул в смотровую и увидел, что культурной обработке подвергался клинический ординатор Калинович, один из лучших, на взгляд Яна, молодых врачей клиники, но память свою знанием всех тех богатств, которые выработало человечество, он, вопреки завету Ленина, действительно не обогатил.

Колдунов перемигнулся с беднягой, который стоял, краснея и потупив взор, как бы от смущения, но всем, кроме Бахтиярова, было понятно, что он еле сдерживается, чтобы не заржать.

– О, Ян Александрович, доброе утро, – обернулся к нему Сергей Васильевич, – вот уж не думал я, что на старости лет придется работать в медицинском учреждении, куда больных ложат! Ложат, вы можете себе представить!

Ян покачал головой сочувственно и неопределенно, чтобы и с Бахтияровым согласиться, и товарища не обидеть.

– Народ еще не достиг вопиющего уровня безграмотности, хотя, надо признать, все к тому идет, – продолжал Бахтияров, – но на сегодняшний день, слава богу, глагол «ложить» в той же степени, что и меня, ужасает как минимум треть населения. Представьте, молодой человек, что подумает пациент, услышав от вас, что его следует «ложить» в больницу! Доверится он безграмотному врачу, как вы считаете?

Калинович еще сильнее потупился, а Ян, пробормотав, что ему пора на планерку, ретировался подальше от лингвистического спора.

Уровень общей культуры был пунктиком Бахтиярова и верным способом унижения коллег.

Дня не проходило, чтобы он не разражался речью в том духе, что настоящий профессионал обязан быть всесторонне развитой личностью, высшее образование пробуждает в человеке духовные запросы, и если врач не образован, не развит, не воспитан, то в профессии он никогда не прыгнет выше уровня фельдшера. Озвучив эти теоретические выкладки, Бахтияров шел в операционную, где, если обстановка позволяла, устраивал «Что? Где? Когда?» своим молодым помощникам. Например, если по радиоточке передавали музыку, он спрашивал, как называется сие произведение и кто автор. Когда шли новости или современные песенки, про которые Сергей Васильевич, как истинный аристократ, ничего не хотел знать, то он декламировал стихи и цитировал прозу, предлагая ассистентам сообщить ему, откуда это. Как правило, молчание было ему ответом, и Бахтияров тяжело вздыхал, как человек, убедившийся, что мир катится в пропасть, а он не в силах этому помешать.

Яну не приходилось с ним оперировать, но он тоже получил свою дозу унижения, когда сказал «бордовый цвет», а Сергей Васильевич с самым любезным выражением сообщил, что слово «бордовый» вульгарное и простонародное, в правильной русской речи уместно только словосочетание «цвет бордо».

Надо сказать, что Сергей Васильевич имел право выпендриваться, он действительно был образован блестяще и всесторонне, и Ян понимал, что если женится на Соне, то в плане культурного багажа войдет в дом Бахтияровых очень сильно налегке.

Придется сидеть молча и поддакивать иеремиадам Бахтиярова на тему того, что даже такое сонмище талантов и блестяще образованных людей, как Военно-медицинская академия, превращается в колхозный клуб.

А с другой стороны, все же лучше, чем тесть-алкаш, например, который будет учить жизни с еще большим напором, чем интеллигентный Бахтияров. «Хоть я и не сноб, и не считаю, что достоинства человека определяются его умением видеть разницу между командировочным и командированным, но в профессорской семье все же будет поуютнее», – решил Ян и спустился к Соне.

Она сидела за негатоскопом, как всегда красивая, нарядная, с ярким маникюром. Почему-то Ян раньше не замечал, а сегодня первыми бросились в глаза бордовые, да простит его Бахтияров, ногти.

Соня улыбнулась, Ян взял стул со слегка погнувшейся ножкой, подсел рядом и тоже уставился на снимок. Он умел и любил читать рентгенограммы, в отличие от ЭКГ, в которой плавал, как третьекурсник. Иногда брал в руки себя и руководство Мурашко, добросовестно штудировал, понимал, начинал разбираться, но проходила пара недель, и кардиографическая премудрость вновь вылетала из головы.

– Тут переломчик, – сказал Ян, показывая колпачком ручки.

– Да, без смещеньица, – улыбнулась Соня.

– И остеопорозик.

– Ну так… С натяжечкой. Не увлекайся, Ян, ибо, как говорил Ницше, если долго смотришь снимки, снимки смотрят на тебя.

Он кивнул, огляделся, убеждаясь, что в кабинете никого нет, и тихонько пожал Соне коленку:

– Соскучился.

Соня позволила ему немножко дерзости, прежде чем мягким жестом убрала его руку.

– Ты в гости когда придешь?

Ян выпрямился:

– Слушай, Сонь, надо подготовиться. Штаны приличные хотя бы купить.

– Ах, к чему эти условности…

Ян пожал плечами:

– Как говорила Коко Шанель, у вас не будет второго шанса произвести первое впечатление.

– Ты всего лишь идешь ко мне в гости, – сказала Соня, и в словах ее Яну послышалось эхо отцовского высокомерия.

Он встал:

– Давай сегодня просто погуляем? В кафе или в кино?

– Хорошо, но позволь напомнить тебе, что, к моему большому сожалению, я уже вышла из того возраста, когда прилично обжиматься в подворотнях, – процедила Соня.

Ян ушел раздраженный и злой. Интересно, Соня правда не понимает, что в их ситуации «просто гости» невозможны, или расчетливо отрезает ему пути к отступлению? Бахтияров не простит дочкиной обиды, если Ян вдруг передумает жениться, и, честно говоря, трудно будет его за это винить.

Сейчас он может смело смотреть в глаза Сергею Васильевичу, ибо намерения самые серьезные, но не хочется входить в дом нищебродом, которого пригрели из милости. Пусть у Бахтиярова за плечами двадцать восемь поколений врачей, дворянские гербы, рыцарские звания и царские милости, но Ян тоже себя не на помойке нашел. Родители у него оба получили высшее образование, причем сами, а не на золотом блюдечке, как Сергей Васильевич, которого наверняка пасла целая бригада аристократических бабушек и дедушек. Родители Яна многого достигли, они такие же культурные и воспитанные, даже больше, потому что не тычут всем в глаза своим образованием, поэтому женитьба Яна на Соне не будет никаким мезальянсом, и прибедняться нечего. Надо прийти в дом с гордо поднятой головой, а для этого нужны хотя бы приличные брюки.

Колдунов задумался, где бы их взять. Когда часть денег за командировку в Афган ему выплатили чеками, Ян купил в «Березке» джинсы, кроссовки и джемпер, немного постоял, пуская слюни, возле японского кассетного магнитофона, но в итоге разум возобладал, и он отдал чеки отцу на постройку дачи, потому что земля – это единственное, что не пропадет и не обесценится.

В простом магазине приличной одежды днем с огнем не найти, надо или иметь нужные знакомства в торговой среде, чего у Яна нет, или целыми днями рыскать по универмагам в надежде, что выбросят что-то стоящее, тратить кучу времени, которого у него тоже нет.

Самое реальное – выцыганить у Витьки Зейды остатки форменного сукна и пошить брюки в ателье или у частника. Это тоже не быстро, неделя как минимум, и то с доплатой, что возьмут без очереди.

В принципе, нормально, он как раз соберется с духом и войдет в семью Бахтияровых приличным модным парнем для того, чтобы в ней остаться.

Когда день начинается с профессорской нотации, ничего хорошего не жди. У Яна не было плановых операций, и только он собрался почитать ксерокопии иностранных статей, которые с барского плеча принес ему Князев, как его в рамках товарищеской помощи отправили ассистировать травматологам, якобы люди заболели. Оперировал новоиспеченный профессор Тарасюк, и Ян довольно быстро понял, что никто не болен, а коллеги устроили Тарасюку очередной саботаж.

Ян бы с удовольствием примкнул к восставшим, ибо оперировал Тарасюк чудовищно плохо, причем в самом худшем варианте. Бывают хирурги, отличающиеся кропотливой манерой, другие мельтешат, суетятся, по сто раз проверяют каждое движение, с такими стоять очень долго и скучно, но спокойно. Держишь себе крючки, или промокаешь рану, срезаешь нитки и никаких подвохов не ждешь. Бывают грубые, резкие, у которых не вдруг отличишь блестящую технику от рисковой манеры, с такими сердце екает каждую секунду, но зато они работают быстро, укладываются в минимальное время, если, конечно, из-за своей небрежности не устраивают жуткое осложнение, для ликвидации которого требуется несколько часов. Все по законам механики, выигрыш в силе, проигрыш в расстоянии. Так вот Тарасюк удивительным образом ухитрялся работать и опасно и медленно. Как он добился такого совершенства, неизвестно, но любая операция у него продолжалась в среднем в два с половиной раза дольше, чем у других травматологов, и всегда бригада стояла с мокрыми спинами и круглыми от ужаса глазами.

Как у большинства глупых людей, некомпетентность удачно сочеталась у Тарасюка с манией величия. В его частых ошибках всегда оказывался виноват кто-то другой, ассистент, анестезиолог, иногда пациент, но только не непогрешимый Тарасюк. Однажды он, не умея собрать кость при остеосинтезе, так наорал на своих клинических ординаторов, что те залезли к нему в учебную комнату и поменяли стоящему возле доски человеческому скелету череп с тазом и мелом написали на доске «homo tarasikus». Так у профессора не хватило ума даже на то, чтобы по-тихому поставить все на место. Он помчался жаловаться начальнику, по дороге рассказывая всем встречным-поперечным, что эти гады учинили у него в кабинете, заинтригованные коллеги приходили посмотреть и уползали, титаническим усилием воли сохраняя перед Тарасюком серьезное лицо.

Только в операционной рядом с Тарасюком было не до смеха. Как Ян ни старался показать ему операционное поле, как ни оберегал сосудистый пучок, профессор все-таки пропорол вену, и сразу стал бестолково суетиться, пихать зажимы вслепую, на авось, что могло бы привести только к еще большим повреждениям. Ян придавил тампоном, попросил у сестры сосудистые инструменты и шовный материал.

Пришлось накладывать сосудистый шов практически без ассистента, да еще и сохраняя почтительность, чтобы ненароком не задеть хрупкое эго Тарасюка.

Благо повреждение вены оказалось точечным, хватило нескольких стежков, чтобы остановить кровотечение.

Дальше дело пошло спокойнее, профессор стал действовать в ране осмотрительнее, под контролем глаза, зато Ян узнал про себя, что и пинцет-то он держать не умеет, и тупфером только поле закрывает, и вообще руки у него дырявые. Ян не вслушивался, просто делал свое дело и с тоской поглядывал на часы, стрелки на которых двигались слишком уж медленно.

Закончили только в пять, значит, Соня давно ушла домой, ибо рабочий день у рентгенологов короткий.

Ян позвонил, позвал на свидание, но Соня сказала, что очень уютно сидит с книжкой под пледиком и не собирается вылезать из своего гнездышка. Пожелав хорошего вечера, Ян положил трубку с облегчением – после нудной многочасовой операции он сам не хотел никуда идти.

Дома никого не было. Дима Лившиц обретался в анатомичке или у очередной страшной женщины, к которым питал необъяснимую слабость, а Вася утром предупредил, что останется дежурить с Диной. У них в отделении запила последняя санитарка, и мыть вечером полы обязали медсестер, вот Вася и полетел трудовым десантом, чтобы Диночка не пачкала ручки.

Ян сказал, что Дина обнаглела, а Вася решает не тот половой вопрос, который надо, но Лазарев молча и решительно засунул в сумку старую хирургическую робу.

…Колдунов давно отвык быть один в квартире. Прошелся по большой комнате, покурил в кухне, наслаждаясь одиночеством, только вместо удовольствия вдруг сделалось не по себе.

Ян включил телевизор, чтобы хоть немного разбавить тишину, но от казенного жестяного голоса диктора стало только хуже. Речь шла о великой силе перестройки, Ян поморщился и выключил. От политики у него ум за разум заходил, порой, слушая речи партийных руководителей, он не мог понять, дурак он есть или дурака из него делают. На всякий случай Колдунов убрал звук.

Пора садиться за ксерокопии журнальных статей, которые он принес с работы, ведь дома так редко выпадает возможность спокойно поработать! Так редко, так редко, но все же чаще, чем он этой возможностью пользуется.

Устроившись за круглым столом, стоящим в большой комнате возле окна, Ян включил свет и вооружился лупой. Ксерокопии были не очень отчетливые, и приходилось буквально расшифровывать английский текст. За разбором каждого слова терялся общий смысл, и через час работы Ян почувствовал, что мозг вскипает и надо срочно выйти покурить.

В кухне взгляд его упал на пузатую эмалированную кастрюлю, после отъезда Николая Ивановича сосланную за ненадобностью на верхний шкафчик. Встав на табуретку, Ян снял ее, сдул с крышки пыль и решил сварить суп, благо в морозилке давно лежала доисторическая кость, а в ящике для овощей было полно морковки и капусты.

Кость с грохотом упала на дно кастрюли, и работа закипела. Ян шинковал овощи, снимал накипь, солил, а заодно вспоминал биохимию, коагуляцию белка, онкотическое и осмотическое давление и прочие интересные штучки и удивлялся, как легко они всплывают в голове.

Приятно было думать, как завтра Вася придет домой после дежурства и целого дня учебы, а дома ждут наваристые щи. И Димка тоже с удовольствием похлебает.

Обычно они питались по принципу «подешевле и побыстрее». Венцом кулинарной деятельности были макароны с сыром, и то творческая натура Димки так и норовила не тереть сыр, а просто порезать ножом, чтобы не мыть терку. Иногда сосиски, иногда пельмени, а чаще всего чай с пряниками. В суровые дни перед стипендией переходили на картошку с селедкой, а в тучное время Вася порой вставал к плите и начинал, по его собственным словам, «создавать» разные изысканные блюда. Выходило у него не лучше, чем в больничной столовке, но Ян с Димкой восхищенно закатывали глаза, лишь бы только Вася не обиделся и не пришлось самим готовить.

Уменьшив огонь до минимума, Ян вернулся в комнату, с тоской взглянув на разбросанные по столу ксерокопии. Работать хотелось еще меньше, чем раньше, и Ян уговорил себя, что просто не имеет права заниматься, пока у него варится еда.

На экране телевизора беззвучно моргал огромными наивными глазами какой-то мультяшный персонаж, и Ян обратил свой взор на одинокую книжную полку над диваном. Там стояла вся хозяйская библиотека: нетронутый том Ивана Ефремова, «макулатурный» Дюма в сером холщовом переплете, справочник по грибам Ленинградской области, солидный пухлый том Ванды Василевской, почему-то второй без первого, книжка с оторванным корешком, оказавшаяся «Всадником без головы», и несколько старых номеров «Юности».

Ян полистал, и в одном нашел повесть того самого писателя, которого читал в библиотеке. Он улыбнулся, это был как привет от девушки.