Мастерская

Открыв входную дверь, она сразу почувствовала новый запах. Пахло аптекой. В воздухе витало напряжение – как будто их дому грозила опасность. На их двуспальной кровати лежал в одежде Власис, с бледным лицом и широко раскрытыми глазами, устремленными в потолок. Пиджак был измят, а галстук растерзан, точно после драки (для испытания на прочность). Рядом с кроватью лежал распахнутый чемодан. На полу валялись счета и среди них – фотография Бебы, где она была снята в Коккинос Милос, во время загородной прогулки.

Врач что – то говорил о нервном синдроме, требовал историю болезни – Беба смогла разыскать только какие – то старые рецепты, ведь прошло столько лет. Сделав Власису успокаивающий укол, врач назначил курс лечения и ушел.

Прошло некоторое время. Беба ходила на цыпочках, держа в одной руке чашку с бульоном, а в другой – книжку. Она садилась рядом с кроватью и беспрерывно листала книгу, отвлекаясь только, чтобы поднять телефонную трубку. Звонили то Рахутис, то Малакатес. Она сухо сообщала им, как чувствует себя больной, и сразу вешала трубку. Дни шли за днями, нервы у больного успокоились. Он снова стал выходить на улицу, в магазины; наконец сел опять за письменный стол, склонился над счетами, которых накопилась целая гора. Бебе казалось, что Власис пытается разглядеть в них что – то тайное и ему неведомое. В такие минуты ей хотелось обратиться к нему, спросить о каком – либо пустяке, касающемся поездки в Патры. Но в его взгляде, во всем выражении лица присутствовало нечто такое, что мешало ей, – и она откладывала разговор. Большую часть дня Власис сидел неподвижно и следил за тем, как за хрустальными люстрами дневной свет становился сперва голубым, потом фиолетовым и под конец черным. И казалось, что все идет как прежде…

В субботу, в девять вечера, маленькая «Шкода» в который раз подъехала по Сингру к ресторанчику «Марида». Два друга уже поджидали их все за тем же столиком. В своих белых просторных костюмах они походили на официантов, занявших после рабочего дня места посетителей. Как только появились супруги Тандис, друзья вскочили с мест и стали их усаживать. Затем сели сами. Выпили, разговорились… Спирос вспомнил Америку. Он работал мойщиком посуды в Нью – Йорке, агентом по заключению пари в Огайо… В Филадельфии одна американка приютила его, а затем выгнала… Потом один еврей уговорил его поехать в Аризону наняться жокеями. Поехали, а там их отправили на конюшню – кормить лошадей… Наконец, один добросердечный земляк помог вернуться на родину. Потом была еще одна поездка – с греческим экспедиционным корпусом в Корею. Там, в Сеуле, он был снабженцем. Воровал, и у него воровали… Словом, приключениям не было конца.

Власис слушал, склонившись над тарелкой и старательно жуя, Беба – откинувшись на спинку стула и обмахиваясь сандаловым веером. Оба казались немыми и безучастными, как идолы с острова Пасхи.

Васос вспомнил, как, набрав лекарств и рекламных проспектов, бегал по врачам, аптечным складам и торговым конторам. Тогда – то он и научился красноречию. Рассказывал о рекламных трюках, помогающих сбывать товар, о медикаментах, которые врачи брали у него для своих клиентов, о конкурсах министерства здравоохранения, где даже самые паршивые лекарства приносили отличные дивиденды. Он сравнивал возможности валиума и тофранила, говорил о колитах, язвах, желудочных кровотечениях, затем перешел к психическим заболеваниям, дошел до мозговых травм, аневризм, опухолей и лоботомии. Сам худой и черный, он говорил обо все этом глубоким басом.

Беба вдруг поднялась с места и пошла к морю. Друзья молча курили, глядя ей вслед. Она остановилась у самой воды. Ночное море было спокойно и пустынно, только вдоль побережья плыл фонарь, выслеживавший осьминогов и кальмаров. Порой фонарь бросал луч света на лица друзей и тут же исчезал за прибрежными скалами. Постояв немного на берегу, Беба вернулась. Ее черные волосы сливались с темнотой, только белая кожа поблескивала в лунном свете. Не говоря ни слова, Беба провела ладонью по затылку Васоса, обняла Спироса за плечи – и только после этого, точно получив разрешение, прикоснулась влажной рукой ко лбу мужа.

Выпив вина, Беба отдыхала теперь в кругу троих друзей. Она чувствовала, что это ее семья, из которой нельзя изъять ни одного члена – если это произойдет, тогда исчезнет все, созвездие угаснет. И она подносила ко рту бокал за бокалом, откидывая резким движением волосы.

Мы уедем с тобою
в дальние страны, в другие края…

Кто – то поставил старую пластинку. Все сразу узнали и притихли, вслушиваясь в полузабытые слова.

…и обнявшись пойдем
по великим дорогам прямым…

Как давно это было. Они впервые услышали эту песню, когда окончилась война. Распевали ее несколько лет подряд. Васос предположил, что это было как раз в тот год, когда раскрылась история с талидомидом[6 - Талидомид – широко разрекламированное в 1960–х годах на Западе успокоительное средство для беременных. Как выяснилось впоследствии, его применение приводит к рождению детей с тяжелыми уродствами.], а Спирос уверял, что слышал эту песню в Корее на одной из пластинок, которые присылали солдатам родные. Беба вздрогнула: ей показалось, что это было как раз тогда, когда она маленькой девочкой ходила по родным в надежде узнать что – нибудь о братьях отца, о своих двоюродных братьях Такисе и Алекосе, о двоюродной сестре Нане, обо всех, кто, как тогда говорили, «отдыхал» на Макронисосе. Тогда эту песню все время передавали по радио вперемежку с последними известиями, убеждавшими в благополучии и единстве нации.

…милая, плакать не надо…

Она вспомнила об этом и вдруг громко рассмеялась. Ее смех подхватили остальные. «Будем здоровы!», «За нас!». Все развеселились и стали чокаться.

Даже Власис, которому весь вечер среди шума и смеха не давала покоя одна мысль, точнее – воспоминание о том, как ему давным – давно, когда он вместе с родителями пересаживался с поезда на поезд на незнакомых провинциальных вокзалах, хотелось взять и броситься под колеса поезда, и казалось даже, что огромный состав уже наезжает на него, раскалывая надвое его маленький мир, – даже Власис опомнился, услышав смех жены.

Бебе было весело в ту ночь – она веселилась больше, чем обычно. То ли вино так подействовало на нее, то ли вечер в самом деле был необыкновенным. Казалось, будто это последний вечер, который им дано было вот так провести вместе. Глядя на вырез Бебиного платья, Власис угадывал под ним свою любимую родинку, похожую на цветок, засушенный в старинной книге. А пластинка все играла:

…мы уедем с тобою…

Внезапно поднялся ветер. Шаль на плечах Бебы развевалась, белый пиджак Спироса, казалось, готов был сорваться и улететь. Лицо Васоса вовсе пропало в темноте, виднелись лишь глаза да окружавшие его глубокие морщины. Даже маленькая «Шкода», стоявшая в переулке, была похожа на детскую игрушку, уже сломанную, но еще чудом державшуюся на своих четырех колесах…

Глава 2. Поездка в провинцию

Вечерами Беба Тандис, сидя за столом и поставив ноги на коврик, погружалась в расчеты. Приближалась зима, а они еще и драхмы не выручили. То клиенты под разными предлогами задерживали платежи, то поставщики отказывались снабжать мастерскую.

Беба закрывала книги и закуривала. Облокотившись на руку, она снова и снова пыталась найти выход. Похоже, не оставалось ничего иного, как самим ехать и разбираться со всеми на месте. Потому что – объясняла она Власису – переписка и звонки это одно, а непосредственный деловой разговор – совсем другое. Тогда им уже не отвертеться. И поскольку ей как женщине будет трудно справиться одной, ехать надо вместе. Надежным клиентам они дадут новые кредиты, а на тех, кто увиливает и не платит, подадут в суд. Сейчас, когда их маленькому кораблю грозила опасность, Беба забыла об остальных проблемах. «А мастерская, что будет с мастерской?» – волновался Власис. На это у Бебы уже был готов ответ: в мастерской останутся Рахутис и Малакатес. Это самые подходящие люди, работать они умеют, к тому же друзья.

Все было оформлено в мгновение ока. Васос расположился за письменным столом, Спирос взял на себя все хлопоты, сделки с заводами и банками. Перечислили еще раз основные обязанности, передали расчетные книги, деньги. Беба взяла только ключи от сейфа, где хранились акции, рубиновая брошь и жемчужное колье. В пятницу после обеда Беба съездила на «Шкоде» на техосмотр, а в субботу утром супруги двинулись в путь. «Могли бы и другой день выбрать», – ворчал Васос. «Как же мы поедем в "Мариду" без Тандисов? Что о нас люди скажут?» – вторил ему Спирос. И все время, пока Беба заводила машину и выезжала на улицу, Власис, сидевший рядом с ней с плащом на руке, молча глядел на мастерскую, мелькавшую в зеркальце.

Там свисали с потолка бесчисленные люстры: бронзовые каркасы с дешевой позолотой, «оплывшие» свечи, покрытый еле заметными трещинами хрусталь, лопнувший еще при получении, а уж потом помутневший от времени и пыли, бра под ампир, настольные лампы в стиле какого – то Людовика, торшеры «а – ля Мария – Антуанетта» со штампованными узорами на абажурах из пропитанной парафином бумаги «под папирус». Одного за другим он вспоминал клиентов, бравших весь этот стеклянный хлам. Векселя, рассрочки, морщины, седина…

А в глубине мастерской он мысленно видел склоненного над счетами Васоса. В очках, съехавших на кончик носа, он казался доисторической черепахой, с любопытством высунувшей голову из панциря, чтобы поглазеть на мир. Рядом с Васосом стоял Спирос и, слюнявя палец, пересчитывал деньги в пачке. Власис представил себе, как он выглядел в Корее – в берете набекрень и заношенной гимнастерке десантника. Затем вдруг он явственно увидел, как Спирос на корабле возвращается домой – небритый, с поднятым воротником и потухшей сигаретой во рту. Сердце Власиса сжалось – ему стало жаль своих одиноких друзей, махавших им вслед. В зеркальце «Шкоды» они становились все меньше и меньше, пока не скрылись за поворотом.

В субботу в Ламии к полудню супруги Тандис уже справились с основными делами, а мелкие перенесли на понедельник. В воскресенье знакомились с городом. Осмотрели памятник Дьякосу[7 - Афанасиос Дьякос – прославленный герой национально–освободительной революции 1821 г.], пообедали в ресторане «Елисейские поля» на площади Элефтериас…

После обеда гуляли в парке. Вокруг скульптуры эвзона[8 - Эвзон – солдат национальной гвардии.] играли дети, отчаянно крича. Их матери чинно сидели на лавочках, вязали и с гордостью смотрели на детей. Вечером супруги пошли в кино, и когда уже совсем поздно вернулись в гостиницу, в номере наступило гнетущее молчание. В понедельник утром маленькая «Шкода» выехала в Фессалию.

В полдень по центральной площади Ларисы, фессалийской столицы, сновали одуревшие от зноя люди. Под козырьками магазинов у дверей торчали приказчики, глазея на проходящих девушек. Жевали резинку, не вынимая рук из карманов. Хозяева же будто сквозь землю провалились. Супруги Тандис находили их в кофейнях – многие резались в карты, не выпускали изо рта потухших окурков. На Бебу они глядели, как на мираж, – и продолжали игру. Но Беба не сдавалась, и под ее упрямым натиском они начинали ныть и жаловаться на трудности, указывали на своих бесчисленных ребятишек, уверяли, что их жены не могут купить лишнего платья. Власис отступал. Но Беба размахивала перед носом торговцев их собственными расписками и быстро прибирала их к рукам. Эти же самые люди, объясняла она Власису, без зазрения совести спускают в тавернах с девицами по пятьсот драхм за вечер. «Их не жалеть надо, давить», – говорила Беба. А одному оптовому торговцу стеклом по имени Сакалис она даже устроила через адвоката целый скандал. Не успел адвокат положить телефонную трубку, как Сакалис примчался с деньгами и дорогим подарком. Расстались лучшими друзьями.

По вечерам Лариса как бы уменьшалась в размерах. Город был сдавлен густым мраком, сквозь который даже электрические огни прорывались с трудом. В это время бар в гостинице наполнялся коммерсантами, высокопоставленными чиновниками и владельцами предприятий. Они полукругом усаживались перед телевизором – неуклюжие, с гладкими затылками, – а над ними под потолком мерно гудели вентиляторы. Изредка кто – нибудь из них открывал записную книжку, шел звонить по телефону и опять садился к телевизору. Около десяти часов бар пустел. Было слышно, как одна за другой запирались двери номеров, как кто – то из запоздалых постояльцев вызывал лифт, а затем доносился ровный шум поднимающейся кабины. Ковры в коридорах заглушали шаги. Гостиница погружалась в глубокий сон. Лишь из номера Тандисов бессонной полоской струился свет.

Лежа на боку, свесив руку с постели, Беба просматривала журналы. Глаза слипались; она закрывала их на секунду, а затем раскрывала опять, чтобы перевернуть страницу. Рядом лежал Власис с раскрытой книгой в руках. У него в чемодане их было несколько: «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо» – все знакомые и любимые. Потом Беба бросала журнал и выключала свет. Власис продолжал лежать с книгой на груди.

В темноте тело жены, накрывшейся простыней с головой, напоминало ему африканские песчаные барханы; жалюзи на окне напоминали морские волны, а неоновая реклама у входа в отель – маяк, мигающий на мысе. Власису вдруг показалось, что он потерпел кораблекрушение и его выбросило на неизвестный остров. Когда он стал искать дорогу вглубь острова, за одним из холмов внезапно появилась огромная финиковая пальма, по которой лазили две обезьянки: одна толстая с одышкой, другая – юркая и худая, но как будто хромая на одну ногу. Они быстро забрались на верхушку и уставились на него. Лишь теперь Власис понял, что это Рахутис и Малакатес; обезьянки гримасничали и делали какие–то знаки длиннющими волосатыми лапами.

Лежавшая рядом Беба спокойно дышала. Под батистовой ночной рубашкой в цветочках грудь ее то подымалась, то опускалась, как будто в такт какой – то песенке. Осторожно, чтобы не разбудить, Власис протянул руку и коснулся ее ладонью – не то ночной рубашки, не то обнаженного тела. Вначале по его пальцам словно пробежал электрический ток; затем все его тело замерло, точно в оцепенении.

На следующее утро перед ними под слепящими лучами солнца во всю ширь раскинулась фессалийская равнина. В поле женщины в платках что – то прореживали, пололи. Их склоненные тела сливались в одну линию с горизонтом. Поле бороздили тракторы; дети сидели на них гроздьями. А вдалеке сновали на повозках, груженных корзинами, детишками и собаками, крестьяне – фессалийцы. На лицах у них такая беспробудная дремота, что начинает сосать под ложечкой. Под мерное покачивание машины Власис расслабился и представил себе, что едет на телеге, запряженной старыми клячами, крупы которых облепили мухи. Он едет сперва по проселку, а потом по еле заметным тропкам, все дальше и дальше от людей, от цивилизации. Вереница деревьев над ним освежающе шумит листвой. Целый мир букашек копошится на зеленом ковре; насекомые и птицы рассекают осеннее небо, сопротивляясь неистовому ветру. А солнце царственно парит над горизонтом… В жужжании «Шкоды», ровно идущей со скоростью девяносто километров в час, Власису слышался голос жены, перечисляющий имена клиентов, счета и долги. В зеркальце он видел ее лицо, закрытое большими темными очками, и белую ленту в волосах.

Эту самую ленту он увидал впервые много лет назад в грузовичке, колесившем по афинским предместьям: Гераклион, Петруполис, Неа Лиосиа, Калогреза. Беба с группой рабочих и студентов распространяла листовки. Они «прочесывали» целый квартал сразу, обходили все дома и таверны, приглашая жителей в пустые школы и общинные клубы, где лысеющий блондин в очках произносил зажигательные речи. От возбуждения на щеках у Бебы появлялся румянец – так она была поглощена подготовкой митингов и распространением листовок. Румянец не сходил с ее щек и когда они поздно вечером говорили за столиком дешевого ресторана о свадьбе, о мастерской, обсуждали планы на будущее. На следующее утро агитгруппа снова колесила в своем миленьком грузовичке по городским кварталам, провозглашая лозунги о повышении заработной платы, самоуправлении и народном правительстве.

Теперь он не мог представить себе, что за рулем рядом с ним сидит та самая женщина. Он вдруг подумал, что фамилия ее вовсе не Тандис, что ничего подобного и в помине никогда не было, что она просто старшая родственница той, которую он любил когда – то. Если бы он мог остановить машину, увлечь Бебу на лужайку и обнять как прежде, когда она все бросала и приходила к нему. Жена скосила глаза в его сторону, и Власис ощутил ее изучающий взгляд из – под темных очков. А маленькая «Шкода» все глубже увязала в прибылях и убытках маленькой стекольной мастерской, в темноте надвигающейся ночи.

Проехали Аксиос, показались Салоники. По обеим сторонам дороги теснились дубильни и пивоварни, заводы, обрабатывающие дерево и железо. По дороге тянулись вереницы грузовиков, трехколесных фургонов и мотоциклов. Беба сняла темные очки, включила отопление и накинула пальто. Под звуки радио, транслировавшего футбольный матч, Власис курил одну сигарету за другой. Цвет лица у него бы неважный, какой – то землистый; он нервно потирал руки. Въехали в пригород. Рядом с виллами в византийском стиле, обсаженными лаврами и кипарисами, возвышались многоэтажные дома, а между крытыми рынками и турецкими банями виднелись мраморные подъезды отелей.

В одном из них, что на улице Эгнатия, супруги сняли номер. «Пусть эти торгаши видят, – сказала Беба, – что мы живем не где – нибудь, а в шикарной гостинице».

Чулки ее промокли, и она повесила их над ванной. Затем сняла трубку и попросила срочно соединить с Афинами. Свернувшись калачиком на постели и укрывшись одеялом, Беба все спрашивала и спрашивала, что – то выясняла и уточняла. Власис слышал в трубке голос Васоса, глуховатый и хриплый, то и дело прерываемый одышкой. Он представил себе, как там, рядом с Васосом, стоит Спирос, усиленно морща лоб, а потухшая сигарета, прилипшая к его нижней губе, беспокойно вздрагивает. Похоже, им обоим удалось втиснуться в телефонный провод, так что из трубки с минуты на минуту покажется пара симпатичных лилипутов.

Положив трубку, Беба закурила и посмотрела на мужа холодным, неподвижным взглядом. Власис хотел спросить о мастерской, о друзьях, но что – то во взгляде жены заставило его отложить разговор. Позже Беба заказала себе в номер холодное жареное мясо и бутылку кока – колы. Власис выпил только стакан кефира и сразу лег. И хотя поужинал он легко, ему казалось, будто какая – то тяжесть в груди мешает заснуть, и он долго вертелся в постели с боку на бок.

Потом он никак не мог вспомнить, в какой связи в ту ночь перед его взором предстал отец Бебы – седой, с подстриженными усами и лукавыми голубыми глазами. Он лежал в гробу, в красном галстуке, темном костюме, убранный белыми цветами. Казалось, старик просто отдыхает на мягком диване с подушками, – купленном, помнится, на улице Патисион, – и вот – вот протянет руку за лежащими рядом сигаретами. Курил он сигареты «Ариста» фабрики Мацангоса, вечно записывая на пачке то имена, то номера счетов или телефонов. Он мог разговаривать и одновременно перемножать в уме большие числа. «А дети – то, – спросил он, обернувшись к Власису, – как думаешь, дети когда у вас появятся?»

Он вспомнил, как Беба, беременная на пятом месяце, ходила по заставленной громоздкой мебелью двухкомнатной квартире, которую они сняли тогда в районе Руф. Взгляд ее был обращен в себя, словно ей хотелось поскорее увидеть ребенка. Ребенок ворочался в ней, а Беба теряла сознание, ее тошнило. Но однажды, на день святого Симеона, ребенок перестал шевелиться. В клинике, где Бебе сделали аборт, Власис днем и ночью сидел у ее кровати, менял компрессы, отваром шалфея смачивал пересохшие губы. Беба лежала неподвижно, глядя на картину, где архангел Гавриил является деве Марии. Картина называлась «Непорочное зачатие». Здесь, в гостиничном номере, Власису хотелось положить ей на грудь голову, обнять руками живот. Но Беба спала, и ему показалось даже, что жена улыбается во сне. Эта улыбка делала ее похожей на отца, напоминая Власису его красный галстук и голубые глаза. На другой день утром, когда Власис проснулся, Бебы рядом с ним уже не было.

На улице Эгнатия моросил мелкий дождь. С непокрытой головой, кое – как запахнув плащ, Беба спешила в квартал Вардари. Навстречу ей торопились буднично одетые люди: все оттенки серого вперемежку с дешевеньким красным, морщинистые лица, согбенные фигуры – видно было, что некоторые просто больны. Это был поток поденщиков, лавочников, ремесленников, мелких служащих вкупе со школьниками из отдаленных кварталов, ночными сторожами, рабочими из Ксанти и Комотини, приехавшими в поисках работы. От них пахло луком и чесноком, на лицах глубокими бороздами залегли повседневные заботы.

Когда – то Беба мечтала о такой жизни… Она вспомнила, как в детстве ездила с отцом из Эгиона в Патры получать товар. Они сливались с шумной городской толпой, растворялись в ней. Здесь у каждого, и у мужчин, и у женщин, был свой запах… Потом они ходили на склады, где конторщики оформляли накладные, и на пирс, где огромные краны переносили ящики с шампанским, снабженные надписями «Осторожно – стекло». Ближе к вечеру гуляли по набережной среди прочей фланирующей публики, среди оценивающих взглядов, шушуканья и болтовни о политике в кофейнях. Ощущение вернулось. Пьянящее веселье от общения с молодежью, которая по утрам работала в деловом квартале Хатиа и на улице Афинас, продавая американские часы и меняя в банках валюту, а по ночам расклеивала листовки. И она, в ситцевой блузке, вместе с совсем еще зелеными рабочими пареньками, которые только и думали, как бы прижать ее втихомолку к себе, глубоко вдыхала запахи громадного города и не могла надышаться. Затем она поступила в Университет. Принимала участие в демонстрациях, удирала от фашиствующих молодчиков, которые с дубинками в руках кружили вокруг площади Омония, толкалась в коридорах Асфалии, всегда заполненных студентами и противниками режима.