Шанс. Книга 1. Возрождение

Вспомни: на каждом очередном этапе ты испытывал душевный протест против новых ограничений. Самый сильный – когда тебя отдали в детский сад… Не помнишь?

Ты плакал так, что выворачивалась наизнанку твоя нежная, младенческая душа. Не успевая вздохнуть, выталкивал надрывные, кое-как получившиеся звуки, и тянул к отцу руки через порог групповой комнаты, который тебе запретили переступать.

Отец смотрел сердито: он уже опаздывал на работу и был не в состоянии унять поток твоих чувств; и, когда он сделал движение к выходу, ты, приседая от невероятного усилия, выдавил слова, которых ни разу ещё не произносил: «Не уходи!» Отец удивился, но лишь прикрикнул и… ушёл.

Тебя бросили, предали, хотя этих понятий ты ещё не знал, и ты проплакал весь день; отказывался есть, и тебя насильно уложили спать…

А вечером ты плакал на руках у матери, не имея возможности рассказать, как вcё время, проведённое «там», – единственное несколько раз произнесённое тобою слово – тебя унижали, нарочито игнорируя твои желания и капризы. Для матери излишним был жест, когда ты, спрятавши заплаканное лицо у неё на груди, указывал пальчиком себе за спину, она и так прекрасно всё понимала: твоё «там» резало материнское сердце словно по живому и оно отзывалось в ритм с твоим трепещущим от негодования сердечком; но и мать, готовая защитить тебя собою от любой физической угрозы, была бессильна против общественной системы.

Потом время отбирало свободу всё больше и больше, а самого времени на твои личные дела оставалось всё меньше и меньше. Жизнь брала своё, постепенно закрепощая тебя, замыкая на тебе всё новые звенья ограничений. Помимо прилежной учёбы в двух школах, а затем в ВУЗе, ты обязан был выполнять глупейшую по содержанию общественную работу, поступаться интересами ради пустых мероприятий, считаться с позицией взрослых, даже если она насквозь лицемерна, терпеть присутствие неприятных людей и соблюдать ещё множество неписанных правил и приличий.

Ты подчинялся. Ненавидел это подчинение, но подчинялся, временами в сердцах изрыгая фразу: «Когда же это всё кончится?» – на что получал, порой, ядовито-банальный ответ: «Когда помрёшь!»

А в теперешнем положении жизнь и вовсе доставляет тебе одни лишь страдания… Не довольно ли? Подумай!

– И п-подумаю! Взамен жизненных м-мук ты п-предлагаешь один миг блаж-женства… Один! А потом? Скованность зак-коченевшего тела, более отвратная, чем чувство ус-сталости, полная бесчувственность и м-мерзкий тлен!

– Помилуй, дорогой! Это лишь утрата тела, не слишком совершенного, не очень приспособленного. Душа человека бессмертна, она…

– А-ай-й! Врёшь!! Моя религия – атеизм. Я не успел вложить душу в творения и предметы, – от возбуждения он перестал заикаться. – Она умрёт вместе с телом и не оставит знаков, по которым можно было бы её расшифровать. Никто никогда не узнает, как я чувствовал, мыслил, жил. Ты отбираешь всё: возможность двигаться, радоваться, ощущать. И это ещё более жестоко! Не-ет, ты не благодетельница, ты – ужасающее зло, образина под маской юной обольстительницы.

– Сколько оскорблений! – тембр голоса стал жёстким. – Джентльмен не оскорбляет женщин!!

Она шагнула к постели. Несчастному показалось, что воздух уплотняется, становится ватным и забивает ему рот и бронхи.

– Не подходи, я боюсь тебя! – он не замечал, что переходит на крик. – Не вынимай рук из карманов, я не хочу!!

– Ну, вот ещё, какие глупости. Ты, оказывается, боишься женщин? Чудн`о, право…

– Ты не женщина!

– А вот пойдём со мной – узнаешь.

– Не пойду. Ни за что! Уйди, исчезни!!

– Молодой человек! Прекратите истерику!! Никуда ты от меня не денешься, и никто тебе не поможет!

– С-сца-апала! Т-тварь!

– Стыдись, мужчина! Молодой, сильный, дрожит, как девственница в брачную ночь. Встань! Неприлично валяться при даме в мятой постели.

– Из-здеваешься!? Я р-рукой пошевелить не могу.

– Хотя бы попробуй! Не желаешь быть мертвецом – будь до конца человеком: свою слабость можешь преодолеть только ты сам.

Она отошла к окну и отвернулась. Дыхание восстановилось, но страх не прошёл. Не удавалось унять нервную дрожь. Он смотрел ей в спину. Она стояла в первоначальной позе, почти без движения. Чуть колыхнулись волосы, когда его взгляд переместился выше, и он вдруг осознал, что они наблюдают друг за другом взаимно: он настороженно, она – насмешливо и цепко,.. и глубоко, будто голым посадила на стеклянный стол и до последнего уголка просвечивает чем-то трепещущую душу. Он растерялся. Некоторое время выжидал. Легче не становилось. Где-то в голове мысли протискивались в узкую щель и, казалось, разрывали мозг: – « Не уходит… А если опять повернётся? Ну уж нет! Но что же делать? Вот дьявольщина! Попробовать!? А ну, соберись… Соберись! Встать!!»

Он несколько раз коротко хватнул ртом воздух и рванулся с кровати, не соразмеряя сил. Страшная боль пронизала лёгкие, ухватилась за сердце, волной прошлась от макушки до пят. Глаза застлала чернота, в ушах разрастался шум гигантского прибоя. Он почувствовал, что теряет равновесие.

«Изловила-таки, ведьма… обманула…» – смысл, трансформируясь из мысли в настроение, неумолимо вытеснял остатки надежды.

Но в следующий миг будто множество иголок вонзилось в ступни непослушных ног, порождая зудящую боль, и он ощутил в них крепнущую опору. Шум прекратился, медленно прояснялось зрение. По телу ударила судорога и начались приступы выворачивающего кашля. Изо рта извергалась липкая пена. Он захлёбывался, давился, плевался, а она всё выходила, заполняя рот и нос. По лицу обильно текли слёзы.

– Тьфу ты, гадость! Да что же это такое? – прохрипел он в промежуток между приступами, заметив красные пятна на белых простынях.

– Что это? Наверное, это жизнь возвращает свои права, – она ответила не оборачиваясь. – А ты думал – она чище смерти?

Силы понемногу восстанавливались. Он направился к умывальнику, открыл кран, из которого потекла ржавая вода, несущая запах и вкус железа, схожий с запахом и вкусом его собственной крови, которую он намеревался смыть. Подрагивающими руками он взял графин с чистой водой, умылся над тазом, за неимением полотенца кое-как вытерся всё теми же простынями, отыскивая на них относительно чистые места.

– Ну что, переломал себя? Иди-ка сюда.

Осторожно, ощупывая нервами пространство, он стал приближаться. Вопреки опасениям жуткие ощущения не наваливались. С каждым мгновением он чувствовал себя всё увереннее. Телу возвращалась былая подвижность и гибкость. Он подошёл к окну и, не глядя на неё, встал рядом. Она выпрямилась и чуть отступила назад из поля его зрения. Над ухом он услышал её голос, зазвучавший мягко и тихо, только для него. Голос убаюкивал, проникал внутрь; смешиваясь с кровью, наполнял тело неизвестной сладостной истомой.

– Посмотри, как прекрасен мир! Ты залежался в этой серой камере и позабыл звучание и краски жизни.

За окном проснувшееся солнце разгоняло молочный туман. Нагретый, полегчавший, он устремился вверх как занавес в театре, раскрывая глубины перспективы. Открылся близкий лес. Подшёрсток молодых сосёнок переходил в черёмуховые аллеи, разбавленные жёлтыми осинками и розовыми клёнами. Над ними поднимались огромные сосны с густыми кронами и ровными стволами.

– Среди лесной чащи – ты знаешь – есть большая поляна. Там пляшут в воздухе янтарные бабочки и разноцветные мушки. За ними охотятся чёрные жизнерадостные скворцы. Беззаботные бабочки уходят от них к блестящей траве. Она сейчас такая нежная; тонкие стебельки один к одному образуют колышимый ветром ковёр, и в этом ковре огоньки первоцветов. Сон-трава уже отцветающая, с лимонным блеском внутри и красно-лиловая, пушистая снаружи. Полыхающий адонис на открытом склоне. Воздух с запахом намокшей коры и привкусом горьковатой хвои, такой же, как в грибной сезон осенью, но не холодящий, а ласкающий весенним теплом. Как ты хочешь туда, не правда ли? Снова ощутить всё это, глубоко вдохнуть и держать воздух, пока не закружится голова.

Она распахнула окно. Солнце пронзило его горячим светом, ветер обдал прохладой. Контраст дал возможность полнее почувствовать собственное тело, живое, молодое, ожидающее действия. Он захлебнулся от обилия весенних запахов, различать которые несколько минут назад был не способен. Вместе с запахами нахлынул звонкий гомон лесных обитателей. В сравнении с великолепием утра звукоизолированная палата со спёртым воздухом, отравленным парами спирта и карболки, представилась мрачнейшим казематом.

– Ну, идём?

Блаженное состояние как ветром сдуло. Он вздрогнул, широко распахнулись глаза, вмиг утратившие способность видеть роскошь бытия. Подсознание крикнуло: «Не соглашайся!» Он раскрыл было рот, чтобы произнести нечто расхожее и колкое, но, спохватившись, лишь нелепо пробормотал:

– К-куда?

Она рассмеялась, как ему послышалось, совершенно искренне; кокетливо, по-девичьи уцепилась за его руку повыше локтя и, склонив голову, прижалась лбом к плечу. Он с удивлением заметил, что это не было ему неприятно.

– Какой ты бдительный… Слишком бдительный! – она смеялась беззаботно и оттого заразительно. – Нельзя же так, в самом деле. Ну, пойдём же, пойдём туда, куда душа твоя готова умчаться, покинув оболочку: на поляну. Господи, ты Боже мой: очаровательная девушка приглашает прогуляться по весеннему лесу, а он ещё раздумывает. В какие времена такое было, где это видано?

– Я эту девушку в гости не звал.

– Ой ли?

– Не звал!

– Не будем спорить – пусть так, но если бы мужчины не откликались на призыв женщины, каким бы образом он ни выражался: речью, знаками, одеждой или поведением, людской род давно постигла бы участь древних ящеров. Будь посмелее, не заставляй даму ждать, ну?

– Как ты себе это представляешь? Скоро обход, сюда обязательно придут.

Чуть ироничная улыбка и слегка ехидный прищур стали ему ответом:

– Не переживай, не хватятся! Захочешь – вернуться успеешь всегда.

– А как мы объяснимся с дежурной?

– А мы выйдем здесь!