Спи со мной. Пробуждение

Хорошая новость в том, что она, похоже, не собирается вцепиться мне в волосы и закатить скандал. Плохая – в том, что не планирует ограничиться дежурным приветствием.

– Люблю хорошие фильмы, плюс на кинофестивале можно завести полезные связи. – Ей приходится подойти совсем близко, чтобы не перекрикивать музыку. – Я, кстати, вернулась в Осло. Устала от Неаполя, он меня разочаровал.

«Неаполь или Зейн, который улетел из Италии вскоре после нашего знакомства, чтобы помочь разобраться с Асафом?» – думаю я, но не озвучиваю свой вопрос вслух.

– Здорово, – выдавливаю, ясно давая понять, что не заинтересована в беседе. Кто угодно уже догадался бы об этом. Кто угодно, но не Эва.

– Не думала, что мы встретимся снова. – Она испытующе смотрит на меня, словно боец, оценивающий противника. Но Зейна больше нет. Нам не за кого воевать. Хотя откуда ей знать об этом?

– Я тоже, – говорю, недоумевая, чего она ждет от нашей беседы.

После обмена любезностями малознакомые люди обычно желают друг другу хорошего вечера и прощаются. В нашем случае пауза затягивается. Почему Эва не уходит? Мне странно находиться рядом с ней на расстоянии шепота, в нескольких сантиметрах.

Она привлекательна, но ее красота отличается от красоты Бьянки. Если в каждом слове, в каждом жесте итальянки – закатный свет, вересковый мед, то в кристально-серых глазах Эвы – ледники, замерзшие океаны.

Но Зейн был с ней, ему нравился этот холод. Как когда-то понравился мой…

Сжимаю зубы, невольно представляя, как он клал руки на ее талию, притягивал к себе, целовал, наматывал на кулак идеально уложенные локоны, задирал платье, сжимал бедра, которыми она обхватывала его поясницу…

Я бы додумала и остальное, но, к счастью, меня отвлекает обратившийся к залу Ян:

– Песня, которую я сыграю последней, родилась благодаря одному прекрасному человеку и талантливому фотографу. – Ян поворачивается ко мне. – Спасибо за вдохновение!

От въевшейся в мозг мелодии передергивает. Она взывает к моей тьме, к затаившимся в ней страхам. «Девочка с удивительными глазами». Мое подсознание извратило все прекрасное, чистое, что было в этой песне. Омерзительно. Есть ли шанс, что когда-нибудь я расскажу Яну правду, и он не сочтет меня сумасшедшей? Или мое бремя – до конца жизни делать вид, что когда я слышу эту мелодию, меня не тянет удавиться? Музыка становится громче, музыка скребет барабанные перепонки, выискивает слабые места, проверяет их на прочность.

– Ли, ты могла быть счастлива с ним. Зачем тебе понадобился Зейн? – негромко произносит Эва, неприлично сокращая дистанцию, и, сама того не подозревая, вырывая меня из трясины кошмара. – Ты же взрослая девочка, должна осознавать, что такие, как он, не созданы для отношений. Переспала бы с ним пару раз и забыла, пошла дальше к своему музыканту. Я бы сделала вид, что мне все равно, а Зейн – что ничего и не было. Но ты ведь не забыла, нет, ты захотела забрать его…

Я слушаю ее с легкой брезгливостью и оглядываюсь только тогда, когда Эва неожиданно замолкает. Приготовившись высказать все, что думаю по поводу непрошенных рекомендаций относительно того, с кем и как часто мне стоит спать, вздрагиваю, заметив, что она смотрит на виднеющееся в разрезе майки кольцо с рубином.

– Где он? Что ты с ним сделала?! – От самообладания и превосходства, с которым Эва говорила со мной, нет и следа. Ее голос дрожит и срывается, и я с изумлением различаю в нем отчаяние. Беспокойство. И боль. Готова спорить: Эва все еще любит Зейна, боится за него и, подобно Пенелопе, терпеливо ждет, когда он вернется к ней.

В первый момент я даже испытываю к ней жалость, но она быстро сменяется раздражением. Зейн не Одиссей, а Эва не Пенелопа, отшивающая женихов в Итаке.

– Что ты с ним сделала?! – повторяет она, теребя в руках клатч и не отрывая пристального взгляда от перстня.

– Запихнула в волшебную лампу и продала за сто крон антиквару, – огрызаюсь я под заключительные аккорды, и зал заполняют оглушительные аплодисменты.

Браво, Ли. Может, стоит повторить на бис?

***

Ревность – топливо для нездоровых фантазий. Ревность подхлестывает воображение, рисует контуры сплетенных в любви тел. «Моя блондинка» – так Зейн называл ее, целуя, шлепая, покусывая, заставляя выгибаться навстречу в момент оргазма? Или он молча ловил ее стоны – рот в рот, один вдох на двоих? А может быть, слова вырывались у Эвы, когда она клала ладонь на двигающуюся между бедер голову Зейна и шептала, зарываясь пальцами в зеленые кудри: «Продолжай, не останавливайся… Как хорошо, боже, как хорошо…». А он ласкал ее горячим языком, как он умеет, как тогда, в Колизее, ласкал меня…

– Ragazza, что за чудесная ночь! – Бьянка обнимает меня за плечи, другой рукой окидывая отделяющую остров от города лагуну и приближающиеся огни Венеции. Янтарный аромат амбры усиливается. – Я рада, что ты согласилась поехать! Мы вместе отметим начало фестиваля и конец лета!

Смотрю на нее, чувствуя приятное тепло от этого спонтанного прикосновения, а затем перевожу взгляд на сидящего у противоположного борта катера Яна.

– Спасибо, что не дали провести вечер в одиночестве.

Я действительно благодарна за приглашение, хотя до сих пор не понимаю, зачем Бьянка окликнула меня, когда я выходила из отеля с заряженными аккумуляторами, планируя прогуляться с камерой по Лидо. Судя по тому, как Ян и Бьянка глядели друг на друга днем, я в их компании лишняя. Но если бы отказалась, мысли о Зейне и Эве мучали бы меня до утра.

Красное кружево. Упавшая на пол рубашка. Раздвинутые ноги. Прирученное пламя.

Поджимаю губы. Лучше бы я пребывала в неведении, воспринимая Эву как картонную бывшую своего мужчины – женщину, которая всегда хуже, злее, неинтереснее просто потому, что он был с ней. Но видео в социальных сетях придало ее личности объем, показало ту Эву, которая смогла если не влюбить в себя джинна, то задержать рядом на несколько лет. Она не была для Зейна красивой, но случайной любовницей, о которой забывают, расставшись наутро – без обид и выяснений отношений, сдержанно и равнодушно.

У них есть общее прошлое, совместные воспоминания, которых в разы больше, чем у нас с ним. И это сводит с ума, несмотря на то, что самого Зейна здесь нет и нам некого делить. Сжимаю висящий на шее перстень. Или я ошибаюсь?

Стараюсь избавиться от навязчивых образов, но они преследуют меня и когда мы причаливаем у Сан-Марко, и когда идем по Венеции в поисках открытого ресторана, и когда заходим в маленькое, не отмеченное на карте кафе, пожилой хозяин которого уже собирается уходить, но, узнав Бьянку, разрешает нам остаться. Образы скребутся в душе – яркие, отвратительно реалистичные, они вынуждают механически смеяться над шутками Яна, заслоняют звонко хохочущую с бутылкой искрящегося просекко в руке Бьянку. Я злюсь из-за того, что не могу перестать думать о Зейне и Эве, раз за разом представляя их вместе, и пробую расслабиться с помощью алкоголя. Наверняка после будет плохо, но прямо сейчас я отказываюсь бороться с одолевающим наваждением без допинга.

Когда пустеет первый бокал, я перестаю прокручивать в голове видео с полуобнаженной Эвой и направляющимся к ней Зейном. Вместо плодов разгулявшегося воображения наступает блаженное ничто.

Когда пустеет второй бокал, мне удается ухватиться за нить разговора, сосредоточившись на рассказе Бьянки о каком-то американском режиссере.

– И тогда он сказал мне, что ему нужна вторая Моника Белуччи, и предложил главную роль, – она говорит по-английски с едва уловимым акцентом, отчего ее речь звучит еще восторженнее.

– И ты согласилась? – с неподдельным интересом спрашивает Ян, откупоривая новую бутылку.

– Ни в коем случае! – Она прищуривается, по-кошачьи глядя из-под ресниц. – Отказала, добавив, что предпочитаю быть собой.

В Бьянке столько жизни, что рядом с ней я похожа на искусно сделанную войлочную куклу: не вскроешь нутро – не узнаешь, что с того дня, как исчез Зейн, на месте сердца – валяная шерсть.

Когда пустеет третий бокал, я расслабляюсь впервые за вечер. Все проблемы кажутся незначительными, неважными. Днем они вернутся с головной болью и похмельем, но пока не рассвело, пока я не уснула в номере отеля, у меня есть право не думать ни о чем, быть непростительно пьяной, непозволительно свободной. Мы все имеем право – и перебирающий густые кудри Бьянки Ян, и она, шепчущая что-то ему на ухо, скользящая пальцами по воротнику его рубашки. И пусть все происходящее скреплено мягким цитрусовым просекко из Тревизо, долгая, волшебная ночь в Венеции не становится от этого менее настоящей.

Когда пустеет пятый бокал, я прекращаю считать. Чувствуя головокружение, откидываюсь на спинку стула. Ресницы опускаются. Завтра мир проснется другим. Завтра я пойму, что делать дальше.

Спустя минуту – или вечность, забывшись ненадолго и навсегда, открываю глаза. Сидящий напротив Ян целует Бьянку, впиваясь в ее губы с жаждой, которую не смогла утолить я, обретая в объятиях итальянки то, что не нашел в моих. Загипнотизированно наблюдаю за тем, как он углубляет поцелуй, и совсем не испытываю ревности – ни намека на то, что ощутила, узнав об отношениях Зейна и Эвы.

Нет, наша с Яном встреча не была предрешена, судьба не связала нас невидимой красной нитью, и я как никогда ясно вижу это, бесшумно вставая и подхватывая сумку с камерой. Ян и Бьянка не замечают, как я отхожу от стола и кладу перед хозяином последние наличные, не слышат, как уточняю, в какое время отходит на Лидо первый вапоретто, не предполагают, что до рассвета я буду бродить по сонному городу одна, снимая его в самом интимном из состояний – в тягучей полудреме, в окутывающей улицы тишине, в первых лучах восходящего солнца.

Чуть шатаясь, выхожу из кафе. Я пьяна сильнее, чем думала. Фотографировать в таком состоянии невозможно. Следует дойти до пристани и подождать вапоретто там. Не спеша направляюсь в сторону Сан-Марко, игнорируя настойчивое ощущение, что я бесконечно падаю в смазанный город в кружащемся над мостамм вертолете. Это ж надо было так набраться…

Проверяю маршрут в навигаторе. В глазах двоится. Поворот налево, прямо, направо и опять налево. Я сворачиваю не туда и оказываюсь у канала между двух домов. Со вздохом разворачиваюсь, чтобы вернуться на площадь, с которой пришла, и застываю: нервным, дерганым шагом ко мне приближается парень в темной кепке. Внутренний радар, который в период бурной юности неоднократно спасал меня от неприятностей, не просто сигнализирует – трубит о том, что незнакомец опасен. Парень обращается ко мне на итальянском, но я лишь качаю головой, судорожно соображая, как вести себя с ним:

– Извини, я не говорю по-итальянски. Ты знаешь английский? Я могу тебе как-то помочь?

Очевидно, что помощь нужна мне, а не ему: он не похож на заблудившегося туриста, который хочет спросить дорогу. Но так как в уязвимой позиции нахожусь я, злить его точно не стоит – я осознаю это, даже напившись до чертиков. Вероятнее всего, мне не повезло столкнуться с грабителем, который пользуется беспечностью гостей кинофестиваля. Такие, как он, избегают шума – отдам деньги и, возможно, этого хватит, чтобы откупиться. Спустя секунду вспоминаю, что оставила всю наличку в кафе у пожилого венецианца, и еле сдерживаю раздосадованный стон. Дерьмово, Ли, очень дерьмово.

– Давай договоримся. Чего ты хочешь? – Мне приходится прикладывать гигантские усилия, чтобы не споткнуться и не показать, насколько я пьяна. Осторожно отдаляясь от канала, двигаюсь навстречу. Не уверена, что делаю правильный выбор между Содомом и Гоморрой, но внутренний голос подсказывает: любое решение будет чревато последствиями.

– У меня нет денег, но ты можешь забрать телефон. Я вытащу сим-карту, забирай…

Пошатнувшись, достаю смартфон, и тут же понимаю, что совершила ошибку: неуверенное движение выдает меня с головой. Тормоза, которые сдерживали незнакомца, слетают. Он подскакивает ко мне и, пробуя вырвать сумку с камерой, толкает на брусчатку. В затуманенном алкоголем разуме проносятся мысли не о том, что он может убить меня или изнасиловать, а о том, что если скроется с камерой – я потеряю не меньше пятидесяти тысяч крон и работу на кинофестивале. Молодец, Ли, достигла апогея профдеформации! Дергаю сумку на себя и срывающимся голосом зову на помощь, надеясь, что проснувшиеся горожане спугнут нападающего.

Но в переулке по-прежнему нет никого, кроме нас, и грабитель, осмелев, с размаху бьет меня по лицу. Я падаю на землю, а он садится сверху, шаря по моим карманам и пытаясь стащить с плеча сумку, которую я автоматически прижимаю к телу локтем. Предпринимаю попытку спихнуть его, игнорируя рассеченную скулу, но хватка парня наоборот усиливается. Что-то между нами трещит и рвется – то ли ремень сумки, то ли ткань его футболки, в которую я намертво вцепилась в приливе адреналина. Второй удар. Теплая кровь во рту. Звон в ушах. На короткое мгновение я теряю сознание, а после оно возвращается слепящей вспышкой.

И все меняется.

Я неожиданно ощущаю что-то, помимо боли. И это «что-то» – разгорающиеся в неконтролируемое сияние искры в солнечном сплетении. Нет необходимости видеть их. Достаточно чувствовать. Сила наполняет грудь. Сила просится наружу. Я на выдохе перехватываю запястье вора, и из-под моей ладони вырывается обжигающее голубое пламя.