Большая грудь, широкий зад

Действительно, с востока по гребню дамбы двумя колоннами надвигались волной прилива две дюжины японских конников. Дамба еще пылала, но отряд держал строй, лошади следовали друг за другом почти вплотную. У проулка семьи Чэнь передний всадник повернул вниз по склону, остальные последовали за ним. Пройдя рысью по краю покрытого золотистым песком участка за дамбой – его, ровный и твердый, семья Сыма использовала для просушки зерна, – они перешли в размашистый галоп и развернулись в одну линию. Высоко подняв сверкающие на солнце узкие и длинные мечи, японцы стремительно, как ветер, с громким боевым кличем понеслись на врага.

Командир, не целясь, выстрелил из пистолета по летящим в атаку конникам – из дула закурился белесый дымок. Отбросив пистолет, он, припадая на одну ногу и петляя, как заяц, побежал туда, где прятались сестры Шангуань. Его нагнал большой жеребец розово-желтой масти. Сидевший в седле японец резко нагнулся и рубанул, целясь в голову. Командир упал, голова осталась невредима, но мечом снесло кусок правого плеча. Отрубленная плоть взлетела в воздух и упала. Лайди своими глазами видела, как этот кусок размером с ладонь запрыгал по земле, точно лягушка, с которой содрали кожу. Вскрикнув от боли, командир несколько раз перевернулся на земле и недвижно застыл. Уложивший его японец повернул коня к рослому детине с большим мечом. На лице у того читался страх, он слабо взмахнул мечом, целясь вроде бы коню в голову, но тот в прыжке сбил его с ног копытами. Всадник тут же наклонился и одним ударом раскроил здоровяку череп, заляпав мозгами свои галифе. Вскоре все десять партизан, выбежавших из кустов, обрели вечный покой. Японцы отпустили поводья, и кони, еще возбужденные атакой, продолжали гарцевать по трупам.

В это время из редкой сосновой рощицы на западе от деревни показался еще один конный отряд. За ним следовало множество пехотинцев в хаки. Соединившись, конники направились по дороге, что вела к деревне. Туда же пчелиным роем устремились и пехотинцы в круглых стальных касках, с воронеными винтовками за плечами.

Пожар на дамбе догорал, в небо поднимались клубы черного дыма. Невесть откуда взявшиеся полчища мух облепили трупы, превращенные конскими копытами в сплошное месиво, лужи крови на земле и забрызганные кровью листья растений. Кружились они и вокруг командира.

Перед глазами у Лайди все плыло, веки отяжелели и слипались от этого странного, дотоле не виданного зрелища: отделенные от крупа, но дергающиеся лошадиные ноги и головы с торчащими из них ножами; обнаженные мужские тела с повисшими между ног огромными причиндалами; человеческая голова – она каталась и квохтала, как курица-несушка. А еще среди стеблей конопли прямо перед ней прыгали на тоненьких лапках крошечные рыбешки. Но больше всего ее перепугало другое: командир, которого она считала убитым, медленно поднялся на колени, нашарил свою отрубленную плоть, расправил этот кусок и приладил к зияющей ране. Но он тут же отвалился, скрывшись в траве. Командир схватил его и стал колотить о землю, пока тот безжизненно не застыл. Потом выдрал лоскут из своего рванья и плотно замотал в него непослушную плоть.

Глава 8

Шум во дворе вывел Шангуань Лу из забытья. И ее охватило отчаяние: живот такой же надутый, а половина кана в крови. Собранная свекровью пыль превратилась в липкую, пропитанную кровью грязь, а неопределенность ощущений сменилась четкостью и ясностью. Между балками беззвучно порхала летучая мышь с розоватыми крыльями, на черной стене медленно проступало синевато-красное лицо, и это было лицо мертвого мальчика. Раздиравшая нутро боль притупилась, и она с удивлением обнаружила в промежности маленькую ножку с блестящими ноготками. «Всё, – мелькнула мысль, – конец мне пришел». При мысли о смерти навалилась глубокая печаль, она уже видела, как ее кладут в гроб из хлипких досок, свекровь смотрит зло и хмуро, муж мрачен и молчалив, и лишь семеро ее девчушек плачут навзрыд…

Девчоночий плач перекрыл зычный голос свекрови. Шангуань Лу открыла глаза, и видение исчезло. Через окошко лился яркий свет, в комнату волнами проникал аромат софоры. Об оконную бумагу билась пчела.

– Ты, Фань Сань, погоди руки мыть, – говорила свекровь. – Эта наша невестка драгоценная так и не родила еще. Только одна ножка и вышла. А вдруг и ей поможешь…

– Ну что ты несешь, почтенная сестрица, надо же сказануть такое! Фань Сань по ослам да по лошадям доктор, какое мне у женщины роды принимать.

– Что у человека принимать, что у скотины – все едино.

– Ты бы меньше языком болтала, сестрица, а лучше бы воды принесла. И не боялась бы потратиться, а послала бы за тетушкой Сунь.

– А ты будто не знаешь, что я не в ладах с этой старой ведьмой! – загрохотала свекровь. – Она в прошлом году курицу у меня стащила.

– Ну как знаешь, не моя жена рожает, а твоя невестка! – вывернулся Фань Сань. – Эх, мать-перемать, моя-то жена еще в животе у моей тещи корчится… Ты, почтенная сестрица, не забудь-ка про вино и свиную голову – я как-никак две жизни твоей семье спас!

В голосе свекрови зазвучали нотки печали:

– Ты уж смилуйся, Фань Сань! Как в прежние времена говорили, за всякое благодеяние, пусть и не сразу, награда будет. К тому же на улице вон стрельба какая! А ну как выйдешь и на японцев наткнешься…

– Брось! – отмахнулся Фань Сань. – Столько лет живем в одной деревне как одна семья, вот я сегодня и делаю исключение из правил. Я тебе прямо скажу, хоть ты и твердишь, что человек или скотина – все едино, но в конце концов жизнь человека превыше всего…

Шангуань Лу услышала шаги: кто-то направлялся в дом и при этом звучно сморкался. «Неужели свекор с мужем да еще этот хитрюга Фань Сань войдут сюда? Ведь я же голая!» От гнева и стыда перед глазами поплыли какие-то белые клочья, будто рваные облака. Она хотела было сесть и поискать одежду, чтобы прикрыться, но не смогла и шевельнуться.

Где-то за деревней раздавались громовые раскаты. В минуты затишья слышался таинственный и в то же время знакомый гул, словно откуда-то лезли бесчисленные зверюшки, словно что-то грызли бесчисленные зубы. «Да что же это за звук такой?» – мучительно размышляла она. Яркой вспышкой в мозгу высветилась картина десятилетней давности, когда во время особенно страшного нашествия саранча хлынула темно-красным валом, подобно наводнению, закрыв собой солнце, и сожрала подчистую всю листву и даже кору на ивах. Именно эта жующая саранча издает такой страшный звук! «Опять налетела саранча, – в ужасе думала она, погружаясь в пучину безнадежности. – Пошли мне смертыньку, владыка небесный, исстрадалась уже… Господи Боже, Пресвятая Дева, ниспошлите милость, спасите душу мою…» – отчаянно молила она, взывая ко всем китайским и западным богам, и боль в сердце, да и во всем теле, казалось, отступила. Вспомнилось, как весной на лугу рыжеволосый и голубоглазый, по-отечески добрый уважаемый пастор Мюррей говорил, что китайский небесный правитель и западный Бог суть одно божество, как рука и ладонь, как лотос-ляньхуа и лотос-хэхуа. «Как петушок и дрючок», – стыдливо добавила она. Дело было в начале лета, и он стоял с этой мужественно вздыбившейся штуковиной в рощице софоры. Вокруг все было усыпано прекрасными цветами, аромат пьянил, как вино. Она плыла, как облачко, как пушинка. Бесконечно взволнованная, смотрела она в серьезное и святое, близкое и ласковое, улыбающееся лицо Мюррея, и глаза ее наполнились слезами…

Она зажмурилась, и слезы по морщинкам в уголках глаз стали скатываться на уши. Дверь в комнату отворилась, послышался негромкий голос свекрови:

– Ну, как ты тут, мать Лайди? Уж потерпи, дитя мое… Наша черная ослица принесла вот муленка, да такого живенького. Ежели еще и ты родишь ребеночка, то-то вся семья Шангуань будет довольна. Дитя мое, что можно скрыть от отца с матерью, от доктора не скроешь, неважно, кто принимает роды – мужчина или женщина. Упросила вот господина Фань Саня…

Заботливые речи – такая редкость у свекрови – тронули душу. Открыв глаза, Шангуань Лу чуть кивнула туда, где расплывалось лицо урожденной Люй, большое, золотящееся. Та махнула в дверь:

– Почтенный Сань, заходи.

Лицо хитрюги Фань Саня, который старался выглядеть равнодушно-серьезным, словно застыло. И тут в нем вдруг будто не осталось ни кровинки. Пряча глаза, словно увиденное испугало его, он выдавил:

– Почтенная сестрица, смилуйся и прости меня, не возьмется Фань Сань за это дело, хоть убей.

И начал пятиться к двери, опустив голову и стараясь не смотреть на Шангуань Лу. В дверях он столкнулся с пытавшимся заглянуть в комнату Шоуси. Роженица успела заметить мелькнувшую в проеме крысиную мордочку мужа и почувствовала омерзение.

– Фань Сань, сукин ты сын! – гаркнула свекровь, бросаясь за ветеринаром.

Когда Шоуси снова просунул голову в дверь, Шангуань Лу собрала все силы, оперлась на локоть и, махнув рукой, выдавила ледяным тоном – неужели это она произнесла такие слова?!

– Подойди сюда, сучий потрох! – Давно ведь уже не чувствует к мужу ни вражды, ни ненависти – зачем ругать его? Называть его сучьим потрохом все равно что оскорблять свекровь – ведь свекровь – сука, старая сука…

«Сука, старая ты сука, зубы скалить мне не смей, будешь скалиться, дружок, пыли слопаешь совок…» – всплыла в голове старая история о глупом зяте и теще, она слышала ее лет двадцать назад, когда жила у тетки: тогда непрестанно шли дожди и при этом стояла страшная жара. Гаоми еще только начинался, жителей было немного, семья тетушки перебралась туда самой первой. Муж ее здоровенный был детина, его еще называли Юй Большая Лапа: кулаки с лошадиную подкову, взрослого мула мог свалить. Любил играть на деньги, руки вечно в зелени от медных монет… На току семьи Сыма Ку, где проходил сход против бинтования ног, Шангуань Люй на нее глаз и положила…

– Звала меня? – Шангуань Шоуси стоял возле кана, отвернувшись к окну, – ему явно было неловко. – Чего звала-то?

Она не без жалости смотрела на этого мужчину, с которым прожила двадцать один год, и душа вдруг исполнилась сожаления. Волной накатил аромат софоры…

– Этот ребенок… он не твой… – тонким, как волосок, голосом проговорила она.

– Мать моих детей… – Губы Шоуси кривились, он чуть не плакал. – Ты уж не помирай… Сейчас за тетушкой Сунь пойду…

– Нет… – Она умоляюще взглянула на мужа. – Прошу тебя, позови пастора Мюррея.

Во дворе урожденная Люй с мукой на лице, словно отрывая кусок собственной плоти, вытащила из-за пазухи пакетик из промасленной бумаги в несколько слоев, развернула и достала серебряный даян. Она крепко сжала его в кулаке – уголки рта опустились в устрашающей гримасе, глаза налились кровью. Подернутая сединой голова поблескивала на солнце. В раскаленном от жары воздухе откуда-то плыли клубы черного дыма; с севера, от реки, доносился грохот и гул, в воздухе слышался свист пуль.

– Фань Сань, – заговорила она, чуть не плача, – видишь ведь, что человек умирает, и даже пальцем не шевельнешь, чтобы помочь! Вот уж правду говорят: «Нет ничего ядовитее осиного яда и безжалостнее сердца лекаря». Но, как гласит пословица, с деньгами можно и черта жернов крутить заставить. Двадцать лет я хранила на груди этот даян, отдаю в обмен на жизнь невестки! – И она вложила монету в руку Фань Саня. Тот в ужасе отшвырнул ее, словно кусок раскаленного железа. Лицо у него покрылось маслянистым потом, щеки задергались, исказив лицо.

– Отпусти, почтенная сестрица… – взмолился он, закинув сумку на плечо. – В ножки кланяться буду…

Он побежал было к воротам, но тут увидел, что в них вваливается Шангуань Фулу. Голый по пояс, одной туфли нет, на костлявой груди, как зияющая гниющая рана, что-то зеленое, похожее на колесную смазку.

– Где тебя носит, чтоб тебе околеть? – злобно накинулась на него Шангуань Люй.

– Что там, в деревне, брат? – разволновался Фань Сань.

Но тот, не обращая внимания ни на ругань жены, ни на вопрос Фань Саня, улыбался безумной улыбкой и издавал трясущимися губами звуки, похожие на быстрое постукивание куриных клювов о глиняную посуду. Ухватив его за подбородок, Люй покачала им туда-сюда и широко раздвинула рот. Из него потекла белая слюна с мокротой. Фулу закашлялся, сплюнул и наконец пришел в себя.

– Так что там в деревне, папаша?

Бросив на жену горестный взгляд, он скривился и захныкал:

– Конный отряд японцев, они на дамбе…

Раздался устрашающий топот лошадиных копыт, и все, кто был во дворе, застыли. Над головами с криком пронеслась вспугнутая стая белохвостых сорок. Беззвучно рассыпался витраж на колокольне церкви, и осколки засверкали на солнце. Они разлетелись в разные стороны, и лишь потом донесся грохот взрыва, волны от него раскатились глухо рокочущими железными колесами. Мощной взрывной волной Сань Фаня и Фулу отбросило на землю, как стебельки риса. Урожденную Люй отшвырнуло спиной к стене. С крыши скатилась черная керамическая труба с орнаментом: она с грохотом упала на дорожку из синих плиток и разлетелась на куски.

Из дома, причитая, выбежал Шоуси:

– Матушка! Она умирает, умирает! Сходила бы ты за тетушкой Сунь…

Люй сурово глянула на сына:

– Кому суждено помереть, тот помрет, как ни крути; а коли не судьба, так и смерть обойдет стороной.