Славянский мир Начальной летописи

Что емь не была здесь позднейшим пришлым населением, что она исстари занимала эту область, доказывает целый ряд живых урочищ и населенных местностей в Южном Заволочье с названиями, напоминающими это племя. Они замечаются на пространстве не только от Ладожского озера[90 - Так, начиная от Ладожского озера, на северо-восток и восток: село Емава к северо-восток от Пудожа, близ реки Водлы; река и озеро Емене (из финского Hamehjoki, Hamehjogi) в Каргопольском уезде на границе с Вельским; Емба, река Вельского уезда, восточный приток Кубины; Емская гора на Ваге (1471 год; Акты истории…, т. I, № 75); Емца-река, левый приток Северной Двины (Устьемец, 1137 год; Русские достопримечательности. Т. I. С. 85); Емецкий погост, Емецкий городок (1471 год; Акты истории…, ub. s.). По ту сторону Двины волость Гам на Важке, приток Важки Гамшор, в Яренском уезде, где, как утверждает Шегрен, в народе доныне сохранилась память о гамах, составлявших там первоначальное население; деревня Гамовская в Сольвычегодском уезде и на Ижме, недалеко от реки Печоры, деревня Гамская. Затем на юго-запад, в область Волги: Емское село в Тотемском уезде, на границе с Кологривским, на реке Кеми, притоке Унжи; Еманово к юго-востоку от Солигалича; Заемье в южном углу Гороховецкого уезда и близ него Заемье в Пошехонском уезде; река Емена, впадающая в Нерехту к югу от города Нерехты и на ней село Поеменье в соседстве с областью мери. Далее, возвращаясь опять к Ладожскому озеру и следуя от него по направлению на юго-запад и юг, встречаем: Емское село на реке Паше, в Ладожском уезде (Ямина гора в Тихвинском); Емецкое озеро в Боровицком уезде, близ реки Песа, через Кобужу вливающейся в Молочу, и недалеко от него реку Ямницу, и деревни Ямница, Ямск, Ямно; Емиги у озера Селигер, Емша в Осташковском уезде и на крайнем юго-западе озеро Еменец и две реки Еменец в Невельском уезде. Кроме того, в этой области встречается много названий, напоминающих собой емь, – Ямно (1471 год), Ямы, Ямь и т. п. Областное название Кинешемского уезда – Ямохонь (См.: Шафарик П. И. Славянское народоописание / Пер. О. М. Бодянского. М.,1843. С. 12). К западу от Судского озера следы еми указывают в селение Яма, на левом берегу Эмбаха, в самом названии Эмбаха (Emma – jogi (эст.), река Еми; старорусское Омовыжа, Амовжа), в западном притоке Наровы, Яме и т. д. (См. Krug. Urgeschichte. S. 498–500).] до Северной Двины, но на юго-запад от него до Чудского озера и области Западной Двины, а на северо-восток за Двину к Вычегде, Выме и Сысоле, где до сей поры сохранилась в народе память о гамах, составлявших первоначальное население теперешнего Яренского уезда. В этих названиях нельзя не видеть следов старинных обиталищ еми, хотя, конечно, нельзя думать, чтобы она занимала такое обширное пространство за один раз в одно и то же время. Вероятнее, что племя это, жившее первоначально гораздо далее на юго-запад, в соседстве с одной стороны с прибалтийской чудью, из языка которой объясняется племенное название еми[91 - H?m на эстонско-дерптском наречии значит «сырой», «влажный», «водянистый».], с другой – с кривичами, постепенно передвигалась на северо-восток, уступая движению других чудских народов, вызванному колонизацией славян и непосредственно наплывом самого славянства. Любопытно, что на водных путях Восточной равнины из бассейна Балтийского моря в Заволочье встречается много хорографических названий, родственных племенному названию еми, а хорографические названия принадлежат, как известно, к древнейшим и скорее других могут быть приняты как свидетельство старинных поселений того или другого племени. В таком движении Начальная летопись застает племя емь на отмеченном выше пространстве от Ладожского озера до Северной Двины уже в борьбе с Русью и славянством, врывавшимися в его область с юга. В XII веке борьба эта окончилась в пользу Руси. Емь частью была покорена и слилась с пришельцами; но главные массы ее двинулись на запад, в гористую Финляндию[92 - В известном рассказе о хождении летописца в Ладогу (1114 год; Ипат., с. 4–5), рассказе, принадлежащем, по всей вероятности, тому же перу, которое записало рассказ новгородца Гюряты Роговича о Югре: «Пришедшю ми в Ладогу, говорит летописец по поводу укрепления этого города, поведаша ми Ладожане, яко еде есть, егда будеть туча велика, и находять дети наши глазкы стекляныи, и малый, и великыи, провертаны, и другые подле Волхов беруть, еже выполоскываеть вода, от них же взял более ста; суть же розличны. Сему же ми ся дивлящю, рекоша ми: се не дивно, и еще мужи старии ходили за Югру и за Самоядь, яко видевше сами на полунощных странах, спаде туча, и в той тучи спаде веверица млада, акы топерво рожена, и взростши и расходятся по земли, и пакы бываеть другая туча, и спадають оленци мали в ней и възрастають и расходятся по земли. Сему же ми послух Павел Ладожскый и вси Ладожане». Предание о падающих с неба белках было повсеместно распространено на всем севере Европы; даже в XVI–XVII веках оно вызвало в Швеции несколько ученых исследований. Ему верили Олаф Магнус, упсальский епископ (1518 год), и Олаф Ворниус, написавший целую книгу о падающих с неба лемерах. По замечанию А. Брема («Жизнь животных» в русск. перев., с. 159), это не что иное, как пеструшка (myodes, норвежская пеструшка myodes lemmus); она переселяется обыкновенно огромными массами и на большие пространства. Ее внезапное появление в местах, где прежде ее не было и где вовсе ее не ожидали, дало повод преданию, записанному и в нашей летописи.], где они и являются с XIII–XIV веков сильным и воинственным населением и где потомки их живут и доныне. Другая же часть отошла, может быть, на восток, за Северную Двину, и там исчезла, смешавшись с туземным населением.

Еще менее сведений, чем о еми, летопись сообщает о крайних северо-восточных племенах – югре и самояди. В эпоху Начальной летописи эти племена или не были покорны Русскому государству, или оно только что начинало утверждать над ними свою власть. Мы видели, что о самояди летопись не говорит в своем этнографическом вступлении и упоминает ее только однажды, случайно, по поводу рассказа новгородца Гюряты Роговича о югре. Такое же случайное упоминание делает о ней и летопись XII века, говоря о старых людях, ходивших будто бы за югру[93 - Рассказ о югре внесен в Лаврентьевскую летопись под 1096 годом, тотчас же вслед за «Поучением Мономаха» и его письмом к Олегу. Но происхождение его, кажется, более позднее; оно относится к первой четверти XII века. Нет сомнения, что оно составляет продолжение того этнографического объяснения, какое делает летописец относительно происхождения хвалис, болгар, половцев и др. по поводу половецкого набега на окрестности Киева и сожжения ими монастырей Печерского, Выдубицкого и др. (Лавр., с. 99, 100). И это объяснение и разговор с Гюрятой связуются вопросом о нечистых человеках, заклепанных в горе Александром Македонским, которые должны изытти перед кончиной мира. Поучение и письмо Мономаха – позднейшая вставка, сделанная или самим Лаврентием (в XIV веке) или в одном из списков летописи, которыми он пользовался. Одно ли и то же лицо написало и упомянутое этнографическое объяснение происхождения половцев, туркмен и др. и разговор с Гюрятой, конечно, решить категорически трудно. Скорее, однако, можно допустить, что разговор с Гюрятой вписан при составлении свода Сильвестром от его собственного лица по поводу объяснения, сделанного печерским иноком. На это указывают вступительные слова: «Сеже хощю сказати яже слышах преже сих 4 лет» (Лавр., с. 107). По складу своему он очень близок к рассказу о ладожских чудесах в Ипатьевской летописи; близок он и по времени происхождения. О падающих глазках, веверицах и оленцах летописец слышал, «бывши в Ладоге в 1114 году»; о югре – в Новгороде «преже сих 4 лет» – выражение, которое не иначе можно понять, как «за четыре года до сего», то есть до окончания древнего текста Начальной летописи в 1116–1117 годах, следовательно, также около 1113–1114 годов.] и самоядь. Относительно югры мы имеем более данных. В перечне народов она показана крайним северо-восточным населением в Заволочье. Но в числе даннических племен ее нет. Затем в известной вставке о людях, заклепанных в восточных горах Александром Македонским, – вставке, уже упомянутой нами, – мы имеем рассказ очевидца, из которого можно вывести заключение о географическом положении югры. «Послах отрок свой, – говорит Гюрята летописцу, – в Печору, люди, яже суть дань дающе Новугороду; и пришедшю отроку моему к ним и оттуда иде в Югру. Югра же людье есть язык нем и седять с Самоядью на полунощных странах» (Лавр., с. 107). По прямому смыслу этого известия Югорская земля представляется лежащей за новгородскими владениями в Печоре, к северу от этого племени. Но, если верно, что это последнее занимало область между Камой и Вычегдой, то в таком случае югорско-самоедские поселения или кочевья следовало бы полагать далее на север, за Вычегдой до тундр поморья, по восточным притокам Двины, по Мезени и по Печоре. То же подтверждается положением, какое дает летописец югре относительно поморской части Северного Урала. «Югра же рекоша отроку моему, – продолжает Гюрята, – дивьно мы находим чюдо, его же не есмь слышали преже сих лет; се же третье лето поча быти. Суть горы зайдуче луку моря, им же высота аки до небесе, и в горах тех кличь велик и говор, и секуть гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и туде молвять, и есть не розу мети языку их; но кажють на железо и помавають рукою, просяще железа, и аще кто дасть им нож ли, ли секиру, дають скорою противу. Есть же путь до гор тех непроходим пропастьми, снегом и лесом; тем же не доходим их всегда; есть же и подаль на полунощьи» (Лавр., с. 107). Таким образом, область югры лежала к югу или, вернее, к юго-западу от Северного Урала и довольно на значительном от него расстоянии. Что этот хребет был малоизвестен тогда самой югре, указывается отчасти баснословностью рассказа о загорных обитателях и торговых сношениях с ними, выражение же «чюдо, его же не есмы слышали преже сих лет; сеже третье лето поча быти» можно объяснить только тем, что сами югорцы получили первые сведения об Урале весьма незадолго до прихода к ним Гюрятина отрока, то есть не ранее самого конца XI или начала XII века. На юге и юго-западе Югорские земли прилегали к поселениям печоры на Вычегде и еми на Сухоне. Там, где соприкасались эти племена, до сей поры за некоторыми местностями удержались названия югорских. Таковы река Угроньга, приток Ваги в Вельском уезде, Угорма, приток Кубины в Кадниковском уезде; Югорская и Югрина в Тотемском уезде, в области Сухоны; Югринская деревня на юге в Никольском уезде, Гурганская на Верхней Сысоле в южной части Усть-Сысольского уезда. Югрина в северной части Костромской губернии и названия рек Ухры, левого притока Костромы, и двух притоков Оки Нугря и Угры могут указывать, как далеко на юг в область мерян простирались югорские поселения в более раннюю пору. Заметим также, что к северо-западу от Вычегды до Уральского хребта, сколько нам известно, не встречается местностей с подобными названиями.

К такому заключению о географическом положении югры до XI века приводит разбор известий о ней, сообщаемых древнейшими сводами Начальной летописи. Оно подтверждается рядом известий о сношениях и столкновениях Руси с югрой в XI–XIV веках. Самое раннее из них восходит к 1032 году. Под этим годом Никоновский летописный свод говорит о неудачном походе новгородца Улеба на Железные Ворота[94 - Железными Воротами называются проливы на Белом море между островами Соловецким и Муксом, у устья Двины между островом Мудьюжским и твердой землей и на Океане между Новой Землей и Вайгачем. На них указывает Лерберг в «Исследовании о географическом положении югорской земли». Он искал Югру XI века за Уральским хребтом до реки Надыма, Агана и Ваха на востоке, в области, известной несколько столетий спустя под именем Югорской земли, и полагал, что поход 1032 года был совершен морем, из устьев Двины, и что Железные Ворота следует полагать в одном из указанных проливов. Но даже позднее мы не видим морских предприятий из устьев Двины к устьям Оби, хотя известен поход новгородцев из Заволочья на Норвегию в 1411 году (Новг. I, с. 104).] (Никон. I, с. 132). Позднее, в XIV веке, под именем Железных Ворот на Руси был известен теперешний Дербент; но, конечно, здесь дело идет не о Дербенте, а о какой-либо местности в Заволочье, где новгородцы начинали тогда утверждать свою власть и вступили в упорную борьбу с местными финскими племенами. Это подтверждается и татищевским летописным сводом; он сообщает, что в походе 1032 года новгородцы были разбиты югрой. В Северной России кроме проливов на Белом море и Ледовитом океане, известных под именем Железных Ворот, есть три местности с такими названиями: именно река Железные Ворота, впадающая с юга в Чагодощу в Весьегонском уезде; урочище Железные Ворота (Городок, Кариль) на правом берегу Сысолы в 80 верстах от Усть-Сысольска близ села Водчи[95 - Siogren. Wann und wie ward Zawolotschje russisch.] и далее на северо-восток село Железные Ворота на реке Цыльме, с запада впадающей в Печору. Если принять в соображение, что, с одной стороны, весь рано, еще в IX и X веках, вошла в состав новгородских владений, с другой – что целое столетие спустя после похода 1032 года крайние северо-восточные владения Новагорода не доходили до Мезени и оканчивались на Пинеге, левом притоке Северной Двины, и что, следовательно, ни чагодощские, ни цылемские Железные Ворота не могут быть приняты в соображение при объяснении известия о рассматриваемом походе, то остается только принять сысольские Железные Ворота, лежащие именно там, где должна была начинаться Югра нашей летописи. В связи с этим стоит ряд известий об отношениях Новагорода к Югре в XII–XIV веках. Все они указывают на близкое знакомство югры, с одной стороны, с Печорой, с другой – с Устюгом и Двинской областью. Так, первых упоминаемых в летописи югорских данщиков в конце XII века мы видим в Печоре и за волоком. В 1187 году, говорит новгородский летописец, «избиени быша Печерьскые даньники и Югрские в Печоре, а другие за Волоком» (Новг. I, с. 19). В грамотах XIII века (1264) Югра называется одной из новгородских волостей вместе с Пермью и Печорой[96 - Под 1219 годом у Татищева записано, что в тот год болгаре воевали югров и взяли город их Унжу; по Воскресенской – нападение сделано было на Устюг.]. Известия 1323 и 1324 годов открывают, что путь в Югру из Новагорода шел мимо Устюга и Двинской земли, то есть по Сухоне и Двине, из которой прямой путь на восток идет вверх по Вычегде. То же подтверждается рассказом о событиях 1325 года[97 - Новг. I, с. 73, 74. Заметим, что Сухоной и Вычегдой, сколько известно, никогда не пролегал путь в Сибирь. Он шел Камой, а Кама была уже известна в первой четверти XIV века. В 1324 году Юрий Новгородский, заключивши мир с устюжскими князьями, «поиде в Орду из Заволочья по Каме реке».]. Подчинение Югры Новгороду, по всей вероятности, относится или к началу XII, или к самому концу XI века. Но по обстоятельствам новгородцы никогда не могли утвердить над ней прочной власти и ограничивались простым сбором дани. Прежде всего они были стеснены в своих завоевательных стремлениях на крайнем северо-востоке постоянным противодействием со стороны поволжских князей, которые очень рано овладели важным пунктом на водном заволоцком пути – Устюгом – и прерывали сношения их с Югорской землей. Новгород отправлял в Югру своих данщиков, подкрепляя их значительными военными силами как для отпора обычным нападениям устюжских князей и двинян, так и для борьбы с югорцами, от которых они должны были постоянно ожидать сопротивления. При таких условиях Новгород, конечно, не мог, хотя и называл Югру своей волостью, ни завести в ней славянские поселения, ни дать ей своего управления. Югра управлялась своими князьями, вела с данщиками упорную борьбу, из которой новгородцы выходили не всегда с успехом и – явление, общее для всех северных инородцев в их столкновениях со славянством, – отступали. В течение нескольких столетий они постепенно передвинулись за Урал, на берега Иртыша и Оби, где и застает их XV век и где они были покорены уже московскими войсками. По всей вероятности, двигались вслед за ними и новгородские дружины, привлекаемые богатством соболей, серебра и всякого узорочья. Но прямых известий о знакомстве Руси с Сибирью в XII–XIV веках мы не имеем, за исключением одного темного и довольно сомнительного известия о походе новгородцев на Обь-реку в 1364 году[98 - Оно приведено у Карамзина (т. V, примеч. 8). В Ростовской летописи: «Той же зимы с Югры Новгородди приехаша. Дети боярские и люди молоды воеводы Александр Абакумович, воеваша по Оби реке и Двиняне сташа противу их полком и избиша Двинян на Кучреа». В Троицкой под 1365 годом: «Того же лета поидоша Новгородци из Югры, а Двиняне взяша Нукурью» (Там же).]. Память о таком переселении югры с берегов Двины и Югры, где она жила когда-то под именем югорским, за Урал еще в прошлом столетии сохранялась у ее потомков – вогулов[99 - Шведский подполковник P. Schonstrom был военнопленным в России в 1741 году и написал книгу: «Kort anledning till Svenske historicus forbattrande» («Краткое введение к исправлению шведской истории»), изданную в 1816 году. Отрывки из нее, относящиеся к историко-этнографическим вопросам Северной России, приведены у Миллера (D. ungrische Volksstamm, и у Шегрена Die alter. Wohnsitze d. Jemen и в статье: Wann und wie ward Zawolotichije russisch?). Он, между прочим, свидетельствует, что в его время около Каргополя по реке Ваге и по озеркам Онежскому и Ладожскому говорили испорченным финским языком (Siegr. Ueber die Jemen S. 340. Anm. 91). Он утверждает также, что собственно Биармия лежала на восточном берегу Двины. На восток от реки Камы и от Перми, говорит он далее, живет народ, который русские называют вогулами. Прежде они жили, как рассказывали мне некоторые из них, на реках Двине и Юге и назывались тогда югорски (jugorski), без сомнения, по реке Югу, впадающей в Двину, ибо в тех странах к названиям всех рек придается окончание – ора: Югора, Обдора, Печора… Вогуличи говорят языком, составляющим наречие финского. Шегрен отвергает заметку Шенштрема относительно окончания названий рек на – ора, но думает, что, если бы подтвердилось предание вогулов о прежних жилищах их по эту сторону Урала, до Верхней Двины и Юга, то тогда оправдалось бы мнение Татищева о жилищах древней югры по этим рекам, – мнение, которое, как мы видели, сильно поддерживается свидетельствами истории. Зыряне до сей поры называют соседей вогуличей, уральских остяков Jogra – jass (jass форма множ. числа); jogra – русская югра (см. Siogren. Wann und wie ward Sawolotschije russisch. S. 525. Nachtrag zur S. 511 ff). Это же предание вогуличей приводится и Миллером (D. Ugrische Volksstamm I. 153), который относит его к той части пермяков и зырян, которые, избегая миссионерского рвения Стефана Пермского, во второй половине XIV века перешли по ту сторону Урала. С этим соглашается вполне Кастрен (Vorlesung. liber d. altaische Volker. 99). Впрочем, мнение Кастрена в этом вопросе вытекает не столько из беспристрастного рассмотрения исторических и этнографических данных, сколько из предвзятой им теории о происхождении остяков и вогулов, которые вместе носят название угров, или югров (ugrier – jugrier), из Алтая. Признать их переселение с запада на восток – значило бы стать в явное противоречие с этой теорией. О ней см. статью его Ueber die Ursitze d. finnischen Volkes. St. Petersb. Zeit. 1850. N. 7–8.].

Кроме югры на крайнем северо-востоке летопись знает угров на юге, в Подунайской земле. Она говорит об уграх белых, которые явились на Дунае в VII веке при императоре Ираклии и персидском царе Хозрое (Лавр., с. 5) и были современники обров (аваров). Другие – угры черные – перекочевали на юго-запад в конце IX века и при Олеге стояли вежами на Днепре под Киевом Оттуда они двинулись на запад, перешли Карпаты, втеснились между закарпатскими славянскими племенами и образовали Угорское (Мадьярское) государство. По их собственному преданию, записанному в летописи Анонима, они вышли из Заволжья и переправились через Волгу на Суздаль (Susudal). По нашим летописям, они шли горой, то есть сухим путем, что – заметим мимоходом – не противоречит предположению, высказанному выше, о жилищах нашей летописной югры в Заволочье. Сродство теперешних мадьяр, потомков черных угров, с сибирскими вогулами, потомками заволочской югры, может считаться теперь не подлежащим сомнению[100 - Это доказано исследованиями, сделанными над вогульским языком известным мадьярским путешественником и исследователем приуральских языков Антоном Регули. См. статью г-на Европеуса «О народах Средней и Северной Европы» в Журнале Министерства народного просвещения. 1886. Июль. С. 55.]. О белых уграх, однако, ничего не известно. Как кажется, до XII века Русь Приднепровская не имела никаких сношений с закарпатскими уграми. Только в X веке, когда Святослав утвердился на некоторое время в Подунайской Болгарии, у Руси завязались с ними торговые сношения (Лавр., с. 28). Что же касается отношений их к местной Закарпатской Славянщине, к Закарпатской Руси, то они составляют пока весьма важный вопрос, не тронутый еще исторической наукой.

Югрой завершается ряд финских племен, указываемых летописью на северо-востоке равнины. Рассмотрев ближе известия ее о них, можно теперь несколько точнее определить границы ее географического кругозора на севере. Эту границу следует провести от Ладожского озера на восток к Белому озеру и оттуда на северо-восток к Вычегде и племени самоедов, которых летопись знает по слухам. Нельзя не видеть при этом, что о северо-востоке она имеет более сведений, чем о северо-западе. По справедливому замечанию академика Шегрена, в то время как там ей известны не только печора и югра, но и отдаленная самоядь, она ничего не знает ни о Северной Двине и Онежском озере, ни о населении их побережий – корелах на Северной Двине и лопи у Онежского озера. Объяснение этому академик Шегрен находит в том, что вообще главная масса славянских племен распространялась первоначально во внутренних и средних частях России, таким образом – на востоке; что переселенцы в эту сторону распространяли и утверждали господство Руси гораздо прочнее, чем отдельные походы новгородцев, которых существенную цель составляла добыча, и что поэтому и сведения о северо-востоке должны были быть на Руси полнее и обстоятельнее (Ueber die Wohns. d. Jemen. S. 309–310). Но, кажется, с этим мнением нельзя вполне согласиться. Не говоря уже о том, что военные походы вообще более способствуют расширению географических сведений, чем медленное колонизационное движение, которое чаще всего является только последствием этих походов. Мы знаем также, что о югре, самояди и Уральских горах составитель летописи получил сведения от новгородцев, которые не успели еще там колонизироваться, но только ходили туда или для добычи, или для сбора дани. С другой стороны, прионежская лопь уже в первой половине XI века не только платила дань Новгороду, но непосредственно входила в состав его владений; по крайней мере, в «Уставе о мостех» Ярослава лопьская рель показана вместе с волховской и лузской как часть Обонижской волости. И тем не менее Начальная летопись не знает ее, как не знает вожан, или води, очелы, сосолов, обозначаемых в ней общим именем чуди. Весьма вероятно, что новгородцы имели гораздо более сведений о соседнем им севере, чем можно было бы о том судить по Начальной летописи. Очевидно, что большее знакомство летописи с северо-востоком и меньшее с северо-западом должно иметь другие основания. Эти основания открываются именно в том обстоятельстве, что северо-восточные русские владения, соприкасавшиеся с племенами пермь, печора, угра, были в XI веке в зависимости от южнорусских князей, которые или сами там жили, или же посылали туда своих мужей для управления и сбора дани. Финский северо-восток был таким образом лучше известен в Киеве и Переяславле, чем северо-запад, и, естественно, южнорусский летописец сообщает о нем более обстоятельные сведения, тогда как о северо-западе говорит в общих чертах, или вовсе не зная, или же не считая нужным исчислять все инородческие племена, с которыми у северных славян шла тогда упорная борьба. Что главный источник сведений начального летописца о чуди был не новгородский, видно также и из того, что он признал необходимым отметить особо сведения, полученные им от новгородца Гюряты Роговича.

Глава 4

Славяне. Известия Начальной летописи об их расселении. Славяне на Восточно-Европейской равнине. Мнение С. М. Соловьева о порядке их расселения по эту сторону Карпат. Предание о выходе их с берегов Дуная. Предел коренных славянских поселений на Восточной равнине. Общий обзор этнографического распространения восточных славян в эпоху Начальной летописи. Племена и земли. Образование населенных мест. Образование земельных рубежей. Соединение земель под властью Руси. Отношение земель к княжеским уделам и волостям в эпоху Начальной летописи

Древнейшие поселения славян Начальная летопись указывает на Дунае, в области, называемой ею Илириком[101 - В космографическом отрывке Георгия Амартола: Илюрик, Словене. См. выше примеч. 8. В сказании о первоучителе Мефодии: «Ту бо есть Илюрик, его же доходил апостол Павел, ту бо бяше Словени первее» (Полн. собр. русск. лет. Т. I. С. 12).]. Летописное предание говорит, что с незапамятных времен они разошлись отсюда на север и северо-восток и разделились на племена. Каждое племя назвалось своим именем, «где седше на котором месте». Ранее других выделились западнославянские ветви, из которых главнейшие были известны летописцу: морава на реке Мораве, чехи (чахи, чеси; Лавр., с. 11, 85, 103), хорваты белые, серебь, хорутане (Там же, с. 3). Позднее совершилось выселение по эту сторону Карпат, в область Вислы, Днепра, Западной Двины. Это выселение летопись связывает с известным нашествием влохов на Дунай, с покорением и утеснением ими дунайских славян. Географические сведения ее о западных славянах ограничиваются простым перечнем уже названных выше ветвей. Несколько больше сведений она представляет о славянском населении на Дунае и о славянах-ляхах, занявших область Вислы. Славяне по Дунаю, названные в предании о Кие дунайцами (Лавр., 4; в Никон. и Тверск. лет. – Дунай), смешавшись с болгарами, происходившими, по объяснению летописца, «от Скуф, рекше от Казар», усвоили себе их племенное название (болгаре дунайские)[102 - «Сим бо первое преложены книги Мораве, яже прозвася грамота Словенская, яжа грамота есть в Руси и в Болгарех Дунайских» (Там же).]. В их земле Начальная летопись насчитывает 80 городов (Лавр., с. 27); но из них называет только Деревстр (Деръстер, 902 год; с. 12, 30, теперешняя Силистрия), Переяславец на Дунае, любимый город Святослава[103 - Переяславец, известный у греческих писателей под различными именами (Preslaw, Presthlawa, Persthlawa, Peristhlawa, Parasthlawa), по замечанию Шафарика, древний Марцианополис, теперь находящийся в развалинах. (Slov. Staroi’. 618). Марцианополис лежал к югу от Балканских гор, близ берегов Черного моря. Переяславец нашей летописи, полагавшей его на Дунае, конечно, не одно и то же с Марцианополисом. Положение его в точности неизвестно. «Если правда, – говорит А. Ф. Гильфердинг, – что Рущук, Рущик, иначе Roszik, Oroszik, получил свое название от Руси, то, быть может, он и есть древний Переяславец, или Преслав Малый» (История сербов и болгар. С. 145. Примеч. 3). На подробной карте Шуберта (№ 60) показана деревня Прислав на реке Георгиевском Дунае к юго-востоку от Тульчи.], и городище Киевец[104 - Киевец, город на Дунае, известен не по одним только нашим летописям. По замечанию В. Гр. Васильевского (Византия и печенеги // Журнал Министерства народного просвещения. 1872. Декабрь. С. 304) еще в XII веке в подунайской области был город Кий-Кюе. В одном греческом географическом словаре (XI век) указан такой город в Малой Азии, а потом прибавлено, что и в Мизии (Болгарии) существует одноименный город. До сей поры в области Нижнего Дуная есть несколько местностей с подобнозвучащими наименованиями: Кинени на реке Бузео к западу от Браилова, Киора близ устья Яломицы, в болотистых низинах, почти напротив Гирсова, Киатра (Тамбурешти) на дунайском притоке Ботчи, ниже Силистрии.], на месте небольшого городка, основанного на Дунае Кием. Что касается ляхов, то они заняли все пространство по Висле (между Западным Бугом и Одером) на север до Варяжского моря, где они соседили с пруссами (Лавр., с. 2). От чехов они отделялись, по представлению летописца, пустыней и Чешским Лесом[105 - «Святополк… прибеже в пустыню межы ляхы и чехы» (1019 год; Лавр., с. 63). О Чешском Лесе см. ранее, примеч. 30.]. Они распадались на отдельные ветви – полян, лутичей, поморян (Лавр.) и мазовшан (с. 3 – Мазовъшаны, 1041 год; Лавр., с. 66). В их области летопись знает крайний на юго-западе город Глогову («Поучение Мономаха». Лавр., с. 103, теперешний Глогау на левом притоке Одра). Вообще скудость и краткость этих известий объясняется редкостью сношений тогдашней Руси с юго-западным славянским миром.

Гораздо подробнее выступает география славян, расселившихся на северо-восток от низовьев Дуная, Карпат и водораздела между Вислой и Западным Бугом, вошедших в состав Русского государства. Начальная летопись дает три перечня их в своем этнографическом вступлении и затем сообщает о них сведения в изложении событий. Перечни этнографического очерка не одинаковы. Первый из них исчисляет не все восточнославянские разветвления. Изложив известное предание о влохах и о расселении с Дуная лядских и русских славян, летопись называет (Лавр., с. 3): полян, поселившихся по Днепру, древлян, «за не седоша в лесех», дреговичей между Припятью и Двиной, славян на Двине, назвавшихся полочанами «речки ради, яже втечеть в Двину именем Полота», славян у озера Ильмень, которые «прозвашася своим именем», то есть славян по преимуществу (новгородские славяне), и север – племя, расселившееся по Десне, Сейму и Суле. Таким образом, здесь открывается население западного побережья Днепра, верхнего течения Западной Двины, юго-западной, весьма незначительной, части Озерной области (у Ильменя и Чудского озера) и к востоку от Днепра – население области, омываемой Десной, Семью и Сулой. Далее, переходя от древнейших (киевских) преданий снова к славянским племенам, летопись называет, кроме исчисленных выше, кривичей, которые «седять на верхь Волги и на верхь Двины и на верхь Днепра» и которых она как будто бы выводит от полочан и новгородских славян[106 - «…А Словяне свое (княжение) в Новгороде, а другое на Полоте иже Полочане. От них же Кривичи… таж Север от них» (Лавр., с. 5).], и бужан («зане седоша по Бугу»), позднее получивших название волынян, или велынян. Тут же северяне представляются не более как разветвлением кривичей. Несколько дальше предание об обрах открывает другое древнейшее название бужан – дулебы (Лавр., с. 5). Наконец, последний перечень дополнен радимичами и вятичами[107 - С. М. Соловьев (Указ. соч., т. I, с. 43) допускает, что появление известных голядей, родственных литве, в области Москвы-реки может стоять в связи с более поздним переселением на восток радимичей и вятичей.], происходившими по летописному преданию, очень темному и загадочному, от ляхов и приведенными братьями Радимом и Вятком на Сож и Оку, улучами и тиверцами, жившими по Днестру до Понта и Дуная, и хорватами (Лавр., с. 5). Было замечено, что во всех этих перечнях как будто бы соблюдена некоторая последовательность, что первый из них пополняется вторым, который в свою очередь пополняется третьим. И это обстоятельство дало С. М. Соловьеву[108 - Так, например, к числу племен, раньше других явившихся в Поднепровье, по первому известию, следовало бы отнести племя северо, или северян. Тогда как по второму северян надо считать разветвлением кривичей, которые в свою очередь произошли от полочан или новгородских славян, так что северяне должны появиться позднее не только полян и древлян, но и кривичей. Затем кривичей, живших по Верхней Волге, Двине и Днепру, на котором был город их Смоленск, Повесть называет разветвлением полочан. Между тем из дальнейших ее известий открывается, что, напротив, скорее, полочан следует признать разветвлением обширного племени кривичей, получившим свое местное, видовое название от реки Полоты или от города Полотска (как галичане от Галича, витебляне от Витебска): так, в рассказе о Рюрике первыми насельниками в Полотске показаны кривичи (Лавр., с. 9); в 882 году Олег подступает к Смоленску, между прочим, с кривичами, которые, очевидно, замещают здесь полочан; в XII же веке население Полоцкого княжения определительно называется кривичами и полоцкие князья – князьями кривскими (Лавр., с. 132; Ипат., с. 11, 91). Наконец, в третьем перечне опущены дреговичи и в первый раз упомянуты хорваты, из чего следовало бы заключить, что в эпоху, ближайшую к основанию Русского государства, первые уже исчезли, а вторые только что явились. Действительно, о дреговичах Начальная летопись не упоминает далее, в рассказе о событиях; но Константин Багрянородный упоминает их (другувиты) в числе племен, даннических Руси, а еще в XII веке их именем обозначалась область среднего и нижнего течений Припяти (Ипат., с. 7, 15) – явный знак, что они и тогда еще не утратили своей земельной особности или, по крайней мере, что на Руси и тогда сохранялось о ней свежее предание.] повод предполагать, что летопись исчисляет племена по мере выселения их с берегов Дуная, по мере того как они появляются на Восточно-Европейской равнине, – как будто летописец имел в виду указать порядок и постепенность размещения восточных славян. «Если принимать известие летописца буквально, – говорит он, – то выйдет, что славянское народонаселение двигалось по западной стороне Днепра на север (поляне, древляне, дреговичи, полочане, новгородские славяне) и потом спускалось на юг, по восточной стороне реки (кривичи, северяне). Дулебы же или бужане, улучи, тиверцы, вятичи, радимичи и хорваты[109 - Что касается хорватов, то самое имя их и географическое положение заставляет видеть в них ветвь большого племени белых хорватов и считать их коренным древнейшим населением Прикарпатской области. Все эти обстоятельства сильно опровергают объяснение, предложенное С. М. Соловьевым.] должны в таком случае явиться позднее других, особо от них, не вследствие борьбы с влохами, а по каким-то иным причинам». Не вдаваясь в рассмотрение этого вопроса, по самой сущности своей относящегося к области славянских древностей, следует, однако, заметить, что сама летопись не дает никаких оснований приписывать составителю ее намерение показать порядок размещения славян на Восточно-Европейской равнине. Основывать же на ее известиях какие-либо выводы о том, как действительно произошло это размещение, тем труднее, что, даже допустив в них то значение, какое приписывает им г-н Соловьев, нельзя не видеть в них явных противоречий. Характер этих известий, последовательно дополняющих друг друга, ближе всего объясняется позднейшими переделками и вставками, которым, видимо, подверглась Повесть временных лет, или же, что еще вероятнее, безыскусственностью изложения, которая позволяла составителю летописи от рассказа стародавних преданий (о Киеве после первого перечня и обрах после второго) возвращаться каждый раз к исчислению племен, дополняя то, что было им пропущено раньше. Сверх того, самое предание о нашествии влохов на Дунай и о выселении оттуда славян, без сомнения, жившее в народной памяти и оттуда занесенное в Повесть временных лет, едва ли первоначально имело в народном понимании такое широкое значение, какое придал ему наш летописец. На Восточно-Европейской равнине славяне представляют такое же древнейшее исконное население, каким в других частях Европы признаются литва, германцы, фракийцы, кельты. К северо-востоку от Карпат, по крайней мере до верхних течений Днепра и его притоков, они составляют не только древнейшее, но и единственное первобытное население, которое заняло эту область с незапамятных времен, возделало ее и оставило неопровержимые следы своего исключительного господства в ней в ее географической номенклатуре в чисто славянских названиях ее населенных и рукозданных мест и живых урочищ. Географические названия, «в которых звучит язык, это первое свидетельство, первый акт исторического существования народов»[110 - Надеждин Н. И. Опыт Исторической географии русского мира // Библиотека для чтения. Т. 22. Ч. 2. С. 28.], доказывают, что в отмеченной нами области не было другого коренного племени, кроме славян. То же подтверждается рядом древнейших исторических известий о Северо-Восточной равнине, в которой они являются, начиная с Геродота, под различными именами[111 - Будины, нервы, борисфены Геродота; венеды, сербы, славяне, поляне, велеты, пеняне, хорваты, кривичи, северяне и т. п. – Плиния и Птоломея; споры (сербы) – древнее общее название двух главнейших ветвей этого племени антов и славян, известных Прокопию, и т. д. Ср.: Шафарик П. И. Славянские древности / Пер. О. В. Бодянского. М., 1847. § 23.]. Образовав оседлое земледельческое население, привязанное к возделанной им почве, славянское племя выдержало в этой области и в области по ту сторону Карпат натиск кельтийских и германских народов, приливавших с запада и северо-запада, и азийских кочевников, для которых степная часть равнины, непосредственно сливающаяся с равнинами Азии, служила обычным и легким путем из Азии в Европу. Наплыв этих народов отрывал от восточнославянского мира ту или другую ее часть, увлекая ее в своем движении, или заставлял окраинное славянское население, не чувствовавшее себя в силах устоять в борьбе с воинственными соседями, искать убежища в глубине страны, занятой его единоплеменниками. Особенно сильны были такие движения с юго-запада, где славянство с глубокой древности приходило в столкновение с кельтами, римлянами и германскими народами, на северо-восток – в глубь Восточно-Европейской равнины. Но эти переходы не были явлением общим для всего славянства, каким оно изображается в летописи, не были расселением племени из одной местности с Дуная в незанятые страны по Мораве, Висле, Днепру и т. д. Они имели характер частных, местных явлений и мало изменяли общее географическое положение славянского мира. Покоренные или теснимые инородцами племена выселялись не все; часть оставалась на своих прежних местах, переселенцы же находили на новых местах, по эту сторону Карпат, родственные и по языку, и по обычаям племена. С течением времени они сливались с ними и только в преданиях сохраняли память о своих первоначальных жилищах, об обстоятельствах, которые вызвали их выселение, о родоначальниках или вождях, которые их вывели. При естественном в каждом народе стремлении объяснить свое происхождение и прошлое эти частные предания переселенцев со временем могли делаться общими для всей славянской ветви, среди которой они переселялись. По всей вероятности, так было с преданием о первоначальных жилищах славян в Подунайской земле[112 - Происхождение предания о расселении славян в Дунае объяснялось различно. Как кажется, первый обратил на него внимание Голэнбиовский (О Dziejopisach Polskich. S. 58–59), который указывал его византийское происхождение. Его мнению последовал Розенкампф в «Обозрении Кормчей книги». Митрополит Евгений (Словарь духовного писателя. Т. II. С. 90–91) говорит, что источники летописных сказаний неизвестны. Могли быть, однако, какие-нибудь записки предков летописца; кроме того, он мог иметь еще довольно верные предания. Народность его происхождения признана только в последнее время в трудах И. И. Срезневского, М. И. Сухомлинова, К. Н. Бестужева-Рюмина. Наконец, Н. И. Костомаров в своих последних исследованиях о народных преданиях в летописи (Вестник Европы. 1873) высказал относительно сказания о пришествии славян с Дуная мнение, с которым мы не можем не согласиться.] и об изгнании их оттуда влахами (влохами). Если справедливо предположение, что под именем влахов в летописи скрываются кельты, то в основе всего предания лежит событие, совершившееся еще в IV веке до Рождества Христова, – движение кельтов с запада в Иллирию и Паннонию и борьба, которую они начали там с местным славянским населением. Вследствие этой борьбы значительная часть славян выселилась на северо-запад и северо-восток от Карпат и нашла себе приют у славян поднепровских, повислянских и полабских. Предания этих выходцев о первоначальных при дунайских жилищах, о тихом Дунае, о борьбе с влахами с течением времени сделались общим достоянием тех славян, среди которых они поселились, частью перешли в их поэзию и затем в письменные исторические памятники. Но в продолжение веков, со времени выселения до появления у славян первой летописи, они должны были замутиться, потерять свой первоначальный смысл и полноту. С именем влахов, волхвы соединялось уже понятие не о кельтах, а о романском населении Италии. Подробности о борьбе с ними или сгладились, или, будучи отнесены к другому событий, вошли в другой цикл преданий, так что от сказаний о переселении с Дуная, сложившихся в глубокой древности, ко времени возникновения у славян гражданственности и письменности в народе сохранился один только остов, темное воспоминание о жилищах их предков на Дунае и об изгнании их оттуда. В таком сухом и сжатом виде это предание вошло в летопись русскую, а несколько позднее в хроники польские и чешские, причем наша Повесть временных лет или же, что не лишено вероятности, ее позднейшие редакции, как видно, усвоившие себе идею единства славян[113 - В Начальной летописи не раз и с видимой настойчивостью утверждается факт единства великого славянского племени: «От сих 70 и 2 языку бысть язык Словенеск от племени Афетова, Норци (Шафарин читает “Илюриции”), еже суть Словене» (Лавр., с. 3). После рассказа о расселении их с Дуная: «Тако разидеся словеньский язык; тем же и грамота прозвася словеньская» (Там же). Перечисляя разноязычные племена, населявшие восточную равнину, летописец снова замечает: «…се бо токмо Словенеск язык на Руси… А се суть инии языцы иже дань дают Руси» (Там же, с. 5). Очень любопытно в устах летописца Киевлянина, не совсем свободного от племенной враждебности или предубеждения к соседям древлянам, следующее замечание: «Поляном же живущем особе… сущее от рода Словеньска, и нарекошося Поляне, а Древяня же от Словен, и нарекошася древляне…» (Лавр., с. 5). В сказании о нашествии угров: «Бе един язык Словенеск: Словени иже седяху по Дунаеви, их же прияша Угри, и Марава, Чеси и Ляхове, и Поляне, яже ныне зовомая Русь» (Там же, с. 11). В сказании о Кирилле и Мефодии морава называется общим именем словен и их князья князьями словенскими (Там же, с. 11). Далее: «А Словенеск язык и Рускый один, от варяг бо прозвашася Русью, а первее быша Словене; аще и Поляне звахуся, но Словеньская речь бе, Полями же прозвашася занеже в поле седяху, язык Словеньский бе им един» (Там же, 12).], воспользовались им, чтобы объяснить причины этого единства и доказать его непреложность.

В течение двух с половиной веков, обнимаемых Начальной летописью, этнографические границы русского славянства подверглись значительным изменениям. Прилегая на юге к степям, где происходила непрерывная смена враждебных кочевых орд, оно постепенно отступало на север, в глубь страны, пока не оградилось от их набегов отчасти рядом укреплений, отчасти самими же кочевниками, которые, подчиняясь ее цивилизующему влиянию, освоились с оседлостью и по всей Южной и Юго-Восточной Украине образовали живой оплот против своих «диких» сородичей[114 - Такой оплот составляли черные клобуки на восточной (чернигорской) и западной (киевской) сторонах Днепра, то есть турцеи, торки, берендеи, коуи, остатки печенегов и сами половцы. Именно в противоположность последним, замиренным летопись (Ипат.) не раз называет половцев «дикими». К числу их Зубрицкий не без основания относит болоховских князей в области Южного Буга, пощаженных татарами при разгроме Южной Руси в 1240–1241 годах (История Галицкой Руси. Т. III. 135 sqq.).]. В то же время потери на юге и юго-востоке вознаграждались для русского славянства приобретениями на северо-западе по Неману и Вилие за счет литовско-ятвяжских земель и на северо-востоке, в Озерной области и в области Волги, – за счет финских народцев. Ядро славянского населения на Восточно-Европейской равнине составляла область, простирающаяся к северо-востоку от Карпат и Авратынских гор и ограниченная на северо-западе водоразделом бассейнов Неманско-Вилейского и Западо-Двинского, с одной стороны, Припятского, Березинского и Днепровского – с другой; на юге Урало-Карпатской грядой, тогда как северо-восточные и восточные пределы ее терялись в верховьях Днепра и по течению его левых притоков. Она занимала, таким образом, полости Южного Буга, Днестра и западную часть полости днепровской. Но уже в глубокой древности славянство перешло из Поднепровья в Озерную область и в Поволжье, где первоначальное исконное население составляли инородцы[115 - Этнографические границы инородцев на Восточно-Европейской равнине были указаны выше, при обзоре инородческих поселений, по известиям Начальной летописи, и по соображению данных, представляемых теперешней географической номенклатурой. На основании тех же данных могут быть восстановлены пределы первоначальной, коренной славянской местности на Северо-Восточной равнине. Географическая номенклатура имеет огромное значение не только для исторической географии, но и вообще для изучения исторической жизни народов. Это значение всегда сознавалось. Всегда чувствовалось, что «земля есть книга, где история человеческая записывается в географической номенклатуре». Но этот источник исторической географии только в последнее время начинает обращать на себя надлежащее внимание [«Учение географии, – говорит академик Я. К. Грот (в заметке о топографических названиях вообще. Журнал Министерства народного просвещения. 1867. Апрель. С. 617–628), – приобрело бы несравненно более смысла и интереса, если бы встречающиеся в ней названия мест и урочищ были более, нежели до сих пор делалось, освещены филологией, т. е. по мере возможности объясняемы и переводимы». Первый систематический опыт подобного труда представляет книги: Edwin Adam’s the geographical Word Expositor, or Names and Terms Occurring In the Science of Geography, Etymologically and Otherwise Explained «(второе изд. 1856 г.); последнее – 1860 года шестое издание. В то же время явился другой опыт разъяснения географических названий, именно книга Виктора Якоби (V. Jacobi. Die Bedentung der bohmischen Dorfnamen f?r Sprachund Weltgeschichte, topograhisch, napturwissenchaflich und ethymologisch nachgewiesen. Lpz., 1856). Впрочем, книга эта написана с довольно смелой целью восстановить на основании географических имен, которые имеют, по мнению автора, исключительно описательное значение для местностей (Ortsheschreibungen), тот единообразный язык, которым, долго спустя по расселении, говорили люди и который они приложили к географической номенклатуре (Ortsbeschreibungs od. Ortsnamensprache). «В большой близости к этому языку удержался славянский, вследствие более раннего и продолжительного обособления жизни этого племени» (s. 34). Из всех же славянских наречий ближе к этому Ortsnamensprache стоит чешский (s. 9). Очевидно, что подобные труды отводят второстепенное место тому материалу, который может быть извлечен из изучения географических названий известной местности собственно для разработки ее исторической географии. Значение их в отношении исторической географии славянского мира указаны в трудах Яна Колляра (Rozprawy о gmen6ch, ponatkach I storoiitnostech narodu Slawskiego, ageho Kmenu, w Buduin 1830), Шафарика («Славянские древности»), в превосходном, к сожалению, неоконченном «Опыте исторической географии Русского мира» Н. И. Надеждина; а также в небольшой заметке Эрбена о славянских топографических названиях (собственно о восстановлении славянских онемеченных названий), напечатанной в Журнале Министерства народного просвещения (1869. Октябрь) с заметкой В. И. Ламанского.]. Народ, создавая первые географические названия в заселяемой им стране, не только вносил в них свое миросозерцание, свое понимание окружающего видимого мира, но и связывал с ним свои религиозно-нравственные представления и древнейшие предания своего прошлого. Естественно, что первоначально географические названия были осмыслены; каждое из них имело свое определенное, всем понятное значение. Названия придавались местности или по ее физическим свойствам (реки: Каменка, Лозовая Грязка; города: Кременец, Каменец, Вышегород, Холм), или в честь божества или лица, так или иначе связанного с ней в народном понимании (Перуново, Волосово, Киев, Лыбедь, Большое Батыево и др.), или по событиям, которыми она ознаменовалась (Побоище, Погоня, Крови, Кровинки – левый проток Западной Двины), или же по имени всего народа или одной какой-либо его ветви (Болгар, Козары, Печенеги в Харьковской губернии, Словени, Кривичи, Литва, Русь). Последние чаще всего встречаются на этнографических порубежьях, где сходилось разноплеменное население, и мы будем иметь случай говорить о них ниже. (О происхождении географических имен см.: Jacobi Die Bedeutung d. bohm. Dorfsnam. Ss – 47 ff.; об их словообразовании в древнепольском языке – соч. Бодуэн де Куртене. О древнепольском языке до XIV века. Лейпциг, 1870. S. 87–90, 102–106. О племенных или народных названиях см. Колляр. О gmenach nar. Slov. S. 3, а также заметку, брошенную мимоходом Шафариком в работе «Славянские древности…» § 25 (Пер. Бодянского О. В. 1848. Т. II. Кн. I. С. 69–70). С течением времени при естественном развитии и изменении живого языка вследствие развития и изменения склада и духа народной жизни первоначальный смысл географических названий стушевывался и терялся, так что теперь в большой части случаев только глубокое филологическое изучение может восстановить его. Но тем не менее сами названия не исчезают, за исключением весьма редких и особенных случаев. Они отличаются замечательной живучестью. Они сохраняются не только в одном народе, переходя как бы по наследству от одного поколения к другому, но даже и при полной племенной смене они переходят от исчезающего или вытесняемого народа к тому, который является ему на смену. Новое, пришлое население дает свои названия только тем местам, которые не были до него заняты и возделаны и которые оно первое заняло и возделало. Старые же географические имена – особенно хорографические – оно сохраняет, конечно, несколько изменяя их в духе своего языка, иногда осмысливая их, иногда давая им другую, соответствующую строю его форму. Но и в этом измененном и испорченном виде географические названия остаются памятником языка того исчезнувшего населения, которое создало их, и в этом смысле их свидетельства о населении и этнографическом наслоении той или другой земли неопровержимы и несомненны. Из того, что географические названия известной области принадлежат одному только языку, одному народу, необходимо заключить, что этот народ составлял в ней первое, начавшее жить исторически население, тогда как названия, принадлежащие двум различным языкам, тем самым обличают двойственность населения в той местности, где они преобладают, смену или поглощение одного народа другим. При этом, как справедливо заметил Надеждин, древнейшему первобытному принадлежит обыкновенно хорографическая номенклатура (названия живых урочищ), тогда как рукозданные местности получают имена от пришлого. Понятно, что изучение таких данных исторической географии тесно соприкасается с языкознанием и что только после основательной филологической разработки их историческая география может воспользоваться ими, не рискуя слишком точностью своих выводов и вероятностью своих предположений. Такого разъяснения ждут еще географические имена Восточно-Европейской равнины, и поэтому область коренных славянских поселений определяется теперь только приблизительно и гадательно. Надеждин, первый поставивший вопрос о пределах этой области на Восточной равнине и первый воспользовавшийся для разрешения его данными географической номенклатуры, заметил, что Карпаты (Горбы) были основным гнездом племени, к которому мы принадлежим; полость Днестровская представляет также несомненные признаки славянства (с. 52). Полость Днепра представляет уже смесь названий славянских и неславянских, смесь, которая усиливается по мере приближения к водоразделам Западно-Двинскому, с одной стороны, Волжско-Окскому и Донскому – с другой. На северо-запад от Днепра, а также и к востоку от него, по всем левым его притокам, первоначальное население не было славянское. Левая сторона Днепровского бассейна не принадлежит к первобытному славянскому миру (с. 54). Здесь первоначальное население было чудское, которое в стародавние времена простиралось от своего уральского гнезда непрерывно на запад, по верховьям Днепровского и Донского бассейнов по крайней мере до Западного Буга и Немана. В самых вятичах Начальной летописи Надеждин, согласно со Шлёцером, признает чудское племя (с. 63). Все эти выводы, сделанные очень остроумно и блестяще, требуют, конечно, проверки путем филологического изучения местных названий. Уже в глубокой древности славянство вышло из своих первоначальных этнографических пределов, занявши верхнее течение Западной Двины, южные окраины Озерной области и юго-западную часть Волжско-Окского бассейна до полости самого Дона. Славян на этом пространстве Начальная летопись знает уже сплошным и установившим населением. С другой стороны, признаки стародавности этого расселения остались и в географической номенклатуре означенных областей. Здесь обращает на себя внимание та особенность, что неславянские названия принадлежат важнейшим водам – рекам и озерам – и самым древним поселениям, которых, впрочем, весьма немного, тогда как второстепенные реки, притоки, ручьи и озера, а также большинство рукозданных местностей – чисто славянских наименований: явный знак, что первоначальное инородческое население занимало и возделывало только побережья значительнейших вод, наиболее удобные и для поселений, и для сообщений, что оно было слабо по численности и что пришлое славянское население, превосходя его и числом и духом предприимчивости, не только вытеснило его из стародавних жилищ, но перешло на второстепенные реки и озера и дало им свои славянские названия. Таким исстари пришлым на чуждую почву населением являются по указаниям географической номенклатуры полочане, новгородские славяне, частью кривичи, северяне, радимичи, вятичи, которых, за исключением двоих последних, летопись считает столь же древними на своих местах, как поднепровское и прикарпатское население. Между тем географическая номенклатура указывает, что здесь славяне составляют наслоение, хотя и весьма древнее, на инородческой основе. Так, например, в области Днепра неславянские названия замечаются только в притоках самого Верхнего Днепра, выше Смоленска: Вязьма, Осьма, Вопец, Вопь, Надва, далее же Ужа, Устрома, Лежа, Морейка, Березань, Тройца, Трощанка, Дрьють и др., за которыми можно уже признать славянское происхождение. То же мы находим в области Десны, верхние притоки которой – Деклог, Витьма (Брянского уезда), Болва с Пуичкой (Жиздринского уезда) – звучат не по-славянски. Тогда как нижние – чисто славянского наименования, за немногими исключениями (как, например, Вага, которая вливается в Сновь вместе с Трубежом, Вербачовкой, Городной и др.). Далее, за Днепровско-Окским водоразделом, в области Верхней Оки до впадения в нее Угры, мы видим большие реки – инородческих имен, малые – славянских. В Оку вливаются Зуша с Раковней, Пшевкой, Жердевкой, Алешней, Чернью, Снежатью; Жиздра с Которянкой, Ресетой, которая принимает Ловать и Велью, и Вытебетью, в которую впадает Лютна; Упа с Шиворонью, Плавом, Милынью, Железнищем; малые притоки Оки: Крома, Недна, Цона, Орел, Сотумока, Неполодь, Березуя – представляют смесь славянских и иноязычных звуков. Системы Угры и рек, впадающих в Оку ниже ее (Москва, Клязьма), характеризуются уже преобладанием неславянских наименований побочных вод, хотя на водоразделе между Угрой и Клязьмой, речные пути которого мы рассмотрели выше, славянские имена очень многих речек и ручьев (Песочня, Колодня, Страда, Сосенка, Сходня) свидетельствуют о раннем водворении в этой инородческой области славянских населений. Далее к северу по Волге – хорографические названия славянские встречаются реже и реже по мере приближения к Волоку, а за Волоком славянские звуки слышатся только в названиях рукозданных местностей, между тем как все хорографические названия – или инородческие, или же несомненно переведены с финского (Черная, Святая и т. п.). То же самое замечается и в Донском бассейне, где в верховьях Дона есть только очень немного притоков и речек со славянскими именами, например, Сосна с ручьем Кривец; Воронеж, в который (ниже Задонска) впадает речка Кривка; и рядом с ней Мещерка. Притоки Северского Донца – славянские, но, очевидно, позднейшего происхождения, как, например, Трость, Дубовой, Ольшанка, Березовка, Чесноковка, Солона, Суходольна, Подгорная. Притоки Хопра и Медведицы преимущественно инородческих наименований, например, у Хопра: Арчада, Камишлой, Сердоба с Касмалой, Елшанкой, Бакурой, Кистендей; Аркадан, Карай, Ворона с Пандой, Алебугом, Чигароном и т. д. Саваза, Караган. (Ср. Гидрографическую карту Европейской России, составленную Департаментом проектов и сметы Главного управления путей сообщения и публичных зданий, 1846 год, а также карты Шуберта и трехверстную Генерального штаба.)]; здесь поступательное движение его уже не прекращалось. На западе, где этнографический рубеж с лядскими славянами совпадал с государственным рубежом и закреплялся им, и на севере, где Олонецкие горы и гористая Финляндия, занятые воинственной емью, и по самой природе не представляли ничего привлекательного для поселенцев, – с этих сторон этнографические пределы славянства представляют более устоя. На север первые дружины проникли только в XIV веке. Таким образом, в первые два с половиной столетия этнографическое распространение восточного славянства характеризуется движением с юга и юго-востока на северо-запад и северо-восток. Предоставляя себе изложить более подробное разъяснение его при рассмотрении княжений, возникших в эпоху Начальной летописи, мы ограничимся здесь общим очерком этнографических рубежей его, как они представляются в эту эпоху Начальной летописью, по соображению известий ее с известиями последующего времени.

Повесть временных лет застает славян расселенными на огромном пространстве Европейской равнины, в области Нижнего Дуная и его правых притоков, а также Днестра, Буга, Днепра, в юго-восточных частях бассейнов Вислы, Вислока, Буга и Западной Двины, в южных – Озерной области (Чудское озеро и Ильмень) и в юго-западных – Волги. Если принять исходной точкой низовья Дуная, до которых, по известию Повести, еще в эпоху образования Русского государства доходили поселения улучей и тиверцев, то западная окраина русского славянства охватывала юго-западные склоны Карпат до самых истоков вислянских притоков Дунайца и Вислока, затем по этим рекам подходила к южному побережью Вислы, шла вдоль него на восток до водораздела между Вепрем и Западным Бугом; здесь поворачивала на север, почти руслом Вепря шла до устьев Нурца. Здесь поселения побужских славян прекращались, и этнографический рубеж, склоняясь круто на восток, вступал в полость Верхнего Немана, охватывая левые притоки его Рось, Зельву, Шару, – область, как кажется, уже ко второй половине XI века отнятую русским населением от ятвягов. У устьев Березины пересекал Неман, затем через верхнее течение Вилии, заселенное, несомненно, славянским племенем, мимо полости Березины (Днепровской) и правых притоков этой реки и по западнодвинским притокам Друйке и Диене подходил к Западной Двине. На севере Западной Двины этнографический рубеж совпадал с водоразделом реки Великой, с одной стороны, и правых притоков Западной Двины и речек, вливающихся в Рижский залив и Чудское озеро, – с другой. На севере, у побережья Финского залива, славянское население сходилось с чудским народцем водь, который русел очень медленно и еще в XIII веке не потерял своей этнографической особенности. Отсюда рубеж шел на восток уже известным нам волоком, мимо поселений еми, областью Тверцы к Волге. Здесь славянство представляло, может быть, до X века не сплошное население, но колонии, рассеянные среди местного финского населения, веси, мери, муромы и отчасти мордвы и поддерживаемые, между прочим, рядом княжеских городов и укреплений[116 - П. И. Шафарик (Славянские древности, с. 82) полагает, что до конца X века этнографическая граница русских славян шла на северо-востоке «почти от Ладожского озера на восток, поречьем Тверцы к Волге, потом западной стороной Москвы реки к Оке» и т. д.]. Но таким колонизационным путем уже к началу XII века русские славяне утвердились в области, окружаемой течением Мологи, и еще раньше по Шексне и на Белоозере. Крайний на востоке предел их составляли, кажется, водораздел между Шексной[117 - Уже в это время славянское население стояло твердой ногой на Белоозере и, следовательно, по Шексне и в отмеченной нами моложской полости, как то видно, между прочим, из памятника первой половины XI века «Устава Ярославова о мостех».] и Костромой и черта, которую можно провести от устья Шексны прямо на юг к низовьям Клязьмы, где Муром, до самого основания Нижнего Новгорода (1224 год), оставался украинным русским городом на мордовских пределах[118 - Лавр., с. 191.]. В области Средней и Верхней Оки мы встречаем опять славянское население вятичей, хотя и пришлое, о прибытии которого на Оку с запада от ляхов Повесть временных лет сохранила народное предание, но тем не менее население сплошное и цельное. Очень вероятно, что расселения этого племени простирались в область Дона, на плодородные побережья донских притоков Сосны, Воронежа и Северского Донца и в эпоху сильного Хазарского ханства, долгое время служившего крепким оплотом для восточных славян против азийских кочевников, спускалось вниз по Дону, к побережьям Азовского моря и к низовьям Кубани. С падением Хазарского царства степные орды отчасти истребили, отчасти отодвинули на север славянское население, но следы его сохранились в русской Тмутаракани, существование и связь с Русью которой нельзя объяснить, не допустив в населении ее славянской основы, и, наконец, еще в начале XII века чувствуются в городском населении черты подонских половцев. Что касается южных границ славянского племени, то они шли по Северскому Донцу и Ворскле, на восточной стороне Днепра, тогда как на западной первоначально они спускались от Днепровского лимана через Буг и Днестр к устьям Дуная и только с усилением кочевых орд в половине X века отодвигаются на север, за Карпатскую гряду, перерезывающую течения Восточного Буга и Днестра.