Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926

«Еще приносим Тебе словесную сию и бескровную службу, и просим, и молим, и мили ся деем (умиляемся), ниспосли Духа Твоего Святаго на ны и на предлежащия Дары сия…»

Отец Сергий уже поднял обе руки, поднял их и вверх, к небу, и раскинул в стороны, одновременно призывая Бога и открывая перед Ним всего себя, все свое сердце. И, весь охваченный молитвенным порывом, дерзновенно и смиренно просит:

«Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отъими от нас, но обнови нас, молящих Ти ся».

Глубокий поклон с покаянным вздохом из самой глубины души: «СЕРДЦЕ ЧИСТО СОЗИЖДИ ВО МНЕ, БОЖЕ, И ДУХ ПРАВ ОБНОВИ ВО УТРОБЕ МОЕЙ».

И снова вздымает он вверх обе руки, и снова просит: «ГОСПОДИ, ИЖЕ ПРЕСВЯТАГО ТВОЕГО ДУХА…» «НЕ ОТВЕРЖИ МЕНЕ ОТ ЛИЦА ТВОЕГО И ДУХА ТВОЕГО СВЯТАГО НЕ ОТЪИМИ ОТ МЕНЕ…»

«ГОСПОДИ, ИЖЕ ПРЕСВЯТАГО ТВОЕГО ДУХА…» И опять перемена, и он уже внешне почти спокоен, и уже как будто не он, а Святой Дух водит его рукой, благословляющей сначала хлеб, потом вино в чаше. И почти полным голосом, забыв обо всем, он и Господь одни во всем мире, произносит величественные слова, обращенные к Нему, Стоящему вот здесь, рядом:

«И СОТВОРИ УБО ХЛЕБ СЕЙ ЧЕСТНОЕ ТЕЛО ХРИСТА ТВОЕГО! АМИНЬ».

«А ЕЖЕ В ЧАШИ СЕЙ ЧЕСТНУЮ КРОВЬ ХРИСТА ТВОЕГО! АМИНЬ».

И еще медленнее и благоговейнее движется рука, благословляя «обоя», и раздельно, отчетливо, словно печати кладутся на сердце, звучат слова:

«ПРЕЛОЖИВ… ДУХОМ… ТВОИМ… СВЯТЫМ… АМИНЬ! АМИНЬ! АМИНЬ!»

Все, почти нечеловеческое, напряжение спадает сразу. И снова перед престолом слабый человек – священник, потрясенный тем чудом, которое Господь только что через него «прияти изволил», и вот уже он опустился… нет, не опустился, а рухнул на колени перед Святыми Дарами, со слезами восторга и благоговения: «ПОКЛАНЯЮСЯ ЦАРЮ И БОГУ МОЕМУ!..» «И молим Ти ся, Боже наш!» – последний раз долетает с клироса.

Евдоким не помнил, когда он опустился на колени. Обливаясь слезами, замер он в земном поклоне, и не сразу дошел до него голос отца Сергия, кажется уже не один раз окликнувшего:

– Евдоким, кадило!

Передавая впоследствии свои впечатления семье, Евдоким Лукьяныч бессознательно повторял слова, сказанные когда-то послами Владимира Святого:

– Не знаю, на земле я был или на небе!

Глава 15

Леночка

1913 г.

Леночке полтора года. Как все маленькие С-вы, кроме Кости, она нежненькая, крепенькая, как молодой груздок, со светлыми волосиками и темно-голубыми глазками. С возрастом глаза детей постепенно бледнеют, а у каждого нового ребенка снова поражают своей глубиной и безмятежной синевой. У Леночкиных глаз пока нет соперников, ими любуются все, от бабушки до Миши, и она внимательно осматривает ими свой мир, состоящий из нескольких комнат и кусочка занесенной снегом площади перед домом, и каждый раз находит в нем что-то новое.

По установившемуся порядку, Еничка два раза в год – к Рождеству и к Пасхе – посылает матери деньги, и та, иногда добавляя что-нибудь от себя, присылает посылки с подарками для детей и с разными вещами, которых нельзя достать в селе. В последней рождественской посылке было вязанное из мягкой шерсти детское платьице, синее с красной отделкой, и красные фланелевые ботиночки, и малютка, одетая в них, сама кажется пушистой елочной игрушкой. Только игрушка эта отличается неутомимой подвижностью и бегает по всем комнатам, нарочно стараясь погромче топать «настоящими» подошвами ботиночек, которые и сами-то получили название «топыньки». Чаще всего она играет в зале или столовой, но стоит кому-нибудь загреметь умывальником, как она выбегает в прихожую и останавливается около умывающегося, ожидая, чтобы на нее брызнули водой. Дождавшись этого, девочка с радостным смехом бежит к драпировке из сурового полотна, отделяющей столовую от «папиной» спальни, вытирается ею и снова торопится к умывальнику.

Леночка – мамина дочка, это всеми признано и никого не обижает. Она одна спит с мамой в ее спальне, а все остальные – с папой. Дети еще не помнят, что на папино попечение передавался, один за другим, каждый ребенок, когда мама ожидала следующего. Наоборот, еще недавно Сонина кроватка опять стояла в маминой комнате, а детям, то одному, то другому, по очереди, разрешалось иногда спать вместе с мамой, что считалось большим счастьем. Но потом вдруг произошло переселение, на этот раз в такой форме, что на него нельзя было не обратить внимания. Папа решил, что неудобно иметь три детских кроватки в разных углах комнаты, как сделали было сначала: дети разметывались, иногда пугались во сне; чтобы следить за всеми ними, нужно было не спать самому, переходя от одного ребенка к другому. Поэтому он решил устроить одну общую постель. Наглухо закрыли дверь в прихожую, к папиной кровати вплотную приставили другую, а еще дальше третью, детскую. На ней до сих пор спала Соня, уже, как большая, без сетки, хотя и случалось не раз, что, сладко потянувшись, она вместе с одеялом оказывалась на полу. На вновь изобретенной широкой кровати, похожей на нары, предназначенной для всего выводка С-вых, эта опасность почти отсутствовала, лежать на кроватях поперек было гораздо просторнее, чем вдоль; маленькая кровать в ногах давала возможность и папе, спавшему с краю, вытянуться во весь рост, а ночью можно было только протянуть руку, обследовать, все ли в порядке в его владениях. Да и дети были спокойнее, чувствуя около себя сильную защиту.

Рядом с папой спал маленький Миша, дальше – Костя, а еще дальше, у самой стены – Соня. Конечно, она уже понимала, что ни волки, ни разбойники не приходят по ночам за детьми (кстати, кровать стояла вплотную к стене, и волку негде было пролезть), но все-таки гордилась своей храбростью и тем, что помогает папе, охраняя своего соседа Костю.

Укладываясь, дети долго возились, пищали, спорили. Как-то все получалось, что, несмотря на широкую постель, одному не хватает места для головы, а другому для ног, что одеяла, рассчитанные на более крупных людей, коротки, а подушки положены неудобно. Наконец, все разместились и успокоились, и тогда раздавался чей-нибудь голос: