Exuvium

Exuvium
Мерилин Рей

Экзувий – это не просто хитиновый покров, оставшийся после линьки насекомых. Для людей это слово значит нечто большее. Они сбрасывают внешнюю оболочку, которую создают годами, а вместе с этим и раскрывают перед другими свои настоящие эмоции, становятся чистыми и лишаются всех тайн, спрятанных под толстым панцирем. Только прошедшие через страдания и боль, окрепшие телом и разумом могут рассудить и поймать тех, кто погряз во лжи, нечистотах и разложении. Шелби Эртон, дочь шерифа, которого тяжело ранили во время операции по поимке опасного преступника, должна отыскать виновника. И для этого ей нужно поступить на службу в «Экзувий» – организацию, которую создали для поимки особо опасных преступников. Но получится ли у неё это сделать? Ведь полуостров Табес, некогда служивший оплотом правосудия, стал жертвой продажности, обличить и изничтожить которую можно, заплатив своими страхами, страданиями и верой в справедливость.Обложка создана нейросетью Midjourney и немного доработана мной.

Мерилин Рей

Exuvium

Часть 1. Виварий. Глава 1.

Назойливое, нескончаемое моргание старой, пыльной лампочки в полутёмной палате ничуть не раздражало, не привлекало к себе никакого внимания, так же как и периодическое, частое пищание монитора. Тот стоял на тонкой металлической ножке, напоминал невзрачный, недавно распустившийся отвратительный бутон. Однако смотрели на него обычно чаще и пристальнее, чем на огромные прекрасные букеты, да и искренних эмоций этот «цветочек» повидал немало: и грусть, и радость, и страх. Даже сейчас потухший взгляд, устремлённый в сторону мелькающих цифр, выделяющихся на чёрном экране, постепенно наполнялся надеждой, стоило только увидеть хоть какую-то, пусть и слабую, но положительную динамику жизненных показателей. Одни ровные, ритмичные скачки на прямой зелёной линии, совпадающие с заглушённым писком чего стоили. В таких случаях ни о каком раздражении не шло и речи.

В душном, переполненном специфическими, незнакомыми запахами приближающейся смерти Шелби и очнулась. Покрасневшие серые глаза наконец оторвались от монитора, снова стали метаться по палате, пытаясь зацепиться за то, что, по её мнению, могло принести хоть какое-то облегчение. Светло-зелёные стены с трещинами, покрытые пылью, повидавшие немало чужих слёз, будто устремили на сжавшуюся девушку свои сочувствующие взгляды. Уж они, как никто другой, понимали её в тот момент, когда остальные не могли. Хотя на обшарпанном столе, который, видимо, вытащили работники больницы из пыльной кладовки, стояло множество подношений от местных жителей.

Некоторые приносили небольшие букеты, кто-то – мягкие игрушки, были среди этого обилия безделушек и сладости, завёрнутые в яркие обёртки. Будто от них человеку, висевшему на волоске от смерти могло стать лучше. Шелби до скрежета сжала зубы, будто хотела сейчас ими перегрызть глотку каждому, кто сделал палату похожей на мемориал.

«Выздоравливайте», «Скорейшего выздоровления», «Поднимитесь, шериф Эртон, защитите нас от зла» – надписи на небольших плакатах и записках расплывались во время очередного прилива слёз, и девушка отвернулась, чтобы не видеть их.

– Как же глупо, – прошипела она, позволяя себе злиться. Здесь её никто не слышал, не сочувствовал и не видел такой жалкой.

Единственный человек, который понимал её и искренне любил, сейчас лежал на одной из коек: на той, что стояла ближе к окну. Всего их было три, но остальные две пустовали. А как хотелось, чтобы палата была вовсе свободна от пациентов, а человек с перевязанной головой, бледный, словно мертвец, улыбнулся ей, взял за руку и сказал, что они сейчас вместе пойдут домой. Но изо рта Уильяма Эртона, шерифа города Апостема

, вместо слов вырывалось только спокойное, шумное дыхание. Глаза его были закрыты, а веки потемнели, ввалились, будто грозились и вовсе утонуть в глазницах.

Сколько Шелби ни уговаривала себя уйти, прекратить ужасную пытку, оставить в покое измученного тяжёлым ранением отца, она упрямо ждала его пробуждения. Как можно было есть, спать и беззаботно жить, когда единственный близкий ей человек лежал без сознания в реанимационном отделении? Она пообещала себе, что обязательно дождётся его, даже если придётся ночевать в больнице. Приобретение спального мешка в ближайшем походном магазине не составило бы никаких проблем.

Только за окном уже давно стемнело, а на белых настенных часах маленькая чёрная стрелочка медленно двигалась по циферблату, неумолимо приближаясь к десятке. И как только она дёрнулась в очередной раз, пересекая собой цифру, в палату зашла медсестра.

– Вы ещё здесь? – беззлобно спросила женщина лет пятидесяти, поставив возле двери ведро с мутной жидкостью.

Тошнотворный запах хлорки сразу ударил в нос, и побледневшая девушка пошатнулась, будто ведро выстрелило в неё этой отвратительной жидкостью, смрад которой она с детства не переносила. Если бы с утра у неё в желудке была хоть какая-то еда, её бы точно вырвало прямо на кафельный пол. К счастью для местной работницы, рвотный позыв осел в горле комом, который не собирался сдвигаться с места. Шелби прокашлялась, чтобы избавиться от неприятного ощущения, затем слабо кивнула, пряча помутневший, усталый взгляд от зорких глаз женщины. К ней постепенно начала возвращаться чувствительность, стоило услышать тихое копошение: сразу заныла поясница от долгих и неловких посиделок на металлическом стуле, а глаза жгло из-за солёных слёз.

– С самого утра здесь сидите, лучше отдохнули бы дома. Вы ему сейчас вряд ли чем-то поможете.

Шелби разом проглотила мешающийся ком, услышав совет, затем снова посмотрела на женщину. К счастью, та без лишних препирательств начала уборку палаты и осуждающего взгляда несчастного человека не увидела. А девушка не понимала, почему так сильно злилась на людей, которые ничего плохого ей не делали: в особенности на тех, кто хоть как-то хотел помочь шерифу Эртону, пострадавшему при исполнении. Она вспоминала тёплые слова, которые говорили местные, пробравшиеся в палату через связи или тайком, всё ещё ощущала на своих сгорбленных плечах неуместные прикосновения таких же опечаленных обывателей. Она никого не замечала, слышала только неразборчивые, заглушённые фразы: те не могли добраться до неё через плотную вакуумную стену, которую она возвела вокруг себя. Кокон, сотканный из сожалений и отчаяния, окутал её со всех сторон, будто мог защитить от горя.

Только от приятных слов и сожалений становилось ещё паршивее. В какой-то момент Шелби поняла, что задыхается в этой тесной, медленно сжимающейся вокруг неё комнате. Если бы не паника, подступившая к ней, заставляющая сердце бешено стучать о рёбра, она бы никуда не ушла. Но от отравляющего чувства безнадёжности, болезненного вида отца, тошнотворного запаха хлорки и свежих цветов девушка могла спрятаться только дома. Она медленно поднялась со стула – как же тяжело ей это далось – и пошла на ватных, онемевших ногах к выходу, не оборачиваясь. Если бы она посмотрела на отца снова, то не смогла бы вернуться домой.

С больницы, казалось, Шелби убегала, а не шла. До самого дома она словно не дышала. Переступив порог своего убежища, она громко выдохнула, затем попыталась вдохнуть с новой силой. Только воздух в гостиной был таким же спёртым и тяжёлым, как и в палате, и к нему вскоре присоединилась тишина, давящая на барабанные перепонки. Она напоминала протяжное пищание монитора, предвещающее нечто неизбежное и ужасное.

Дрожавшими пальцами она начала судорожно искать в полутёмной гостиной старый пульт с вечно заедающими кнопками, который всё время забывали заменить на новый, затем с горем пополам включила телевизор. Когда яркий экран осветил её испуганное, бледное лицо, девушка поняла, что дышит слишком громко и отрывисто, будто её саму ранили. Простая тишина не на шутку её перепугала, хотя она частенько оставалась одна дома.

Всё-таки ничто не могло спасти её от ужасных мыслей. Наоборот, место, в котором она надеялась найти спасение, словно давило на кровоточащую рану, делая больно, ужасно этим пугая. Не успевая успокоиться, Шелби натыкалась взглядом на семейные фотографии, развешенные по гостиной и закрывала глаза, чувствуя, как под веками скапливаются слёзы. Нет, здесь ничуть не легче. Здесь есть запах, воспоминания, вещи. Рука сама тянулась к клетчатому пледу, который лежал на мягком кресле, но даже этого ей было мало. Она закуталась в него, словно в кокон, и взяла уже потрёпанный чёрный футляр для очков, покрытый змеиной кожей – дорогой подарок друга семьи на юбилей, который Уильям никак не мог заменить.

Он ценил каждую памятную вещь, до последнего не хотел расставаться с любимыми подарками, а Шелби никак не могла его понять, но теперь ей будто впервые за долгое время открыли глаза. Во всех этих вещах хранилась память, именно поэтому от них ещё сильнее хотелось избавиться, чтобы они не терзали душу. Девушка сдавленно выдохнула, зацепившись взглядом за новую бейсболку, лежавшую на кофейном столике, аккурат подле футляра. Вещицу она подарила отцу на его повышение. В тот день они вдвоём смотрели по телевизору соревнования по боксу, пили холодное пиво и от души веселились. Теперь же глядеть на подарок не хотелось, ведь шериф Эртон пострадал именно из-за своей новой должности.

Последней каплей, переполнившей чашу спокойствия, стала недавно сделанная фотография, для которой ещё не купили рамку. Тем не менее она лежала рядом с самыми дорогими сердцу Эртона вещами, бережно прикрытая от пыли свежим выпуском газеты. На ней была запечатлена девушка, похожая на парня из-за короткой стрижки, заплаканная, но до безумия счастливая, ведь рядом с ней был человек, который поддержал её выбор.

«Ты прекрасно выглядишь» – прозвучал над ухом знакомый, ласковый голос, и Шелби подняла голову, на мгновение замерев в ожидании.

Но её ждала только пустая гостиная, освещённая экраном телевизора и светом, короткой полосой протянувшимся из коридора. Вместо того чтобы подбежать к галлюцинации, которая уже растворилась в полутьме комнаты, она осторожно прикоснулась пальцами к веснушчатым щекам улыбающегося мужчины, смотревшего на неё счастливым взглядом с фотографии.

На всякий случай она вновь всмотрелась в темноту, но так и не увидела ничего нового. Только пугающее место, наполненное воспоминаниями. Поначалу девушке было страшно их принимать, но со временем она успокоилась, представила, что сидит и ждёт отца с очередного дежурства, как делала в последнее время довольно часто. Шелби ложилась на диван, заворачиваясь в плед и надеясь, что родной человек вернётся целым и невредимым, принесёт вместе с собой счастье и домашний уют, прогонит скуку и тишину. Дочь шерифа шмыгнула носом и вытерла слёзы с покрасневших щёк и закрыла глаза, вслушиваясь в монотонную болтовню ведущего телешоу, который из кожи вон лез, чтобы хоть как-то привлечь скучающего зрителя.

Девушка медленно утопала в сладкой дрёме, которая окутывала её нежным, мягким одеялом, сотканным из приятных грёз. В них Уильям Эртон ужасно уставший, но счастливый, немного поправившийся, но не потерявший своей обаятельности, а самое главное – здоровый. Он обязательно зайдёт в гостиную прямо в помятой форме, поставит на кофейный столик коробку с горячими пончиками и стакан с ароматным кофе, затем со всей нежностью погладит дочь по голове, будя её, чтобы та не спала на диване. Так он делал всегда, и этот раз не должен был стать исключением.

Только теперь её будило не ласковое прикосновение к коротко стриженной макушке, а громкий, навязчивый стук в дверь. Он был монотонным, однозвучным и сильным, словно о металл бился огромный маятник колыбели Ньютона. Шелби быстро поняла, что навязчивый звук реален и такими темпами на чёрной, глянцевой поверхности появится большая дыра, через которую можно будет переговариваться, как через окошко регистратуры в больнице.

Больница.

Вспомнив злосчастный день, девушка вскочила с дивана и тут же упала на пол. Ноги запутались в пледе, и Шелби дрожавшими от волнения руками пыталась избавиться от своеобразных пут. Глубоко в подсознании ещё теплилась надежда: казалось, что тяжёлое ранение отца было всего лишь сном и в дверь так настырно стучал именно он. Сердце с новой силой забилось о грудину, будто только сейчас начало гнать застоявшуюся кровь по венам, а по телу прошлась волна приятной дрожи. И навязчивое ощущение это не хотело покидать воспалённый мозг, крутилось в голове, как шестерёнка в огромном механизме.

Тихо ругаясь себе под нос и улыбаясь, она бежала к двери, потирала ушибленные коленки и пыталась засунуть ключ в замочную скважину.

– Ты не поверишь, что мне приснилось сегодня, – прохрипела она, быстро открывая дверь столь желанному гостю, но вдруг замерла.

От улыбки, застывшей на её лице всего на пару мгновений, ничего не осталось. Вместо неё настойчивого нарушителя спокойствия одарили только растерянным и разочарованным взглядом. Шелби ждала кого угодно, но не свою мать, облачённую в чёрное платье. Та, заметив улыбку дочери, хмыкнула и быстро растянула губы в ухмылке, словно увидела нечто занимательное. Она воспользовалась замешательством девушки и ловко проскользнула в дом, в котором когда-то жила.

– Случилось что-то хорошее? – спросила она, не здороваясь и нагло врываясь в хрупкий мир, наполненный драгоценными воспоминаниями.

Шелби пребывала в состоянии коматоза, напоминая оглушённую рыбу.

«Чёрное платье. Почему именно оно?» – хотела спросить она у женщины, которая терпеть не могла этот цвет. Но слова застряли в горле.

Глаза снова наполнились бы слезами, если бы они не были иссушены рыданиями, но одного взгляда на девушку хватило, чтобы понять – она хочет снова выплакаться. Выплеснуть боль, которая начала сдавливать сердце, мешая ему биться. В какой-то момент даже показалось, что оно и вовсе остановилось. От находчивой и жизнерадостной Шелби теперь осталась только оболочка. Она замерла в ожидании, боялась услышать два ужасных слова, которые грозились выстрелить ей прямо в грудь: как раз туда, где секундами ранее можно было услышать биение, где теплилась жизнь.

Женщина будто специально не торопилась сообщать новости: медленно ходила по гостиной, посмеивалась над фотографиями, по-хозяйски оглаживала новый диван, подняла с пола плед, громко цокая, затем удобно устроилась в мягком кресле и закурила. Шелби ненавидела запах табака, да и отец её не мог похвастаться любовью к сигаретам, а Маргарет знала это. Она с особым наслаждением выпускала терпкий дым из ноздрей и рта, поглаживая тонкими пальцами приятную на ощупь обивку кофейного цвета и с особым вниманием наблюдая за дочерью. Далеко не пухлые губы вовсе стали тонкой полоской, побелели, а серые глаза по цвету напоминали мокрый асфальт. В них невозможно было уловить хоть что-то, кроме гнева и раздражения: они затмили даже страх и растерянность. С короткими волосами она ещё больше напоминала отца, на которого была похожа, как две капли воды.

Однако женщину настораживало вовсе не это. Если бы Маргарет сейчас снималась в фильме, она бы подумала, что попала в какой-нибудь мистический триллер, а в коридоре стоял призрак, некогда живущей в полузаброшенном доме. И он медленно шёл к ней, не опуская глаз, надеясь так напугать артистку, заставить её кричать от страха приближающейся смерти. Но опытная лицедейка редко показывала истинные эмоции. Шелби, в отличие от неё, всегда была открытой, не скрывала своих чувств, смело показывала ненависть к женщине, которая бросила её, едва малышке перевалило за год.

Ровно до восемнадцати лет девушка ничего не знала о своей матери, будто её и не было вовсе. Благодаря отцу она не чувствовала потребности ещё в ком-либо, ведь у девочки было предостаточно внимания. И больше всего она ценила то, что Уильям Эртон совмещал тяжёлую работу и воспитание дочери, чего не смогла сделать молодая Маргарет. Мужчине было тяжело: ему приходилось часто просить родителей, чтобы те присматривали за маленькой внучкой. Но после работы он всегда уделял Шелби время, несмотря на сильную усталость, потому что девочке необходимо было чувствовать любовь и заботу.

А успешная актриса не вспоминала о своей семье на протяжении нескольких лет, затем на заре популярности вернулась к бывшему мужу, надеясь, что тот её примет. Так всё и случилось, ведь шериф Эртон был добрым и отчасти наивным, так и не смог забыть свою первую и единственную любовь, хотя не рассказывал об этом никому, даже своей дочери.

Девушка же безумно разозлилась, поклялась себе до последнего дня своей жизни помнить тот злополучный восемнадцатый день рождения, когда незнакомая женщина с лисьим взглядом и высокими скулами ворвалась в тихую жизнь их семьи. Одетая в дорогое, переливающееся на свету элегантное красное платье, сочетающееся с не менее яркой помадой, Маргарет снова очаровала несчастного мужчину. Никто не мог устоять перед её тёмно-карими глазами, радужки которых сливались со зрачками, делая взгляд бездонным, похожим на Марианскую впадину.

Она в одно мгновение подлетела к дочери на высоких каблуках, и Шелби окутал мерзкий запах приторного парфюма, табака и карамели. Тонкие женские руки обхватили плечи, словно змеи, а над ухом раздался тонкий, хрипловатый голос:

– С днём рождения, Шелли

.

Чужое имя резануло по ушам, заставляя девушку отшатнуться и с недоумением посмотреть на незнакомку. Она даже не удосужилась узнать точное имя своей дочери, чтобы нормально поздравить её: не это ли говорило о полном отсутствии интереса Маргарет ко всему, что касалось семьи? Только в тот день Шелби увидела настоящую эмоцию на лице женщины – стыд. Хотя казалось, что он и вовсе отсутствовал, раз чужой человек посмел разрушить такой трепетный, памятный день.

Но и этого актрисе было мало. Она отравляла домашний уют и некогда счастливую семью своим присутствием два года, редко уезжая на съёмки в скучной опере или на фотосессии, чтобы испортить своим постаревшим лицом обложку второсортного журнальчика. Такие дни Шелби ждала, как второй приход Иисуса, да и сам глава семейства, казалось, вздыхал с облегчением, стоило только стуку каблуков стихнуть. Иногда у него безумно болела голова: в ней будто эхом раздавались звонкие постукивания шпилек по плитке и дереву.

Первое время Маргарет старалась наладить отношения с дочерью: привозила ей различные сувениры с городов, в которых она выступала, но все они потом благополучно летели в мусорную корзину. Поначалу женщину стыдил взгляд серых глаз, который прямо говорил: «Тебе здесь не рады. Можешь проваливать». Попытки купить любовь и смирение девушки длились ровно полгода, пока Шелби прямо не сказала артистке, что подарками та свою вину загладить не сможет. Обида, смешанная с непониманием и юношеским максимализмом делали из подростка этакого зверька, которого невозможно было приручить. Каждодневные придирки, представления, которые специально затевались младшей втайне от отца напоминали соперничество животных за территорию. Более молодая особь пыталась показать старой, где её место, с концами выгнать её из дома, да так лихо, чтобы она не посмела даже подумать о возвращении.

Тогда и начался период разбитой посуды, смытой в унитаз косметики, разорванной и разрезанной одежды. Маргарет не смогла этого стерпеть и покинула злополучный дом со скандалом. Ей тогда безумно хотелось оттаскать наглую девчонку за волосы, истоптать её в осколках любимой разбитой чашки, но она могла только выкрикивать ругательства, собирая уцелевшие пожитки в чемодан. Она надеялась выпросить поддержку хотя бы у Уильяма, но мужчина не собирался помогать женщине, которую, вопреки своим чувствам, всё же считал чужой. Дом не принимал её, выплёвывал с позором, будто испорченную еду.