À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы

Дремучие густые тени собрались под старым лесом неподалеку от Нового Орлеана, и ни единому свету сюда не суждено было добраться… Кроме покровительственного света луны, своею белой дланью благословляющего землю, травы и корешки.

Это место казалось мне священным. Оно манило к себе и заставляло прислушиваться. Но я также знал, что дав слабину, ты будешь обречен потеряться здесь, слиться с этим миром – не злым и не добрым, как будто живущим по другим законам в другой вселенной, разлитой в воздухе эссенцией чего-то экзотического с привкусом сырой земли и свежей дикой свободы; овеваемый чем-то сакральным, непознанным и не подверженным осмыслению примитивным разумом. Но то, что были способны уловить незримые ткани души. Как пульсирующая на запястье вена.

Внутренний мир, стесненный и ограниченный, обретал здесь совершенно новое чувство неземного происхождения. И раны, которые ныли в городских стенах, кровоточили сильнее, но вместе с тем доставляли страдающему неизъяснимое блаженство. Одиночество разлуки принимало значимый смысл и уже не казалось настолько ужасным, хотя и вызывало к жизни желание, чтобы рядом был кто-то еще. Чтобы можно было поведать ему о том невероятном, коснувшемся тебя, как будто ты прикоснулся к загадке природы, прозреваешь и хочешь разделить со всеми тайну ее истины. Разделить с дорогим тебе человеком тот праздник скорби, который вальсирует в твоем сердце и питает его каким-то странным эликсиром, пьянит его тоской, словно крепким вином или же страстным поцелуем сводящей с ума красавицы.

Я стоял перед прямым толстым стволом, вонзенным в землю, словно деревянный крест или копье, которое огибали десятки безмятежно спящих висельников. Воплощенные в безысходности сокрушенного духа, которую могла выразить лишь гравюра Жака Калло. Все как один в скромном траурном наряде, грязном и пыльном, сотканном из разных оттенков черного цвета. Дерево удачи заботливо укрывало их, а ветер убаюкивал, нашептывая колыбельную песнь. Она погружала их в вечный сон и не давала проснуться. Теперь они часть этого дерева – его листья, как желтые сережки на одинокой веточке ольхи…

чувствуешь стоны каледонского ветра?

И детская надежда, выстеганная кнутом уроков жизни, пылкая любовь, так и оставшаяся без ответа, или жестокое отчаяние, смешанное с удушливой ненавистью – все это было тленом, который должен был подвергнуться забвению. Старые чувства исчезнуть и на их место прийти нечто новое, чему открыться можно лишь освободившись от ненужных условностей внешнего мира, забравший у меня радость и вместо нее подаривший скорбь, облаченную в одежду из слез и крови. Мир, который был этим деревом, а я висел на одной из его веток, подвешенный за шею и не способный сбросить крепко стягивающую горло петлю, а некто затягивал ее еще сильнее и лишал меня последнего жадного глотка спасения. И я умирал, если уже не умер. Что прежние чувства? Как потушенный костер, который уже не воспламенить ничем; угольки еще потрескивают, вспыхивают оранжевыми искорками, но не танцуют и не поют, как прежде. Их песня прошла и больше не повторится. Я пришел научиться забвению…

Может быть и мне повезет…

Я услышал хруст, произведенный ботинком, ступившим на опавшую ветку. Он нарушил священную тишину чащи. Я резко обернулся. Темный покров взволновано заколыхался, и из зарослей кустов выскочила девочка. Хрупкая, одетая в черную шелковую блузку без рукавов и синие джинсы, с коротко вьющимися черными волосами и челкой. Редкие пряди случайно падали ей на глаза, густо обведенные тенями; взволнованное дыхание срывалось с пунцовых, чуть приоткрытых губ. Съежившись то ли от порывов ветра, то ли от моего пристального взгляда она казалась еще меньше, словно мышка. Она выглядела так, будто только что сбежала с какой-то тусовки.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я сурово.

– Разве тебя это волнует? – резко отозвалась она.

– Абсолютно ни сколько.

Наступила пауза. Я ужасно злился на нее за то, что она спугнула то мгновение и оно пропало. Я больше не чувствовал. Как будто это место нагло осквернили.

Девочка подошла ближе и, подняв взор на дерево, тут же отвернулась. Улыбка выступила у меня на губах.

– Ты боишься их? – произнес я с усмешкой.

– Вовсе нет.

– Тогда почему отворачиваешься?

Она не ответила, по-прежнему не желая смотреть. Ветер играл двумя темными прядями волос на ее лбу, будто невидимый дух заботливо укладывал их.

– Как тебя зовут?

– Аделаида, – вымолвила она тихим почти неслышным голосом. Смахнула со лба челку, которая вскоре вернулась на прежнее место, обхватила себя за плечи изящными тонкими руками, словно вырезанными из слоновой кости.

– Иди домой, Аделаида.

– У меня сегодня день рождения, – призналась девочка, глядя куда-то в сторону. Меня немного смутил ее отстраненный тон. И она начала свой рассказ: – Свое пятнадцатилетие я праздновала с друзьями… Мы сидели в гостиной и обсуждали новый фильм, вышедший недавно с Биллом О'Галаханом. Он играл там роль простачка идиота, который приезжает в Лос-Анджелес и встречает в случайном кафетерии свою бывшую учительницу, в которую когда-то был по уши влюблен. Кажется, с этой встречей в нем просыпаются старые чувства и он начинает страдать по ней. Весь фильм он пытается заполучить эту старую училку…

Мы говорили о нем, а я все не могла понять о чем идет речь. И в какой-то момент меня охватило неизвестное чувство. Я захотела сбежать оттуда. Наверное, я сошла с ума, – она грустно улыбнулась. – Все стало таким тусклым и безжизненным, я стала испытывать отвращение ко всему, что любила раньше. Я задала себе всего один вопрос: что я здесь делаю? И не смогла на него ответить… Я не знала куда иду, словно на чей-то неведомый зов. И ноги привели меня в это место.

– Как интересно, – вяло отозвался я, скрещивая руки на груди, – особенно история про О'Галахона. А сейчас этого вопроса в голове не возникает?

Она внимательно на меня посмотрела. Глаза ее были чисты, но полны загадки, и сверкали в темноте.

– Нет, – уверено отвечала она.

– Значит, ты тоже пришла на зов смерти, – подвел я итог. – Любопытно, что подобное хорошо описано в медицинском справочнике болезней, когда человек думает, что он мертв – синдром Котара называется. А ты не думаешь, что уже мертва? – внезапно спросил я.

– Как это возможно? – удивлено захлопала ресницами Ада. – Я же чувствую свое тело.

– Может быть это не тело? – спросил я, и замолчал, взбираясь на один из каменных валунов, брошенных рядом с высокоствольным буком, затем продолжил: – Что если то, что ты испытываешь лишь воспоминание о прошлом, с которым ты не хочешь расставаться? Память призрака живет вечно, но она не приносит ему ничего кроме жгучей и отвратной боли.

Она нахмурилась. Кажется задумалась над тем бредом, что я любезно ей предложил, и после недолгого молчания спросила:

– И ты тоже мертв?

– Нет. – ухмыльнулся я. – Я только собирался это сделать.

– Почему? – с заинтересованным лицом обратилась она.

– Не знаю. – пожал плечами (признаюсь, с некоторым позерством), словно наш разговор проходил у меня дома перед камином. – Мне сложно ответить на этот вопрос. Иногда я и сам теряюсь в загадках своих чувств, и не могу даже в мыслях подобраться к тем ощущениям, чтобы передать их себе. Это… так странно – испытывать что-то и не знать, что именно. Ты будто себе не принадлежишь.

– Странно, – эхом повторила она за мной с задумчивой миной, после чего добавила: – Мои родные тоже меня не понимают, а друзья смеются, когда я пытаюсь с ними об этом заговорить. Они считают это ненормальным и не желают меня слушать…

– Их желания написаны на их же лицах… Но никогда не думал, что такая как ты придет сюда из-за «подобных» проблем.

– Что значит «такая»? – с ледяными нотками в голосе спросила она, уперев руки в бока.

– Такая… – снова повторил я, потеряв мысль, которая помогла бы все разъяснить и потому сморозил самую что ни на есть откровенную глупость, позабавив тем самым даже себя. – Имел ввиду… красивая!

Она вдруг холодно расхохоталась, видимо, уничтожая подступающее к лицу смущение.

– По-твоему, если я обладаю красотой, то у меня не может быть чувств?

– Я не это имел ввиду. Просто у таких как ты обычно другие заботы…

– А ты значит играешь роль непризнанного всеми шамана? – перебила Аделаида, обводя руками воздух.

– О чем ты говоришь?

– Да брось, это написано на твоем лице.

– Ты конечно не такая глупая как я думал… Но ты ошибаешься.

Лес вновь погрузился в глубокую дрему. Ветер успокоился и тихо шуршал в траве и зарослях листьев, за пределами чащи где-то вдалеке раздавалось стрекотание сверчков. В безмолвии мы провели пару минут.

Аделаида сощурила глаза и наконец произнесла:

– Значит это твой зов я слышала у себя дома.

У меня чуть было не отвисла челюсть.

– Чего? – вскричал я, вцепившись пальцами в валун, чтобы не упасть.

– Я пришла сюда из-за тебя, – обвинила она меня бесстрастным ледяным тоном.