Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

С этого времени начинается у них Рамазан, который будет продолжаться ровно месяц – до появления новой луны. Все это время они должны посвятить молитве и чтению Корана, оставляя первое их этих занятий только для того, чтобы приняться за второе на оборот. До какой степени строго исполняются в доме Шамиля требования поста – я буду видеть впоследствии, сам же Шамиль принял все меры к тому, чтобы по возможности оградить себя от столкновений с внешним миром, на что просил и моего содействия.

Лишенный таким образом возможности беседовать с ним в продолжение целого месяца, я решился употребить это время на изучение религиозных обрядов, исполняемых горцами в Рамазан, а также на изложение рассказа Шамиля, «о потере власти и имущества», так как и Шамиль окончил его лишь в несколько приемов. Сущность всего, что сказано им по этому предмету, имеет следующий смысл.

Прежде всего, он сказал, что ему известно мнение Русских на счет условий, сопровождавших вступление его в управление немирным краем; он уверен, что мы думаем, будто бы он искал власти и что даже народ выбрал его Имамом не по свободному своему желанию, а собственно потому, что он принудил его к тому. В первом случае Шамиль говорил, что мы правы: он действительно искал власти, но не из одного лишь пустого честолюбия, а на основании разумного сознания, что страна может бороться с Россиею тогда только, когда власть будет находиться именно в его руках. Что же касается до избрания его в звание Имама против воли народа, то здесь, говорит Шамиль, мы совершенно ошибаемся: он никого не принуждал к избранию себя силою; а народ уж давно был подготовлен к тому прежними его действиями и знакомством с его личностью; так, что после смерти Кази-Муллы, когда неудачи Газмат-бека возбудили против него негодование части населения, потом измену, и, наконец, привели его к преждевременной смерти, Шамили стоило только напомнить о себе для того, чтобы его избрали, и он напомнил… Что это было действительно так, а не иначе, в том Шамиль ссылается на весь Дагестан, где еще много есть таких людей, которые подтвердят его слова, не возбуждая в нас сомнений потому, что между ними есть много его врагов, готовых и теперь сделать ему зло, правдою и неправдою, на деле и на словах. Поэтому самому, он даже не изъявил желание сослаться в этом случае на людей, живущих с ним в Калуге, несмотря на то, что все они знают это дело во всей подробности. Последующии же за избранием его действия к возбуждению газавата в мирных обществах, он не видит причины называть принудительными мерами собственно к избранию, по той причине, что это были мерами собственно к избранию, по той причине, что это были действия уже избранного Имама. Затем, он сознается, что когда увидел власть в своих руках, то действительно был очень обрадован; но не потому только, что этим достигнул своей цели; а потому, что с этого времени начиналась для него та деятельность, которая должна была принести стране существенную пользу противодействием Русским, исправлением общественной нравственности и уменьшением внутренних бесчинств. В какой степени достиг он этих целей, Шамиль предоставляет судить нам; с своей же стороны находит, что неудачи, которые случалось иногда ему терпеть при встречах с нами, вредили его делу очень немного, и даже в глазах большинства населения казались неизбежными в таком длинном и блестящем ряду успехов, каковы: волнения в Дагестане до 40-го года, восстание Чечни в 39-м году, Ичкеринский лес 1842 года, экспедиция в 1845 году. Эти успехи, по словам Шамиля, радовали его, сколько по своей сущности и результатам, столько же и потому, что оправдывали собою ту радость, которую он чувствовал, увидевши себя Имамом.

Радость эта продолжалась только до нашей зимней экспедиции 1846 года, когда в первый раз начали мы делать по лесам просеки. Этим, говорит Шамиль, мы много обязаны кн. Воронцову; до него же, вы ходили по Кавказу, как по дремучему лесу. Но с этого времени, когда он увидел, что мы «выбрались на настоящую дорогу», власть Имамская ему опротивела; не потому, впрочем, что с прекращением ее был связан его собственный конец: это же напротив доставляло ему даже удовольствие, так как, исполнив свое дело по совести, он мог и умереть спокойно; но она казалась ему противною потому, что с продолжением ее была сопряжена напрасная трата крови и напрасные бедствия народа.

В этом месте я остановил Шамиля вопросом: почему же он прекратил этих бедствий и этой траты крови, если сознавал бесполезность их?

Шамиль отвечал напоминанием того, что говорил он нам с полк. Богуславским во время поездки нашей по железной дороге из Петербурга в Москву. Тогда, он, между прочим, говорил, что на него подействовало внезапное и быстрое движение кн. Воронцова в 1845 году к Ичкеринскому лесу, которое лишило его жены (матери Гази-Магомета) и нанесло материальный ущерб лично ему и целому краю. Однако сознавая, что все эти бедствия суть неизбежные последствия войны, Шамиль так на них и смотрел до тех пор, пока не дошел до него слух о подробностях приема кн. Воронцовым почетных старшин, прибывших к нему в кр. Внезапную с покорностью от разных племен, которые в то время признавали власть Шамиля. В речи князя к старшинам было, между прочим, одно место, которое, по мнению Шамиля, продлило Кавказскую войну лет на 10 – 12. Князь сказал следующее:

– Что вы носитесь с вашим Шамилем! Что вы о нем думаете, и что вы повторяете: Шамиль, Шамиль, Шамиль!… Вот я его возьму, велю связать и отправлю в Сибирь!…

Слова эти, быть может, сказанные совсем иначе, но дошедшие до Шамиля именно в этом виде, – глубоко оскорбили его самолюбие, вызвав наружу все страсти горца, – и Шамиль поклялся мстить всеми бывшими в его руках средствами, до последней возможности. В 1856 году он уже не видел и этой возможности, а напротив, имел случай кончить войну на условиях, не имеющих ничего общего с теми, которые окружают его теперь; но он не сделал этого. Кроме клятвы, уже потерявшей большую часть своей силы от времени и от стечения обстоятельств, – были еще две причины, не допускавшие исполнить тайное и, как он говорит, задушевное его желание прекратить войну, «помириться». Одна из них – опасение ссылки в Сибирь, которая для горцев гораздо хуже смерти, а поддерживалось опасение это теми из его приближенных, которые с прекращением войны теряли все свое значение, а может быть, и средства к увеличению благосостояния.

– О, если бы я знал, что меня пошлют в Калугу, а не в Сибирь! Говорил Шамиль: я бы давно вышел из Дарго!…

Слова эти сопровождались добродушною улыбкою, весьма способною удалить сомнение на счет искренности того, что было сказано.

Последняя и главная причина упорства Шамиля заключалась в недоверии, питаемом им к Русским, по случаю не всегда точного исполнения обещаний, которые иногда давались ему весьма редких с ним сношениях. Неточность эта происходила, по сознанию самого Шамиля, отнюдь не от желания с нашей стороны обмануть его; но вследствие недоразумений, порождаемых отсутствием прямых сношений между враждующими сторонами, а не менее того и коварными интригами приближенных Шамиля, которые всячески старались выставить перед ним Русских в дурном свете и на этом основании, каждый редкий случай наших сношений с предводителем горцев, обращали в новую для него возможность убедиться «в неверности» врагов.

Из нескольких подобных случаев, Шамиль указывает на один, как наиболее способствовавший к утверждению в нем дурного о нас мнения, потому, что в этом главным деятелем был, по мнению Шамиля, покойный фельдм. кн. Воронцов, к личности которого он питал высокое уважение. Так как случай этот открывает, между прочим, причину убийства полк. Веселицкого и с ним тридцати трех наших офицеров, то я изложу его в той подробности, в какой передан он был Шамилем в вагоне железной дороги, а теперь снова повторен им для меня.

Дело состояло в том – что о выкупе всех этих офицеров шли переговоры еще до прибытия покойного фельдмаршала на Кавказ. С прибытием же его, они возобновились с большею энергиею и с большим успехом так, что незадолго до экспедиции, имевшей результатом разорение Дарго (в 1845 г.), Шамиль ожидал только исполнения предложенных ему условий. Условия заключались в обмене офицеров на пленных горцев, список которым обещан был ему в самом скором времени. Но вместо списка, он нашел в присланном однажды для пленных коровьем масле записку, в которой приглашали их мужаться и потерпеть еще несколько времени, так как открывается возможность освободить их без выкупа, ибо вслед за запискою идут к Дарго и наши войска.

Стр. 1420 …Записка была подписана генералом, фамилию которого Шамиль позабыл. Не смотря на это, в совете предводителя горцев было решено, что она отправлена по распоряжению покойного князя. Хотя содержание записки весьма было способно принести для наших пленных самые гибельные результаты, однако, на этот раз Шамиль не сделал им ничего, рассудив, что как пленным, так и их соотечественникам, весьма естественно стараться избирать и придумывать всевозможные средства к освобождению первых более скорым и более выгодным способом. Этот случай только утвердил в нем дурное мнение о Русских, на том основании, что если он был обманут таким «большим человеком» как тот, который подписал записку, то чего же следует ожидать от младших начальников, от простых людей?…

Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.

Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.

Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.

– Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их убил Воронцов.

Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт – назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.

Как бы то ни было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.

Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: – я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу… Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой…

Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.

– Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: – я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет… Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля. Он самодовольно улыбнулся.

– Однако чего могу желать, продолжал он: – это – возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это – невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.

По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить, безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.

Другое заключение, которое можно вывести из последних его слов, – есть надежда, что он, быть может, не будет покупать для своих жен брильянтов.

30-го марта. По расчету Шамиля, до окончания Рамазана остается еще одиннадцать дней; но я, как мне кажется, уже могу с достаточною подробностью изложить сущность обрядов, исполняемых горцами в это время, потому, что достаточно изучил их и наглядным образом и теоретически, то есть: из рассказов и объяснений Гази-Магомета и Хаджио, которым этот предмет известен в совершенстве, а к последнему сам Шамиль обращается иногда за разрешением некоторых вопросов. Рамазан есть название месяца, в котором мусульмане должны держать пост, установленный Магометом на основании откровения, сделанного ему самим Богом.

Пост этот, на языке Шамиля, т.е., на Анарском, называется «Калькуй»; на большей же части наречий языка Татарского (Казанское, Кумыкское, Адербейджанское) его зовут «Ураза», и вообще это последнее название общеупотребительно на всем Кавказе; а потому, говоря о мусульманском посте, я тоже буду обозначать его словом «Ураза».

Под этим словом горцы разумеют не один и тот пост, который бывает в месяце Рамазане, но и всякий другой, налагаемый на себя мусульманами по обещанию, когда встречаются в своей жизни с трудными минутами. Так, жены Шамиля по приезде в Калугу говели целый месяц, исполняя этим обет, данный ими при окончании осады Гуниба, в то самое время, когда Шамиль вышел к главнокомандующему кн. Барятинскому.

Стр. 1421 …Пост месяца Рамазан предписывается Магометанскою религиею как одно из тех ее требований, которые в совокупности называются «Фарыз». Этих требований пять, именно: полное сознание и совершенное убеждение в том, что «нет другого Бога, кроме одного Бога, а Магомет действительно пророк Его» (ля-илля-ага илль-алла-гу, Мухаммед ресуль алаа-га), – это первое. Второе – «Закат», т.е., пожертвование сороковой части на личного капитала, ради очищения благоприобретенного достояния, так как смертные не могут стяжать его вполне честным безукоризненным образом, как бы честны и богобоязненны не были они сами. Деньги эти идут на вспомоществование бедным, и жертвуются преимущественно во время «Уразы», как в такое время, когда скорее всего можно угодить Богу добрыми делами. Четвертое. «Хаджь», или путешествие в Мекку, которое, впрочем, вменяется в непременную обязанность только людям зажиточным, имеющим к тому возможность. Бедные же освобождаются от этого. Наконец, пятое и последнее правило «Фарза» есть «Ураза», пост, для которого назначен даже особый месяц – Рамазан.

Человек, исполняющий, эти пять правил «Фарза», есть мусульманин, правоверный; не исполняющий – неверный. Мусульманин, уклоняющийся от исполнения «Фарза», или одного из его правил, подвергается: на первый раз увещанию и нравственному посрамлению; во второй же, беспощадно предается смерти; причем, между осужденными делается следующее различие: добровольно повинившегося и выразившего чистосердечное раскаяние в своем проступке, по совершении над ним казни, обмывают и погребают как истого мусульманина, со всеми принадлежащими умершему почестями. Преступник же, который объявит, что он не хотел исполнить закона, лишается этих прав, и тело его выбрасывают в поле, на съедание собакам.

Кроме того, каждый мусульманин безусловно должен верить в следующие непреложные истины:

1) В существование ангелов, бесплотных духов;

2) Что Коран писан пророком по вдохновению самого Бога;

3) Что все пророки действительно посланы были от Бога;

4) Что мертвые воскреснут;

5) Что будет страшный суд, и

6) Что все хорошее и дурное в мире происходит не из какого другого источника, как от воли Божией (отсюда фатализи).

«Рамазан» значит «тощий». Этим словом характеризует физическое состояние человека, в котором он должен находится в продолжении поста. Поэтому, мне кажется, что «Ураза» есть испорченное или сокращенное «Рамазан».

«Ураза» продолжается ровно месяц, начиная от появления одной луны – предвестницы поста, до появления другой – предвестницы Байрама.

Пост этот, так же как и наш великий пост, приходится не в одно и тоже время; но разница в наступлении нашего поста ограничивается лишь несколькими днями, тогда как мусульманский пост, или что все равно – месяц Рамазан, рассчитываемый вместе с прочим временем года по ходу луны, —

приходится непременно двенадцатью днями раньше предыдущего года; так, что ровно чрез тридать лет он придется в то самое время, в какое пришелся в настоящем году. Вместе с тем, и «Ураза» бывает во все четыре времени года.

Непременные обязанности мусульман во время «Уразы» состоят в молитве и воздержании. Молитва состоит из обычных пяти наказов, и еще «Таравеха», или домолительной молитвы, произносимой только во время поста, вместе с последним (починным) наказом. Этим собственно и отличается молитвы «Уразы» от молитв вседневных. Впрочем, есть еще небольшое различие: повседневные наказы хотя и предписано совершать в известные часы дня, но по случаю могущих встретиться препятствий, дозволяется переносить один намаз к другому, так что с последним намазом можно совершить и четыре предыдущих. Во время же поста, такое отступление не дозволяется, и намазы должны совершаться в определенное время; иначе пост не будет постом.

Воздержание заключается в том, что говеющие должны употреблять пищу только один раз в сутки, и именно – после захождения солнца и следующего за ним намаза (предпоследнего), с окончанием же его, они могут есть хоть всю ночь; но с рассветом, в продолжение целого дня, не должны ни пить, ни есть и даже не брать воды в рот. Став же пищи совершенно одинаков как в пост, так и в прочее время.

«Ураза», как одно из правил «Фарза», обязательно для всех мусульман, и предписывается, как сказано выше, к неупустительному исполнению. Исключение допускается в следующих случаях: во время тяжкой болезни, требующей непременного употребления лекарств; при продолжительном нашествии неприятеля; во время путешествия, если только оно продолжается далее 6-ти верс., и наконец, для женщин, при появлении особенности, свойственной их полу (последнее, даже предписывается). Во всех этих случаях, «Ураза» прерывается на время существования неблагоприятсвующих причин; с прекращением же их, он снова вступает в свои права; но за каждый такой день, мусульманин должен поститься в последующее время, избирая его по своему усмотрению, и считая в этом случае день за день. Если же нарушение поста произошло от каких либо других причин, а, следовательно, от произвола, с умыслом, – то кроме увещания и посрамления, делаемых виновному на первый раз, – он обязан: за каждый потерянный день «Уразы» поститься 60 дней.

Кроме этих непременных обязанностей, мусульманам предлагаются на время поста, ради успешнейшего угождения Богу, еще некоторые условия, в виде «Сунната», значение которого было объяснено в дневнике за минувший месяц, именно: раздача милостыни независимо «Заката», и чтение Корана, которое должно наполнять все свободное их время.

В заключение, говеющие всячески должны избегать сношений с людьми и со всяким житейским делом, чтобы удалить от себя все, что может нарушить душевное спокойствие. Они же должны даже участвовать в военных действиях, если только не будут к тому вынуждены нашествием на страну неприятеля Наступательные же действия положительно запрещены.

В доме Шамиля, «Ураза» идет следующим порядком: сам Шамиль удалился на это время в свой кабинет, и тщательно устранив от себя возможность какого-либо сношения (до захождения солнца), не только с женщинами, но и с мужчинами, допускает к себе последних лишь в экстренных случаях; Без сомнения, он исполняет все предписания и «Фарза» и «Сунната», как никто. Только в половине поста он потребовал к себе Гази-Магомета, и вследствие особенного к нему благорасположения, а может быть, вследствие невыносимой скуки, заставил его читать, молиться и обедать вместе с собою. По всему видимому, это внимание подействовало на Газт-Магомета вполне желаемым образом, потому, что с некоторого времени и он, подобно Шамилю, начал уже постоянно шевелить губами, нашептывая молитвы и стихи из Корана.

Остальные мужчины молятся и обедают все вместе в одной комнате (в кунацкой); Коран же читают порознь, где кому вздумается, и судя по усердию, с которым занимаются этим люди, по-видимому совсем не склонные к тому, – можно почти безошибочно заключить, что и чтение Корана Шамиль обратил для своего дома из «Сунната» в «Фарыз».

Обыкновенно стихи Корана читаются на распеве, с повышением и понижением голоса, который до окончания чтения (продолжающегося по два и по три часа), не прерывается, а только по временам слабеет и как будто замирает, но вслед за тем проявляется с новою силою, причем читающие, вероятно вящшего уразумения высокого смысла стихов, – мерно покачиваются туловищем из одной стороны в другую, а некоторые, на время чтения, затыкают даже пальцами уши.