Рюрик. Полёт сокола

Князь так же бережно принял меч, наполовину вынул его из ножен и узрел на блестящем полированном до зеркальности клинке руну рода «R» у рукояти и родовой знак разящего сокола. Змиевидный рисунок по долу клинка лепше всяких слов рассказал опытному воину об истинной ценности подарка.

– Ух, и добрая харалужина! А работа-то, работа! – восторгался князь, полностью извлекши клинок и любуясь отражением на его гладкой, будто литой поверхности. – Дякую, Добромысл! – растроганно обнял брата Годослав. Потом оборотился с горящими от восторга очами к жене: – Гляди, Умила, разве ж может какой франкский или даже арабский клинок с чудом сим сравниться?

– Истино, брательник, равных нашим мечам нет, они и гнучки, и крепки невероятно, а зеркальной шлифовки клинков и вовсе никому в свете не добиться, ведь полировочный камень для такой работы только тут у нас, в устье Лабы нашей имеется.

– Ой, по мне клинок и клинок, – пожала плечами жена, – вон на том кинжале заморском, что купцы арабские тебе поднесли, тоже узор серо-чёрный по всему клинку…

– Что ты, Умила, – увлекшись, воскликнул Добромысл, – у арабов сей узор без всякого порядку. Мастер не волен его по своему хотению уложить, а как само выйдет. А сей, гляди, змейка-то по долу как идёт ровнёхонько, и узор уложен, что вышивка у лепшей мастерицы. Какой кузнец возжелает, такой и сварганит, никто такого чуда в свете повторить не может, разумеешь?

– Дети, сущие дети сии мужи, – промолвила с усмешкой Умила и махнула рукой.

– Сей меч будет обережным клинком для моего сына, – молвил князь. Ну, держитесь теперь, нурманы, саксы и франки!

– Да что ж это, дитя едва на свет явилось, а вы уже ему воинскую долю готовите! – укоризненно молвила мать.

Брательники переглянулись, вздохнули, и Годослав, снова обняв жену за плечи, промолвил с тихой и гордой грустью:

– Наш род ободритский уж сколько веков пребывает во вражьем окружении, и токмо благодаря силе своей и отваге воинской на земле существует. Многие наши отцы и деды пали в жестокой борьбе за то, чтобы мы жили, и детей растили, и земли наши под своею рукой держали.

– А по-иному и быть не может, – добавил так же серьёзно Добромысл, – потому мы и зовёмся рарожичами…

Годослав, подумав, молвил:

– А чтобы дух сокола всегда покровительствовал моему наследнику, я так и назову его – Рарог! – повернулся он к жене и встретился с её глубоким взором серо-синих очей.

– Что ж, славное имя и гордое, пусть твой сын носит его с честью, а Перунова сила делает клинок сей неотразимым! – торжественно молвил Добромысл.

– Будь, сыне, настоящим Рарогом-Соколом! – с волнением в голосе молвил князь Годослав, опуская Болотный меч в детскую колыбель.

Часть первая

Меч Рюрика

…варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною… Имени Русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано… В наших летописцах упоминается, что Рурик с Родом своим пришёл из Немец, а инде пишется, что из Пруссии… Между реками Вислою и Двиною впадает в Варяжское море от восточно-южной стороны река, которая вверху, около города Гродна, называется Немень, а к устью своему слывёт Руса. Здесь явствует, что варяги-русь жили в восточно-южном берегу Варяжского моря, при реке Русе… И само название пруссы или поруссы показывает, что пруссы жили по руссах или подле руссов.

    М. В. Ломоносов.
    «Возражения на диссертацию Миллера»

Глава первая

Ободритский сокол

Гам-Град пылает то там, то здесь, его обстреливают метательные машины. Франки уже на его улицах, но здесь тяжёлой коннице и укрытой кольчужной бронёй и доспехами пехоте приходится туго: с домов и крыш их бьют ободритские лучники, сбрасывают на головы брёвна и камни, цепляют багарами и стаскивают с коней всадников.

– Почему так медленно идёт продвижение, или мои кнехты и рейтеры разучились сражаться? – негодующе распекает своих военачальников король Людовик.

– Воины сражаются в полную силу, они дерутся, как вепри, скандинавы уже бежали, остались бодричи, а это… – опытный могучий воин с пышными рыжими усами запнулся, не зная, как сказать о силе противника, чтобы не вызвать гнев короля.

– Майн кёниг, – выступил вперёд старый советник Гольденберг, – улицы не дают развернуться всей мощи нашего войска. Мы побеждаем, но очень медленно и с большими потерями. Каждый дом, каждый переулок даются большой кровью, бодричи защищаются отчаянно…

Людовик вновь хотел разразиться словами недовольства, но сдержанный тон старого советника охладил его и заставил обуздать чувства, ведь король должен быть выше чувств, всегда!

– Прикажите отойти, – произнёс повелитель франков холодно-властным тоном. – Сожгите все дома, подтяните сюда метательные машины, лучников, – всё это предать огню и разрушить, – король обвёл рукою в покрытой железными пластинами перчатке строения непокорного града, – чтобы войску не было преграды.

Людовик сделал знак рукой, и зазвучали трубы, повелевая войскам исполнить его волю.

Резкие повелительные команды франкских военачальников, подобно ударам плетью, сухими щелчками размножились над военной армадой. Франки отошли на полтора полёта стрелы, выровняли строй. Подтянули метательные машины. Вскоре с противным шелестом и шипением на град полетели камни и большие горящие стрелы. Когда предместье было разрушено и камнемёты стали бить в сердце города, к ближайшим уцелевшим строениям побежали факельщики. Под прикрытием лучников они понесли горящую смолу. Заполыхало сухое дерево, затрещали, лопаясь, жилы досок и брёвен, застонали сараи и избы, поглощая в своём огненном чреве домашний скарб и не успевших спастись людей и животных. Пошёл гулять огненный вал по граду, оставляя за собой серый горячий пепел. А через некоторое время, вслед за ним, прикрываясь щитами и растаскивая догорающие брёвна крючьями, шла плотная стена закованных в броню франкских воинов.

– Княже, – подбежал к Годославу запыхавшийся посыльный, – там, на большой пристани, наши союзники садятся в свои лодьи и уходят! Они бросили нас, рекут, что град всё равно сгорит, а франков слишком много!

– Добромысл! – кликнул князь Годослав. – Сейчас враг ударит пуще прежнего, нам долго не выстоять! Бери Умилу и сыновей, уводи их!

– Князь, я тебя не брошу! Вели уводить семью другому, я с тобой до конца, я…

– Брательник, – князь схватил Добромысла за плечи, – я тебе не только семью доверяю, я тебе ободритскую землю спасать велю! Мы будем держаться, чтобы вы успели уйти, пока Людовик не бросился следом! Торопись, Добромысл! – Он крепко обнял брата и помчался в гущу сражения.

Четырёхлетний малыш, сидя в теремной светлице на лаве, застланной шкурами, вытягивает голову и настороженно глядит по сторонам. Он в одной рубашонке, только проснулся, светлые волосы растрёпаны, в голубых очах недоумение, переходящее в страх. За бревенчатыми стенами всё не так, как обычно, там что-то огромное страшно ворочается и скрежещет. В светёлку проникают чьи-то испуганные крики, и тонкими синими змейками вьётся удушливый дым. Малыш закашлялся и громко заплакал.

– Рарог, сынок! – вбежала перепуганная мать малыша, одной рукой прижимая к себе самого маленького Сънеуса, а другой держа за руку среднего Трувора, – пойдём, скорее! – Вслед за Умилой вбежал дядька Добромысл с каким-то скарбом. Он подхватил на руки плачущего Рарога, и они торопливо покинули уже загоревшийся с одной стороны терем. Дым и пепел носились над водою великой реки Лабы, над домами вчера ещё шумного прибрежного торгового града Гама. Во дворе десяток воинов из княжеской теремной охраны тут же окружили княгиню с чадами.

– Живее, братцы, франки в любой миг могут кольцо замкнуть, – поторопил Добромысл, передавая скарб воинам. Сверху что-то сильно грохнуло по крыше терема, раздался хруст ломающегося дерева, полетели вниз осколки деревянной черепицы и щепа. Двое ближайших охоронцев мигом прикрыли щитами княгиню с детьми.

– Камнемёты уже сюда бить начали, быстрее к реке, – крикнул Добромысл. – Хотя там могут быть лодьи Людовика.

– Ничего, нас немного, найдём лазейку, – ответил десятник, приняв у княгини Трувора, а младшего Умила понесла сама. Все быстро двинулись по горящему граду.

Над головой злобно зашипело, и Рарог узрел, как в бревенчатую стену дома воткнулась большая стрела. Обмотанная ближе к зубчатому наконечнику горящей смоляной вервью, она заполыхала жарче, роняя огненные капли смолы или густого масла. От удара липкая вервь, будто живая горящая змея, сползла на стену неровными огненными кольцами. Сухое дерево заполыхало. Ещё одна такая же стрела воткнулась в крышу длинного строения для скота, а в дальний конец с неба упало что-то тяжёлое, легко пробив крышу, и тотчас послышалось испуганное кудахтанье кур и жалобное блеянье овец. Крыша загорелась, но никто ничего не тушил, по улицам метались перепуганные животные и редкие женщины, дети да старики. Расширенные от ужаса очи маленького Рарога замечали всё и запоминали навсегда. На горящей деревянной мостовой билась лошадь с переломанным хребтом, она силилась подняться и не могла, озираясь на подползавшее к ней всё ближе пламя. Один из замыкающих охоронцев неуловимым движением меча прекратил мучения животного.

Выйдя чуть выше основной пристани к берегу, дружинники быстро отыскали лодку побольше, в которой могли уместиться полтора десятка беглецов.

– Поднимемся вверх по Лабе, до большого леса, а там напрямик, – распорядился дядька.

– Добромысл, а где Годослав? – спросила, растерянно озираясь вокруг, княгиня, когда испуганные дети прильнули к ней на лодейной скамье. – Что с ним, жив ли?

– Умила, он мне повелел тебя с детьми вывезти, так что погоди с расспросами. Нажимай, братцы, на вёсла шибче, пока дым по реке несёт, нас не так легко с берега заметить, да и смеркается уже, только бы из града вырваться…, – и тут же стрела с берега с глухим стуком вошла в его щит, которым он прикрывал княгиню с детьми.

– Излётная, сверху шла, кольчужнику никакого урону не принесёт, – проговорил сам себе Добромысл, вынимая стрелу из щита.

Встревоженные, но ласковые мамины руки, мерное покачивание челна и ровные всплески вёсел убаюкали Рарога и братьев. Малец проснулся уже в темноте, когда крепкие руки воинов передавали его из челна на берег. Багряное зарево вдалеке окрасило полнеба над рекой, но здесь, на лесном берегу, было тихо.

– Десятник, пошли двух воинов в дозор, идём на полуночный восход, к нашему стольному граду Рарогу. Двое идут замыкающими, а чёлн по течению пусти, чтоб по следу за нами не пошли, – повелел Добромысл. И снова Рарог задремал, только уже завёрнутый в плащ дядьки, уткнувшись в его плечо, забранное кольчугой. Несколько раз открывал глаза и видел ночной лес. А потом уже под утро его и братьев уложили на пахучее сено огнищанского воза, а рядом легла утомлённая мама. Они ехали день и ещё часть ночи, потом ещё день, и снова ночёвка в лесу с загадочными голосами лесных обитателей у небольшого костра. К вечеру третьего дня воз, сопровождаемый небольшим отрядом, вышел к высокой оборонительной стене, окружающей град Рарог, находящийся на возвышении. И вскоре уже покатился по мощённым брёвнами улицам родного града.

* * *

Старейшины и волхвы, понурив головы, слушали Добромысла.

– Вот так, лесом, дошли мы с княгиней и княжичами до нашего града. Что с князем, не ведаю. Потому, мыслю, выяснить надобно, чем тот бой с франками для князя нашего в Гам-граде закончился, жив ли он, а тогда подумаем, как быть далее.