Авантюристы

– Принять и сказать, что мы заняты укладкой: мол, едем в Москву.

– А как же Фаина? Она непременно выйдет к нему…

Анна Ивановна презрительно повела плечами:

– Об этом не беспокойтесь, это – моя забота. А вы ступайте справлять свое дело. Да не переврите, ради самого Создателя! Мы в Москву уезжаем… маменька захворала… Нарочного прислал с письмом, – импровизировала она, резко отчеканивая слова, чтобы лучше запечатлеть их в памяти супруга. – Уезжаем на днях, всем домом собираемся… в расстройстве… никого не принимаем…

– А как же бал у посланника?

– Так что же из этого? Какое это имеет отношение? – отрывисто спросила Анна Ивановна.

– Разве мы на него наших девочек не повезем?

– Не говорите глупостей, Алексей Андреевич! Платья готовы, цветы закуплены, с какой стати мы их лишим удовольствия видеть настоящий свет? Вы, верно, забыли, какого мне стоило труда достать приглашение? Вы все забываете, Алексей Андреевич: голова у вас, как решето. И что вы тут стоите? Он уже, верно, в зале… Ступай, посмотри, – обратилась она к горничной, и та побежала исполнять приказание. – Как вы не понимаете, что надо только дать ему понять, чтобы он прекратил на время свои посещения? Удивительный вы человек, Алексей Андреевич! И как это вас в сенаторы произвели, дивиться только надо! Да вы даже в порядочные лакеи не годитесь, ей-богу, право!

– Не сердись, голубка, но я никак не могу взять в толк: выдадим мы за него Фаиночку или нет?

Анна Ивановна так грозно стукнула коробочкой по столу, что супруг ее съежился и отступил к двери.

– Вы – совсем дурак, Алексей Андреевич! Делайте, что вам говорят!

– Он, может быть, с декларацией приехал…

– А вы до декларации его не допускайте, кружите его вокруг да около и с первых же слов, не давая ему разговор про Фаину завязывать, про наш отъезд скажите; он поймет.

– Ты думаешь он поймет, лебедь моя белая?

– Разумеется, поймет. Он – не такой дурак, как вы… Смотрите же, не перепутайте, боже вас упаси! Мы укладываемся… едем в Москву… письмо от маменьки, – отчеканивая слова, точно с тем, чтобы с силой вбить их мужу в голову, закричала ему вслед Анна Ивановна.

Начиненный таким образом мудрыми наставлениями супруги, сенатор Чарушин, торопливо и не оглядываясь, направился потайным ходом, проделанным в стене между спальней и кабинетом, на свою половину, но у двери сюда его нагнала посланная ему вслед девка с напоминанием не забыть переодеться и надеть парик, перед тем как выйти к гостю. Вот как заботилась Анна Ивановна о своем супруге! Недаром слыла она примерной женой!

А Углов между тем ждал в зале, погружаясь все глубже и глубже в печальные размышления.

По временам до ушей его достигали шум осторожно приближавшихся шагов к припертой двери из внутренних комнат, шорох крахмальных юбок, сдержанный шепот и смех; он не мог не догадываться, что из всех щелок, из всех замочных скважин, на него выглядывают любопытные и насмешливые глазки, что во всех уголках дома про него судачат, и эта уверенность усиливала его тоску и раздражение.

Вот они, светские отношения! Вот она, любовь светской девушки! Стоило только первому негодяю пустить про человека нелепейший, ни на чем не основанный слух, и все, точно сговорившись, отвернутся от несчастного, безвинно оклеветанного, не дав ему оправдаться!

Фаина – такая же, как и все. Давно ли прохаживался он с нею по этому самому залу в сумерках, нашептывая ей на ухо любовные признания, которые она выслушивала с милой, застенчивой улыбкой, лучше слов выражавшей удовольствие, которое она испытывает быть им любимой! Как рдело ее прелестное личико от сладкого волнения! Как доверчиво склоняла она к нему свою красивую головку, когда, ободренный ее красноречивым молчанием и нежными вздохами, он позволил себе взять ее руку и поднести ее к своим губам! Если бы не помешали некстати вбежавшие сестренки, он не сдержал бы порыва страсти и поцеловал бы милую девушку в губы.

О, коварная! Она теперь, без сомнения, вместе со всеми, смеется над ним, – смеется над его доверчивостью, над его любовью…

Наконец, после ожидания, показавшегося Углову вечностью, дверь из кабинета растворилась, и к нему вышел хозяин дома в напудренном парике и в шелковом халате с зелеными разводами по лиловому фону, накинутом на тафтяную фуфайку и канифасные красные штаны.

Не желая долго заставлять ждать гостя и опасаясь перезабыть наставления супруги, Алексей Андреевич ограничился обменом одного только затрапезного халата на другой, более приличный, в котором имел обыкновение принимать просителей, перед тем как надеть мундир, чтобы ехать в Сенат.

Не будь Владимир Борисович в таком возбужденном состоянии, он заметил бы смущение сенатора и, может быть, посовестился бы резким и вызывающим тоном объявить, что он приехал проститься и просит извинить, если сделал это некстати…

– Проститься?.. Вы уезжаете, сударь мой? – с радостной улыбкой на просиявшем лице воскликнул старик, крепко пожимая его руку и ласково заглядывая ему в лицо. – Да войдите же ко мне, любезный Владимир Борисович, покалякаем! Скажите, что за причина заставляет вас так неожиданно нас покинуть? – суетливо продолжал он, сообразив, что Анна Ивановна никогда не простит ему, если он отпустит посетителя, не узнав, куда тот едет, надолго и зачем? – Так как же, сударь мой, вы нас покидаете? – повторил он, весело ухмыляясь, когда гость занял указанное ему место против кресла хозяина у письменного стола.

– Завтра надеюсь выехать, сударь, и счел своим долгом поблагодарить вас и вашу супругу за ласку и доброе участие, которыми вы меня, сироты, не оставляли, – проговорил молодой человек с усмешкой, плохо вязавшейся с изысканной учтивостью его слов.

– В имения свои отправляетесь? – полюбопытствовал сенатор.

– Нет, в имениях у меня все идет изрядно, и ехать мне туда не для чего. Я получил конфиденциальную командировку в чужие края, – ответил Владимир Борисович, кусая себе губы, чтобы не расхохотаться над переменою в лице его слушателя.

Оно постепенно вытягивалось; добродушная улыбка сенатора превращалась в гримасу недоумения, в остановившихся глазах выразился страх, и, нетерпеливо ерзая в кресле, Чарушин ежеминутно оборачивался к маленькой двери между шкафами, у которой его супруга имела обыкновение подслушивать его разговоры с просителями и вообще со всеми лицами, интересовавшими ее.

Боже, как дорого дал бы бедняга-сенатор, чтобы она вошла в эту минуту и заменила его в беседе с женихом их дочери! Все ее наставления вылетели у него из головы, но одно только было ему ясно: надо делать и говорить совершенно противоположное тому, что ему велено было, но что именно – он не знал.

А Углов между тем продолжал:

– Я попросил бы у вас дозволения проститься с почтеннейшей Анной Ивановной и с вашими прелестными дочками, но, к сожалению, у них оспа…

– Оспа? Да, да, но они уже поправляются, – произнес Алексей Андреевич и, вдруг меняя тон, спросил: – Когда же вы уедете? неужели уже завтра? И надолго ли? И можно узнать, куда именно вас командировали? – растерянно предлагал он вопрос за вопросом, не дожидаясь ответов и смущаясь под насмешливым взглядом своего гостя. – Анна Ивановна тоже едет с дочками в Москву… вчера прискакал посланный от матушки… старушка опасно захворала…

«Оспой?» – чуть было не сорвалось у Углова, но он воздержался от такого явного издевательства.

Между тем собеседник его, мысленно сетуя на супругу за то, что та поставила его в такое неловкое положение, и перескакивая без толка и без смысла от одного предмета к другому, продолжал:

– Милости просим к нам по возвращении… Впрочем, все в воле Божией! Может так случиться, что барыни мои загостятся в Москве, а я уж тут один, понимаете, бобылем буду жить… Плохо без хозяйки, сударь мой, очень плохо… Впрочем, ваше время еще не ушло, успеете обзавестись семьей, – поспешил он прибавить, испугавшись, чтобы Углов не принял его слов за намек. – А почтеннейший ваш дядюшка, Иван Васильевич? Как он изволит здравствовать? – спросил Чарушин, круто поворачивая разговор на другой предмет.

– Благодарю вас, сударь, он, слава богу, здоров и приказал засвидетельствовать вам свое почтение. Я от него, – ответил Владимир Борисович, забавляясь волнением своего слушателя и тревожною растерянностью, с которой тот продолжал озираться на дверь.

Наконец пытка сенатора кончилась. Углов поднялся с места, чтобы откланяться, и все с той же двусмысленной усмешкой, которой никто раньше у него не видал, пожелав хозяину доброго здравия, направился к двери, забыв упомянуть про госпожу Чарушину и про ее дочерей.

Когда он, в сопровождении хозяина, который непременно захотел проводить его, вошел в переднюю, то застал тут весь штат казачков и лакеев в полном сборе, с подобострастным и заискивающим выражением на лицах, а нечаянно взглянув в коридор, заметил хорошенькие глазки Фаины, нежно выглядывавшие на него из темноты. Но эта перемена только польстила самолюбию Владимира Борисовича, нимало не смягчая озлобления, наполнявшего его сердце.

Совсем другим человеком вышел Углов из дома Чарушиных. Как бы в отместку коварной Фаине, ему захотелось повидать Виржини, и он приказал кучеру ехать на Васильевский остров.

Но прелестницы не оказалось дома, и Углов велел остановиться у Летнего сада. Тут он встретил множество знакомых и приветствовал их так весело и развязно, что ему не могли не отвечать тем же.

Переходя от одной группы гуляющих к другой и расточая направо и налево комплименты и шутки, Владимир Борисович забавлялся любопытством, возбуждаемым каждым его словом и взглядом, и думал про себя, что морочить людей вовсе не так трудно, как ему казалось раньше, когда он умел выражать только то, что действительно чувствовал и думал.

Не один простоватый Чарушин поверил, что Углов имеет причины быть счастливым, в то время как душа его была в смятении от обиды и страха.

Да, от страха. Молодой человек не мог без внутреннего содрогания вспомнить про челобитную, поданную на него неизвестным врагом, и сознавал как нельзя лучше, что у него не будет ни минуты покоя, пока ему не удастся разъяснить эту тайну. Между тем его усылают за границу! Вся кровь бросалась ему в голову при мысли, что его встреча со злодеем откладывается вследствие этой поездки на неопределенное время, и безумнейшие предположения застилали его разум в то самое время, когда губы его любезно улыбались и с них срывались остроумные замечания и беззаботные шутки.

– А, должно быть, неприятное дело, которое будто бы грозит Углову, – не что иное, как пустая сплетня, пущенная с целью возбудить против этого милого молодого человека общественное мнение, – заметила одна из дам, с которой он расстался, чтобы подойти к другой. – Никогда еще не видала я его таким веселым и беспечным.

– Да, он не похож на человека, которому грозит потеря имени и состояния, – подхватил ее кавалер, размахивая тростью с золотым набалдашником и поправляя пышное кружевное жабо.

– Я всегда был такого мнения, что это – гнусная выдумка и ничего больше, – согласился его сосед.

– И я тоже! И я тоже! – повторяли другие.

К вечеру весь город, за исключением тех немногих, которым была известна истина, утверждал, что слух, пущенный против Углова, – не что иное, как клевета.

Но Владимиру Борисовичу не удалось насладиться плодами разыгранной комедии.