Светлая Пасха. Семейное чтение

В нескольких шагах от него, на том месте, где высился крест, стоял Христос. Это не была тень или призрак, а Он Сам в сиянии новой жизни. Из Его изувеченного тела исходило какое-то неземное сияние. Но этот неземной свет, окружавший Иисуса, не изменил Его прежнего вида.

Сначала Гамалиил подумал о галлюцинации и попытался избавиться от нее. Но по мере того, как проходило время, он чувствовал все более свое бессилие. Рассудок был в полном порядке, фарисей ясно различал все окружающие предметы, видел землю, камни, холмы, синеватую даль Моавитских гор. Вокруг начиналась обычная суета утра. Он слышал пение птиц, блеяние овец, а там ниже, в траве паслись козы и звучали песни пастухов. А здесь – пустынная и обнаженная Голгофа, окровавленный деревянный крест, следы крови на земле и перед ним… Никто иной, как живой и лучезарный Иисус.

Гамалиил, быть может, желал, чтобы Господь явился ему в облаке, как его предкам; чтобы Он призвал его на гору, как Авраама, или послал бы к нему ангела, как к Иакову. Все это было бы лучше, чем снова увидеть Того, Кого он считал распятым и умершим три дня назад, Чье сердце не билось более и на устах Которого он тщетно искал малейшего признака дыхания.

Среди полного беспорядка и сумятицы мыслей, Гамалиил вдруг вспомнил священный текст: «Бог предохранит Его тело от разложения». Священный ужас охватил его, он задыхался, утопал в чувстве невыразимой, огромной радости. Куда девались все важные вопросы израильского учителя? Почему он не предложил из Тому, Кого только что призывал дать ему ответ?..

Христос стоял спокойный, кроткий, серьезный, как Существо царственное и вечно живущее. Несомненно, если бы Гамалиил спросил Его, Он дал бы ему вечный божественный ответ. Но одно Его присутствие уничтожало все вопросы, Его воскресение рассеивало все сомнения. Это не был теперь человек, которого можно судить в границах горделивого человеческого разума. Это был Господь, Который повелевает и желает; и все, что Он желал, было прекрасно. Он бросил в лицо миру божественный вызов – все безумие Своих крестных страданий, ужас Своей казни, – презрев и величие, и мудрость, и науку человеческого мира для того, чтобы люди верили в Него, в Него одного, без всякой человеческой поддержки, так как Он пришел на землю «ради людей и их вечного спасения». Его слова открыли целый мир Его ученикам. Пример Христа, Его земная жизнь и смерть, указав ученикам следы Бога, Которого они должны были обожать и любить, были для них образцом, которому они должны следовать. Он спустился на землю ради Своих верующих, чтобы указать им новый и незнакомый путь. Он шествовал первым во главе Своих избранников по еще неизведанным тропинкам.

После Него ученики должны были продолжать Его дело, бороться, умереть за Него. Они должны были сеять там, где другие собирают жатву. Этот путь, казалось, был так печален и тяжел. Но он вел в невидимый, полный вечного сияния мир, вел к Нему, подле Него, для Него… И это была такая радость, такое опьяняющее счастье!

Гамалиил последовал божественному предначертанию, озаренному ярким светом воскресения Христа, которое отразилось в нем как в чистом кристалле.

Он прозрел, он уверовал…

Вселенская родительская (мясопустная) суббота

Вселенская родительская суббота предшествует Неделе мясопустной, о Страшном Суде. Этот день посвящается поминовению всех «от Адама до днесь усопших в благочестии и правой вере – праотец, отец и братий наших, от всякого рода царей, князей, монашествующих, мирян, юношей и старцев, и всех, яже вода покры, брань пожат, трус объят, убийцы убиша, огнь попали, бывшия снедь зверем, птицам и гадам, погибшия от молнии и измерзшия мразом; яже уби меч, конь совосхити; яже удави плинфа или персть посыпа; яже убиша чаровная напоения, отравы, костная удавления – всех внезапно умерших и оставшихся без узаконенного погребения».

Основание творить поминовение во Вселенскую родительскую субботу заключается в воспоминании Второго Христова пришествия, которое совершается в следующий воскресный день. Церковь, как мать, предстательствует Господу обо всех усопших в благоверии, умоляя праведного Судию явить им свою милость в день нелицеприятного всем воздаяния.

Установлением поминовения умерших в этот день Церковь содействует верующим в исполнении своего священного долга по отношению к умершим. Так же, как в неделю сыропустную верующие взаимно прощаются и примиряются перед подвигами Великого поста, так в Великую родительскую субботу они вступают с умершими в ближайший союз христианской любви, поминают всех своих предков.

Молитва за усопшего

Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего (имя), яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и просвети вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу во Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив тому буди, и веру яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Семейное чтение

На Голгофе

Обессиленная горем, она рвалась на гору, где воины приготовлялись поставить крест, очевидно тяжелый, потому что с трудом поднимали его с земли.

А она, как безумная, вперив взор, казалось, не на крест, а в толпу, его окружавшую, была похожа на львицу, на глазах у которой убивают ее львят.

Две девушки вели ее под руки, сдерживая ее порывы и стараясь удержать на месте. Вдруг…

Толпа, как морские волны, заколыхалась на горе. Пронесся шум голосов. Вверх поднялись три креста.

Огромны они. Их перекладины вырисовывались на свинцовом небе, будто руки, распростертые для проклятия или благословения. Три тела висели на этих крестах, напряженные, с окровавленными руками и ногами.

Поднимавшаяся на гору, стала метаться и, простирая руки к одному из распинаемых, проговорила:

– Сын мой! Сын мой! Пусть за муки твои и они погибнут в муках! Пусть на глазах у них замучат их детей, сестер и матерей!..

А казненные – высоко над толпой. Они как бы окаменели, умерли. Будто не чувствуют боли, страданий близких, насмешек; висят на крестах нагие, с распростертыми руками, обагренные кровью. В открытые их груди и колени впились веревки, а из рук и ног торчат пробившие их гвозди. Время от времени высоко поднимались их груди, чтобы захватить побольше воздуха. Глухой хрипящий звук вырывался из этих грудей, а на посиневшие щеки падали слезы. За собой у них был целый ряд ужасных дней. Да, поистине ужасных, потом – восход на Голгофу, наконец – муки распятия. Долгие часы мучений и, наконец, самая ужасная смерть. Ведь они должны были умирать под наблюдением праздной толпы, которая с любопытством присматривается к их малейшему движению и прислушивается к их стонам и жалобам. Они, как разбойники, должны были умереть самой постыдной и тяжелой смертью, осмеянные о поруганные даже в свои последние минуты…

У одного из них, распятого посередине, глаза были открыты, глаза, смотревшие с каким-то царственным спокойствием, с невыразимой любовью. Он смотрел долго. Сначала на город, вырисовывавшийся вдали, потом на толпу людей, собравшуюся сюда. Сначала боль отразилась в Его глазах, а потом – о, чудо! – чисто отцовская любовь.

Белое, как алебастр, выделялось Его тело на темном дереве креста. Руки, пригвожденные к перекладине, висели ровно и не корчились. Казалось, Он благословлял и палачей, и поносивших Его, и этот город, и весь мир, живых и мертвых, правых и виноватых.

Его голову, приподнятую с нечеловеческими усилиями, окружал терновый венец. Быть может, на другой голове этот венец и вызвал бы насмешку, но на Его не вызывал даже улыбки, означая только страдание и действительно царское достоинство. Этот венец был похож на диадему, а капли крови – на рубины.

Иногда казалось, что во взгляде Распятого светится какая-то непонятная сила, божественная, что уста Его раскрываются, чтобы отдать повеление, и это повеление раздастся как гром, потрясет землю до основания и заставит всех людей преклонить головы перед Тем, Которого они теперь распяли.

Однако, время от времени в этом взгляде потухал огонь. Какая-то мгла заслоняла его, и физическая боль заставляла опускать веки. Они опускались без всякой жалобы, без стона и слез, будто Он Сам приказал пробить Себе руки и ноги гвоздями, будто все это Он раньше предвидел, будто все свершилось по воле Его.

– Иисус! Царь Иудейский! Пророк! – рычала толпа.

Распятый открыл глаза. На мгновение, но только на мгновение, в них отразилось выражение силы и всемогущества.

От ветра вдруг зашатался крест. Дрогнуло тело и, опускаясь вниз, раздирало кровавые раны. Уста как будто зашевелились, но не издали ни звука.

Сжав кулаки, толпа со злобой смотрела на Него, а Он смотрел на эту толпу, как смотрит царь на раболепных придворных. Как бы считая собравшихся, взор Его блуждал по сторонам. Наконец остановился на женщине, которая так отчаянно рвалась к кресту одного из распятых разбойников. Он взглянул на эту женщину, и она, будто почувствовав этот взгляд, оторвала свой взор от креста разбойника и дикими, полными отчаяния глазами посмотрела на Него. Взора их встретились. По Его немому велению женщина смолкла и стояла неподвижно, будто ее приковала к месту какая-то сверхъестественная сила.

У среднего креста стояла еще Женщина. Не молодая, но прекрасная, без кровинки в лице, с черными прекрасными глазами, устремленными в небо, поверх распятых. Она заломила руки, и в Ее фигуре отразилось больше страданий, чем в фигурах висящих на крестах. И больше было в Ней спокойствия, чем в тех несчастных, которым малейшее движение доставляло несказанные муки. Однако уста Страдальцы не произносили проклятий, руки Ее не простирались к толпе с угрозой. Молча слушала Она брань окружающего народа, скрип крестов и стоны распятых. Но слышала ли Она все это?.. Быть может, совсем не слышала.

Иногда казалось, что только тень Ее стоит у креста, а Сама Она исчезла где-то в пространстве и носится уже высоко-высоко над землей, над земной скорбью, над людскими страданиями…

«Но кто Она, кто?» – задавала себе в душе вопрос мать разбойника, когда ее взгляд невольно останавливался на этой Женщине. Что-то тянуло ее к Ней, что-то говорило, что в Ней одной она найдет для себя утешение. С боязнью и покорностью смотрела она Ей в глаза, но чувств этой Женщины не могла понять.

– Что это за Женщина? – спросила она у проходившего мимо воина, но тот ничего не ответил.

– Разве ты, Лия, не знаешь? – сказала одна из поддерживающих ее. Это Мария из Назарета, Мать Иисуса из Галилеи.

И указала на Распятого на среднем кресте.

– Это Мать Его, Мать! – повторила Лия, будто желая убедить себя в истинности этих слов.

Она сразу почувствовала, что один вид этой Женщины, стоящей против нее, производит на нее удивительное впечатление, что страдания, разрывавшие ее грудь, стихают, успокаиваются.

Нет! Разве в самом деле утихли ее страдания, несмотря на то, что там, на кресте, в страшных муках умирает ее сын?.. Нет! Она слышала, как что-то еще рвется у нее в груди, но уже не могла ни рыдать, ни проклинать, ни истерически цепляться за поддерживающих ее. В ней будто что-то оборвалось.

Вдруг она вспомнила, что Распятого посередине она уже видела когда-то. Вспомнила, что она шла за ним вместе с толпой, чтобы посмотреть на этого Пророка, о Котором говорили все в Иудее. Он говорил Своим кротким спокойным голосом, какого она еще никогда не слышала, и говорил такие слова, которые врезались в ее память, хоть она и не вполне понимала их значение.

Между горой Фавор и Генисаретским озером толпа остановилась, устремив на Него свои взоры, а Он смотрел на них, как теперь с креста, и говорил: «Блаженны плачущие, потому что они утешатся; блаженны алчущие и жаждущие правды, потому что они насытятся; блаженны вы, если вас будут гнать и поносить…»

Она невольно подняла глаза на Того, Кто говорил когда-то эти дивные слова, и, может быть, также невольно преклонила колени, но скорее не перед крестом, а перед Матерью, стоявшей у подножия креста, на котором был распят Ее Сын. Перед Матерью, страдающей и спокойной, будто прощающей палачей Своего Сына и благодарящей Бога за Свои страданья, потому что блаженны кроткие, плачущие и те, кого гонят…

Поддерживающие ее девушки в изумлении от перешедшей в ней перемены отпустили ее. Она пробовала встать, но не могла, и на коленях поползла к этой Марии из Назарета и, схватив край Ее плаща, прильнула к нему запекшимися дрожащими губами.

Мария пробудилась от Своей тяжелой думы. Зачем Ее разбудили? Зачем опять прибивают Ее ко кресту, к которому пригвождена была и Она с болью и невыразимыми мучениями, но со взором, устремленным в это свинцовое небо?..

– Мария! Мария! – зазвучал стонущий голос у Ее ног. – И мой сын тоже висит на кресте. Неужели Ты не скажешь мне слова утешения, Ты, Мать Пророка?

Мария из Назарета распростерла Свои руки и возложила их на склоненную перед Ней голову.

– Он учил, сестра, – проговорила Она тихим голосом, – что бремя Его легко, что Отец Небесный окажет справедливость всем, взывающим к Нему днем и ночью, что никто не будет страдать… Иди с миром, сестра! Он окажет тебе праведный суд и прольет отраду в твое сердце.